Текст книги "Грешники"

Совушка в целом соглашалась с такой точкой зрения Шажкова, только она считала, что это признак величия, а не недостаток. О, как она умела это обосновать! Валентин в музыкальных беседах с Софьей часто испытывал восхищение и злость одновременно: как если играешь с папой в шахматы и проигрываешь. В лучшие времена в своих музыкальных спорах они не щадили ни объекты спора, ни друг друга. Шажков мог ничтоже сумняшеся заявить, что Шостакович, типа, смотрит на мир из амбразуры, или что его музыка оторвана от каких-либо корней, а в ответ получить от Совушки ехидную оценку Прокофьева как шарманщика и конформиста. Оба при этом понимали, что противоположность их оценок имеет под собой реальную основу, отражая, с одной стороны, особенности музыки двух великих композиторов, а с другой – особенности их собственного мировоззрения, воспитания, даже происхождения. В то же время и Совушка и Валентин в душе признавали свои резкие оценки действительными только при наличии соответствующей противоположной резкой оценки. В общем, возня «нанайских мальчиков», не более того.

То ли музыка отвлекла Софью от неприятных мыслей, то ли она просто взяла себя в руки, но, стоя с Шажковым в очереди в гардероб, она беззаботно болтала и, как обычно, шутя строила Вале глазки. Шажков чувствовал неловкость и некую недосказанность. Задели его Совушкины слова о том, что она «отстаёт» от него. Он старался оказать ей внимание поглаживанием руки, нежным прикосновением. Потом сказал:

– Сова, я в церковь собираюсь сходить и исповедаться. Долго думал и вот решил.

– Давно решил? – внешне не выказав удивления, спросила Софья.

– Да, в сущности, сейчас.

– Валюш, получается, что я в самом деле совсем отстала. Смотри, какой ты у меня современный. На тебя кто-то повлиял?

– Да нет. Накопилась просто… критическая масса.

Шажков помог Совушке надеть шубу, сам облачился в чёрное пальто, и они вышли на улицу, с удовольствием вдохнув вкусный морозных воздух. Площадь Искусств была уютно освещена. От выхлопных труб автомобилей поднимались белые дымы. На деревьях синим и красным цветом мерцали длинные гирлянды маленьких лампочек, создавая атмосферу детской сказки. Лариса Яковлевна с Максимом стояли справа от выхода под фонарём. Совушка тронула Валентина за руку:

– Ну, я пойду. Встретимся в клубе у Брика. Не забыл? Ты обещал джем.

– Будет тебе джем. Приходи на репу. Я сообщу, когда.

– Софья Михайловна и Валентин Иванович! Мы здесь, – позвали уставшие ждать начальствующая бабка с внуком.

– Пойдем, – сказал Валя, – скажу бабушке «бай-бай».

– Валентин Иванович, – прощаясь, произнесла Лариса Яковлевна, – извините за наше нетактичное вторжение. Берегите Софью Михайловну. Ведь вы этого достойны.

Кривицкая жила недалеко – на Невском – и уговорила Софью идти пешком. Шажков проводил взглядом две строгие женские фигуры с болтавшимся между ними Максом и набрал номер своего приятеля Алексея Брика, чтобы договориться по поводу репетиции.

Брик был совладельцем небольшого клуба в районе Сенной, где собирались молодые люди из университетских и близких к ним кругов Петербурга, устраивались вечеринки, джем-сейшны, концерты исполнителей совершенно разных жанров и стилей: от джаза и рока до бардовской песни и даже мелодекламаций. У завистников это заведение проходило под вывеской «для тех, кому за тридцать». Валентин совершенно не представлял экономики деятельности клуба и не вдавался в принципы отбора артистов. Он сам выступал в здесь со своей группой «Примавера» раза два-три в год, не за деньги, а для удовольствия, и у него имелся небольшой кружок постоянных поклонников и поклонниц. Алексей Брик был «приходящим» членом Валиного ансамбля – играл иногда на бас-гитаре в манере «слэп» и обеспечивал организационную и рекламную поддержку выступлений группы, первое из которых в этом году должно было состояться в мае в формате джем-сейшна. На репетицию этого выступления Валя и пригласил свою Совушку.

