Текст книги "Грешники"

И сейчас, потягивая пиво в компании близких ему людей, которых он по-прежнему любил и считал друзьями, Шажков старался зафиксировать в душевной памяти эти прекрасные мгновения, потому что боялся, что они могут и не повториться. Вообще, Валентин с некоторого времени стал ощущать забытую с юности потребность в переменах и готовность встретить их без страха и колебаний, каковыми бы ни оказались их последствия.

Брик закончил разговор по телефону и с видом полностью удовлетворённого человека снова подошёл к Валентину:

– Договорился. Бамбино поможет навести здесь шмон. Наркоты не будет. Разве что они до того примут. Ладно, организуем контроль на входе.

– Да кто ж такой этот Бамбино? – спросил Шажков.

– Директор охранной фирмы, близкой к ФСБ. Вместе учились.

– И как будет выглядеть этот шмон? Всем на пол мордами вниз?

– Фи! Ни в коем случае. Он сказал, что у него большой опыт работы с молодёжью… Хотя нужно уточнить, что он имел ввиду, а то могут зайти представители прессы, – Брик загадочно повёл глазами, – чтобы осветить столь редкий выход на публику группы «Примавера». Представляешь, они придут, а мы все лежим тут мордами вниз!

– А кого из прессы ты пригласил?

– Хо-хо, пригласил! Даром никто не пойдет. Да нет, я имею ввиду интернет-издания. Хотя на Пташку вместе с вами, может быть, кто-нибудь и из настоящих газетчиков клюнет. Во всяком случае, я до кого нужно довёл.

– Ну ты жук! – Валентин был искренне восхищён.

В это время в дальнем углу открылась дверь, и в полутёмный зал вошли Софья Олейник с Пташкой, а за ними Павел, Пташкин продюсер.

Совушка и Пташка – обе были в обтягивающих джинсах и смотрелись как мать и дочь. Сама же Пташка оказалась высокой и худой девчонкой практически без груди, с бледным лицом, обрамленным крашенными в рыжий цвет волосами. Она взобралась на высокий стул у барной стойки и так сидела в выжидательной позе, пока Павел не велел ей идти на сцену.

Шажков расцеловался с Совушкой и, усадив её на стул у стены, пошёл согласовывать с Павлом детали совместного выступления. Аудиозаписи и ноты трёх песен, которые планировалось исполнять вместе с Пташкой, Валентин и его товарищи получили уже давно. Довольно однообразные роковые композиции, обрамлённые несложными, но, впрочем, запоминающимися гитарными рифами и украшенные характерным глуховатым и несущим неожиданно мощную энергию голосом Пташки. Каждая композиция имела пустую середину, которую предстояло заполнить импровизациями.

По сигналу Павла Пташка взобралась на сцену, барабанщик дал отбивку, и репетиция продолжилась. Результат очень понравился Шажкову. От Пташки исходила молодая энергия, которой, как всё более становилось очевидным, не хватало опытным Валентину и его друзьям. «Примаверцы» поднапряглись, и в игре ансамбля, наконец, стал появляться забытый уже драйв. Шажков наконец стал получать от всего происходящего творческое удовлетворение.

Через полчаса пришёл парень с гитарой, остриженный наголо, но с изящной черной бородкой, благодаря которой он, вероятно, и получил прозвище Бен Ладен. А так вообще-то его звали Коля. Коля Бен Ладен играл на гитаре как бог. Его импровизации вызвали у Шажкова белую зависть, вплоть до секундного ощущения собственной устарелости и никчёмности. Переглянувшись с друзьями, Валентин понял, что и они переживают похожие чувства. Молодёжь снова откровенно наступала. Равновесие установилось с приходом саксофониста Николая Петровича Разгуляева – плотного и немолодого уже мужчины в потёртой кожаной куртке, годившегося Пташке если не в деды, то в очень поздние отцы. Он без лишних разговоров приступил к делу и разбавил жёсткое роковое звучание ансамбля живым, упругим и летучим звуком саксофона. Раньше Шажков не одобрил бы такого вмешательства, но сейчас ему всё понравилось. Брик тоже был доволен. Павел заверил его, что он сам отберёт публику из числа Пташкиных фанов и проведёт фейс-контроль на входе.