6

Прошло несколько дней. Почувствовав себя более или менее подкованным теоретически, Шажков субботним утром отправился на автомобиле в церковь – на практику. После литургии он собирался ещё заехать на работу, где рассчитывал встретить Лену Окладникову. Церковь он выбрал не ближнюю и не дальнюю – ту, в которой ещё не был. Мороз сменился весенней оттепелью, и Валентин не спеша переехал через непривычно пустынный мост, пропитанный влагой, как потом, на Петроградку, выплывшую из тумана и постепенно обступившую его мокрыми стенами старых доходных домов.

Церковь стояла в небольшом сквере, набрякшем водой, из которой вытягивались чёрными стволами старые липы с растопыренными кронами. Вокруг раскисшей клумбы, загаженной собаками, торчали красные прутья кустарника с пухлыми почками. Хотя уже полностью рассвело, кругом не видно было ни души, даже нищих. Шажков зябко перекрестился и, потянув за ручку тяжёлую дверь, ступил в храм.

После выдержанного в холодных серо-голубых тонах питерского рассвета в церкви оказалось неожиданно светло и жёлто от электричества, горящих свечей и переливающегося золотом иконостаса. Священник или дьякон монотонным голосом читал что-то в глубине храма. Внутри были несколько десятков человек, однако вскоре вслед за Валентином стали входить ещё люди, и Шажков понял, что литургия скоро начнётся.

Прихожане церкви были разными – старыми и молодыми, но видно было, что все верующие. Зевак и туристов в этот относительно ранний для выходного дня час не наблюдалось. Справа от входа у столика, где лежали на продажу свечки, иконки и разные церковные книжки, стояли кучкой и обменивались новостями бабульки, все, как одна, худые и маленького роста – завсегдатаи, если можно так выразиться, храма. Разговаривая, они цепким взглядом встречали всех входящих, отметив и Валентина Шажкова в скромной серой курточке и чёрных брюках, признав в нём «новичка», как именно в этом храме, так и в церкви вообще. Слева от Валентина выделялись молодые люди: несколько женщин, в светской жизни, кажется, весьма привлекательных, но в длинных юбках и платках выглядевших старше своих лет, – они казались очень кроткими, усталыми и сосредоточенными. Там же стояли молодые мужчины, двое из них восточной внешности, с потрясающими глазами, горящими огнём и при этом повёрнутыми в себя, отрешёнными от всего окружающего. Совсем сбоку спокойно ожидал начала литургии мужчина менеджерского вида в сером костюме и при галстуке. Ещё один такой в изящном бежевом пальто со сдержанным волевым лицом, как у Дона Корлеоне, опустив глаза, стоял ближе к алтарю. Большинство прихожан, однако, были люди старшего возраста, некоторые видно, что больные, кого-то привели родственники. Появились и детки с бледными лицами, как сошедшие с иллюстраций к книгам Достоевского. Все эти люди: и старые, и молодые, и дети, было видно, чувствовали себя в храме, как дома.

Молодые люди слева постепенно продвинулись в придел, за ними вставали вновь пришедшие, образуя что-то вроде плохо сформированной очереди. Валентин не сразу сообразил, что это и есть очередь – к исповеди. Он, наконец, решился пройти вглубь храма и увидел в приделе исповедавшего священника – высокого полного мужчину с седоватой бородой и очень благообразным лицом. Шажков подошел совсем близко и теперь с замиранием сердца следил за процедурой. Вот немолодая женщина с измученным лицом повернулась к очереди, что-то произнесла, развела руками и низко поклонилась. Следующая за ней старушка ответила на поклон. Женщина подошла к священнику, он наклонился, но этого можно было не делать, так как она стала говорить довольно громко и сбивчиво. Шажков старался не слышать, что говорилось, но полностью отрешиться не мог. До него долетали слова: «а я вот не смогла, не смогла, прости Господи…» Наконец священник, вздохнув (как показалось Валентину), накрыл опущенную голову кающейся куском ткани (епитрахилью, но Шажков тогда ещё не выучил этого слова), произнёс короткую молитву и перекрестил. Женщина с жаром поцеловала крест, Библию, руку священника, и отошла в сторону с просветлевшим лицом.

Один за другим подходили исповедующиеся. Кто-то подавал священнику записку, которую он тут же читал, морща лоб, видно, с трудом разбирая почерк, с кем-то тихо разговаривал, а кого-то отпускал сразу Прошли и молодые люди, после чего священник ушёл в алтарь, и было видно, что он с помощью дьякона надевал там ризу.

Началась служба. Дьякон поставленным басом призывал: «миром Господу помолимся», хор пел: «Господи помилуй». Валентин чувствовал покой и умиротворение, только вот сильно болели не привыкшие к долгому стоянию ноги.

Он мало понимал из того, что читалось и пелось. Отметил только Херувимскую песнь, очень мелодичную саму по себе, а хор ещё пропел её такими ангельскими голосами, что Валентин даже расчувствовался, тут же поймав себя на мысли, что так нельзя: посерьёзнее надо быть, посуровее. Другие прихожане в большинстве своём понимали, что происходит, и знали слова, подпевая хору, повторяя за дьяконом Символ Веры и молитву «Отче наш».

К концу литургии, когда большинство прихожан пошли к причастию, у Шажкова так болели ноги, что он ни о чём думать больше не мог. Он топтался у выхода, но не уходил, так как дал себе зарок достоять до конца, который всё не наступал и не наступал. После причастия началась длинная благодарственная молитва, а в конце священник обратился к прихожанам с проповедью, перейдя с церковнославянского на понятный современный русский язык. Проповедь показалась Валентину простоватой и слишком наступательной. Священник сначала устало, но постепенно воодушевляясь, говорил о том, что неверие – это великий грех, что атеисты неправедны и не спасутся, и ещё про вред телевизора и интернета. Валентин думал о собственном отце, и ему было неприятно слышать это. «Не всё так просто, – мысленно обращался он к священнику, – хотя в целом ты, наверное, прав… Да, по гамбургскому счёту ты абсолютно прав! Но отчего же так обидно? Гордыня, что ли?» Проповедь задела Шажкова как человека и как философа. Он даже на время забыл про боль в ногах.

В это время в храм стали входить новые люди – молодые и модные. Забегали очаровательные весёлые дети, заплакали младенцы. Те, кто отстоял литургию, постепенно исчезали. Служители церкви вышли в центральную часть храма и теперь возились с церковной утварью. Шажков с некоторым удивлением наблюдал за сменой лиц и декораций и, только посмотрев на часы, которые показывали 12.00, понял, что новые люди пришли на обряд крещения.

– Всё – подумал Шажков, выходя из церкви. – Мы сделали это! Отстояли!

На улице оказалось солнечно и людно. Валентин пошёл к стоявшей невдалеке машине, ощущая любовь ко всем и с удовольствием разминая уставшие ноги.

7

Через двадцать минут Шажков лихо подкатил к главному зданию своего университета, где вместе с администрацией размещались и несколько кафедр, в том числе кафедра политологии. Парковочное место перед входной дверью, куда ректор ставил служебный 745-й «бумер», пустовало и было огорожено цепочкой на изящных столбиках. Валентин припарковался рядом. Занятий в административном корпусе не проводилось, никто из начальства в эту субботу не появился, на кафедрах субботние бдения тоже не практиковались, разве что в случае аврала какого-нибудь или в период дипломных защит. Поэтому внутри было пусто и гулко. Как шутил Охлобыстин, мы очень любим университет, особенно без студентов.

Шажков быстрым шагом, почти бегом, поднялся по парадной лестнице на четвёртый этаж, пролетел метров тридцать по тёмному коридору и толкнул дверь кафедры, которая, однако, оказалась запертой. Валя, помешкав, открыл дверь свои ключом и с некоторым беспокойством вошёл внутрь. В комнате никого не было, а на дальнем столе у окна стоял ноутбук Лены Окладниковой, приветливо помигивая пейзажной заставкой.

Шажков снял куртку, заправил выбившуюся из брюк рубашку и присел на край стола рядом с ноутбуком. От бездушной машинки веяло теплом, словно от домашнего животного. Валентин осторожно нажал пальцем на чёрную клавишу, и заставка исчезла, открыв страничку «Word»-a с несколькими абзацами стихотворного текста. Шажков стал читать:

 
Маленький солнечный квадратик поляны,
Снежистый пух над тополями,
Венчик ромашки – яркий, как пламя,
Белое пламя, слепящее прямо.
 
 
Такого цвета любовь.
Над головой вновь и вновь
Шорох и шёпот стрекоз…
 

– Неужели пишет стихи? – мелькнуло в голове.

Он не успел дочитать до конца. Щёлкнула дверь, и на пороге показалась Лена Окладникова в джинсах и белом свитере с электрическим чайником в руках. Шажков вздрогнул, ощутив себя мальчишкой, уличённым в подглядывании, но мгновенно пришёл в себя, ибо в душе у него не было трепета, а была неожиданная уверенность в том, что это написано для него и что он должен был это прочитать. С этого момента у него возникло чувство, что штурвал, который он уверенно держал всю жизнь, кто-то из за спины мягко взял в свои руки и повернул в только ему ведомом направлении. При этом Валя не ощущал никакого дискомфорта или импульса противодействовать, а только щемящее чувство неотвратимости и острое желание заглянуть за горизонт.

Окладникова замерла, увидев Валентина рядом с обнажённо белевшей страничкой на экране компьютера, но тут же пришла в себя и сказала:

– Здравствуйте, Валентин Иванович. Я вас жду-жду…

В голосе чувствовалось волнение. Был ли её собственный штурвал у неё в руках?

– Привет, привет, – ответил Шажков, – литургия кончилась только в двенадцать часов. Ноги сильно болят с непривычки.

– Это пройдет. У меня тоже: долго не походишь, и болят. Но к третьему разу перестают. Вы не причащались?

– Какое там, я и не постился и не исповедался. Просто отстоял для начала.

– Ну и как впечатление?

– Херувимская очень понравилась.

– Да? Я тоже люблю Херувимскую. Её, кстати, в разных храмах по-разному поют. Я знаю три варианта.

– Ну-ка, спойте-ка, а я скажу, какой из трёх исполнялся там, где я был.

– Валентин Иванович, вы серьёзно?

– Стесняетесь?

– Вас – нет.

– Ну?

Окладникова поставила на стол чайник, помолчала, поёжилась, а потом, сцепив руки на груди пропела все три варианта, предваряя каждый словами: «раз, два, три».

У Валентина от её голоса приятно похолодело в спине. Он получал удовольствие, но одновременно понимал и весь юмор происходящего: аспирантка философского факультета исполняет для кандидата политических наук церковные песнопения в помещении кафедры политологии. Вот сюда бы Кротова сейчас.

Окладникова тоже, кажется, оценила юмор ситуации и, смеясь, спросила: «Ну, какой вариант ваш?»

– По-моему, третий.

– А, может, у вас четвёртый был?

– Нет, похоже, что третий.

Помолчали. Потом Окладникова сказала:

– Следующая неделя – Страстная, а в воскресенье – Пасха.

– Вы на Пасху куда пойдёте? – спросил Шажков.

– В свою пойду. Она в пяти минутах от дома.

– Лена, а как вы думаете, можно исповедаться в Пасху? И причаститься?

– Конечно! Даже нужно. Только попоститься перед этим три дня. Ну, два, в крайнем случае.

– Возьмёте меня в компанию?

– С удовольствием. Потом я вас куличом и пасхой угощу, фирменными.

– Класс!

– Давайте, чайник поставлю, – Лена пошла в соседнее помещение, где располагались чайный столик с холодильником. В этот момент к радости Валентина на экране ноутбука белая страничка исчезла и вместо неё снова появилась пейзажная заставка.

Шажков вспомнил, что не завтракал. Он осторожно, чтобы не потревожить заставку на компьютере, встал со стола и двинулся вслед за Леной к холодильнику. Там он обнаружил початую литровую бутылку водки, бутылку шампанского, полкирпича серого хлеба в целлофане и несколько банок так называемой sea food, то есть смеси из кусочков кальмаров, осьминожек, мидий, креветок и тому подобных тварей в солёном растворе. Любимая закуска профессора Климова.

– Вы кальмаров с осьминогами кушаете? – спросил он Окладникову, присев на корточки перед холодильником.

– Нет, спасибо.

– Ничего, если я поем немного? А то я в церковь натощак ходил.

– Конечно. Я сейчас чай заварю.

За чаем Шажков задал Окладниковой вопрос, который его давно интересовал.

– Лена, вы можете мне объяснить, зачем такие девушки, как вы – образованные, культурные, духовно развитые, – идут в политологию?

– Если вы про меня конкретно, то мне – интересно, – ответила Лена.

– Sorry, Лена. Я только про вас и больше ни про кого. И вы, стало быть, созданы, чтобы быть политологом?

Окладникова засмеялась:

– Я не знаю, правда. Не могу про себя такого сказать. Но мне нравится. Вам ведь тоже нравится? Вы не жалеете?

– Я – нет. Но я с юности этим увлекался.

– Так и я с юности. У меня папа работал директором завода. Я ещё маленькая была, когда на заводе начались волнения. Зарплату задерживали. Увольняли. Рабочие стали бастовать. И папу хоть и уважали, но и нам досталось. Митинги под окнами устраивали, окна били. Меня тогда отправили к бабушке. А потом ничего, всё утряслось, и я вернулась.

– И увлеклись политологией?

– Общественными науками. Вы ведь знаете, Валентин Иванович, что политология – это фикция.

Тут настал черёд смеяться Шажкову:

– Вы это Климову не скажите. Он считает, что только ему можно об этом судить, – отсмеявшись, Валентин сказал: – Политология – не фикция. Точнее, не совсем фикция. О чём ваша диссертация?

– О том, как политические исследования влияют на саму политику.

– А что, влияют? – сделал удивлённый вид Валентин.

– Ещё как! – подавшись вперёд, ответила Лена. – Результаты научных исследований сразу становятся факторами политики и формируют её.

– Используются в политических технологиях?

– Да уже сами научные результаты могут быть политической технологией. Уже само задание на исследование может быть политической технологией.

– Да-а, – протянул Шажков, – тема-то опасная, Леночка. Этак и ваша диссертация может стать политической технологией. Не боитесь?

– Нет, – просто сказала Окладникова, – а что, надо бояться?

– Не надо. Если такие молодые и красивые, как вы, будут бояться, то что же нам остаётся!

– Спасибо, Валентин Иванович, на добром слове.

Комплиментом Шажков хотел завершить деловую часть разговора, но Лена напомнила ему про конференцию.

– Хорошо-хорошо, – устало произнёс Валентин, – что там у нас нового по конференции?

– Сейчас, я быстро, Валентин Иванович. Значит так: Джон Рединг окончательно решил, что приедет с женой, и прислал копии паспортов.

– Это в международный отдел.

– Уже передала. Дальше, пришли тезисы из Финляндии и от наших ещё – всего пять. Я отправила в НИС, но там сказали, что уже поздно. Сборник подписан в печать.

– Кто сказал?

– Чекушин.

– Врёт как сивый мерин. Дайте-ка я позвоню в издательство.

Шажков взял телефонную трубку и набрал номер. Ответили сразу, как будто ждали у телефона.

– Вот работают люди, не то что мы, – подумал Шажков и сказал в трубку: – Вера Витальевна, здравствуйте, Шажков. У нас ещё пять статей в сборник тезисов, не поздно будет?.. Конечно, отформатируем. А если ещё в понедельник придут? Хорошо, спасибо. Мы вас любим… Больше всего Климов, конечно… До свидания.

– Понедельник – последний день, – сказал Валентин Окладниковой, поймав её восхищённый взгляд, – скиньте мне тезисы на флэшку, я их отформатирую.

– Что вы, Валентин Иванович, – с жаром ответила Окладникова, – я сама отформатирую, не беспокойтесь.

– Что ещё?

– Пришли слайды от англичан, финнов и немцев. Я начала переводить, но есть вопросы.

– Леночка, – сказал Шажков, в который раз почувствовав, как нравится Окладниковой такое к ней обращение, – у нас есть переводчица с кафедры иностранных языков. Она за эту работу деньги получает.

– Я знаю, Валентин Иванович, но она не в теме. Приходится проверять и много править.

– Нет, давайте так: пусть она переводит, а мы уже будем смотреть. Если она плохо переводит, будем просить другую.

– Хорошо. Можно я дам ей список устойчивых словосочетаний, чтобы она использовала в переводах?

– У вас есть такой список?

– Составлю. Он всё равно пригодится. На конференции потребуется ведь ещё устно переводить.

– OK, – сказал Шажков. – Is that all?

– Yes, – ответила Окладникова и засмеялась.

В это время дверь неожиданно распахнулась, и в комнату широкими шагами вошел доцент Рома Охлобыстин в длинном чёрном плаще, на воротник которого спадали длинные чёрные с лёгкой проседью волосы.

– Привет, работяги! Смотрю, твоя машина у входа стоит. Ну, думаю, здесь они, зайчики. Пашут!

– Очень уж ты бодр и весел, – пожимая Ромину руку, проворчал Шажков, – мы-то, ясно дело, работаем, а тебе чего не отдыхается?

– Уно моменто, – Охлобыстин открыл свой стол, порылся в верхнем ящике и достал банковскую карточку.

– Представляешь, в столе забыл. Поехали с женой в гипермаркет, набрали всякого дефицита, отстояли очередь в кассу, я достаю портмоне, и раз! – а карточки нет. И денег, естественно, тоже нет.

– И что, жена ждёт тебя сейчас у кассы?

– Именно. Я в машину и сюда. Хорошо, вспомнил, где оставил.

– Да брось торопиться, – сказал Валентин, – твоя жена, наверное, сейчас женский журнал с витрины читает. Садись с нами чай пить.

– Ребята, в следующий раз. Да и вам мешать не хочется, очень уж у вас занятой вид.

Охлобыстин хлопнул Валентина по плечу, подмигнул Лене и широкими шагами вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

– Тропический шторм «Роман», – вставая, сказал Шажков, глядя на виновато улыбающуюся Окладникову.

– Какие у вас сейчас планы? Я на машине в вашем распоряжении.

Шажков произнёс это так решительно, что Лена не сумела отшутиться и честно сказала: «Мне нужно в парфюмерный магазин, а потом я иду в гости».

– Если не секрет, кого вы сегодня осчастливите?

– Подругу, у неё юбилей – 25 лет.

– Отлично! Так куда вас везти сейчас?

– На Невский, – Окладникова, прикрыв собой экран ноутбука, пощёлкала мышкой и стала отсоединять кабель.

Погода окончательно разгулялась, и Невский выглядел как игрушка: людно, шумно, празднично. В зале магазина терпко пахло смесью духов, между стильно оформленными витринами ходили красиво одетые мужчины и женщины. Время от времени то тут, то там появлялись девчонки-консультанты в коротких голубых юбочках. Шажков взял Лену за руку и предложил: «Разделимся. Вы по своим интересам, а я по своим, хорошо?»

– Хорошо, – весело ответила Окладникова, коротко сжав ладонь Валентина.

Шажков пошёл вдоль витрин с женскими духами, пробуя разные ароматы, и в конце концов отобрал три. Отойдя к окну стал нюхать по очереди душистые полосочки, пока запахи не смешались в один. Подошла девушка в синей юбочке и участливо спросила, не нужна ли помощь.

– Да, – окончательно сдавшись, произнёс Шажков, – порекомендуйте мне, милая леди, какой-нибудь абсолютно новый, нетривиальный аромат.

– Для какой дамы?

– Для светловолосой романтичной девушки.

– Пойдемте.

Через двадцать минут Валентин уже стоял у выхода, поджидая Лену. Она появилась довольно скоро, прелестно возбуждённая (как показалось Шажкову) и с красивым пакетом в руках.

– Я не очень долго? – спросила Окладникова.

– В самый раз, – ответил Валя, – куда едем дальше?

– Мне теперь в метро, Валентин Иванович. Спасибо вам большое, дальше я сама.

– А я думал вас ещё повозить, – с искренним разочарованием ответил Шажков.

– Я мечтаю с вами поехать, честное слово, – серьёзно произнесла Окладникова, глянув на Валентина.

– Да?

– Да… Куда вы только захотите, – продолжила она твёрдо, не отводя серых глаз.

– Но не сейчас?

– Но не сейчас.

– В таком случае я хочу вам подарить, заранее, на Пасху, – с этими словами Шажков вынул из кармана коробочку с духами, – прошу вас, новый аромат, должен подойти…

Окладникова покраснела и медленным движением взяла духи. Её рука чуть подрагивала. Не сразу сказала: «Спасибо». Потом опустила голову и зашуршала в своём пакете.

– Валентин Иванович, – скороговоркой произнесла она, поднимая глаза, – позвольте тогда сделать и вам подарочек к Пасхе, – и протянула Шажкову квадратную коробочку.

У Шажкова закружилась голова.

– Никаких Ивановичей больше, – отделяя слова друг от друга, глухо произнес он. – Забыли про Ивановича. Меня зовут Валентин, для вас – Валя. Как вы для меня – Лена.

– Спасибо… Валя, – с усилием произнесла Окладникова. – Непривычно пока звучит.

– Ещё много чего будет неприличного, – ответил Валентин, как бы со стороны услышав и запоздало осознав собственную оговорку по Фрейду. Однако он не смутился, а, следуя не им предначертанным, но желанным курсом, притянул Лену к себе и поцеловал в губы. Она тоже подалась к нему, и её губы раскрылись в ответ.

«Губы без помады, – мелькнула у Шажкова мысль, – она ждала этого, она была готова!»

Дома Шажков открыл коробочку и прочитал название туалетной воды: «Chanel Egoiste».