Уже вечером, когда Шажков, всё ещё оглушенный и возбуждённый, шёл с Софьей Олейник по освещённой косыми лучами солнца набережной канала Грибоедова, Совушка как бы между прочим сказала:

– А ведь Брик прав. Галя-Пташка употребляет наркотики.

– Ты его «обрадовала»?

– Нет. Она сейчас в завязке. Ей поставлено условие. Видишь ли, кое-кто из молодых, но денежных людей считает, что за ней большое будущее. Если она сама его себе не испортит.

– Павел для этого к ней приставлен?

– Да, но он ещё и песни для неё сочиняет.

– А это самое?

– Думаю, да. Тебе-то Пташка понравилась?

– Ничего, ничего. Я думал, хуже будет.

– А похвалить слабо?

– Хвалю, очень хвалю. И её и тебя.

Валентин вынужден был повысить голос, так как рядом по узкому каналу, рыча мотором, проплывал низкий прогулочный катер с плоской стеклянной крышей, полный туристов с фотоаппаратами и детьми. Женский голос до бестактности громко рассказывал пассажирам катера и прохожим об особенностях этой тихой части города, полной достоинства и нераскрытой ещё красоты.

– Как здесь люди живут? – проворчал Шажков, провожая глазами рычащую и дымящую посудину. – Катера ведь всю ночь ходят.

– Так и живут, – вздохнула Софья, – я сама, бывает, мучаюсь, когда на Казначейской ночую. Форточку не открыть.

– Ах да, у тебя же тут рядом личный офис.

Здесь надо сделать отступление. Софья Олейник вообще-то жила вместе с матерью в маленькой трёхкомнатной квартире на площади Мужества. Однако у Совушки была ещё комната в коммунальной квартире в центре города на Казначейской улице, и эта комната единственным своим окном выходила, хоть и под острым углом, на канал. Коммуналка в старом доме была просторная, но почти нежилая. Одна семья появлялась только зимой, а остальное время проводила в садоводстве. В комнате напротив жильцы сменялись каждые полгода: комната сдавалась. Была одна женщина, которая жила постоянно, но она избегала встреч с соседями и не отвечала на Совушкины попытки наладить даже самые простые отношения. Две комнаты были давно закрыты, их владельцы (или съемщики, никто точно и не помнит) не появлялись много лет. Несколько раз Софья предпринимала попытки организовать разъезд, но потенциальных инвесторов отпугивало жалкое состояние дома, да и отсутствие части хозяев (кто знает, живы ли) не прибавляло у риелторов уверенности в успехе. Так что всё оставалось по-прежнему.

В своей комнате на Казначейской Совушка постоянно не жила, а использовала её для репетиторства, которым занималась почти ежедневно как второй работой. Кроме того, в этой комнате она иногда принимала гостей на праздники и более или менее регулярно – подруг на кофе, благо местоположение в центре города обеспечивало лёгкий доступ для всех.

Эту комнату Валентин и называл Софьином «личным офисом».

В ответ Совушка задумалась и, слегка растягивая слова, сказала:

– Пока ещё офис, но вот думаю… может быть, переехать сюда насовсем? Как считаешь?

– Плюсов много, – ответил Шажков, – но есть и существенный минус: это всё-таки комната, а не квартира.

– Да, не квартира. Но хочется автономии… Валюш, а тебе не надоело жить одному?

Валентин ответил не сразу. У него просто не было однозначного ответа. Конечно, жить одному – это счастье. Собственно, именно с этого, по Шажкову, и должна начинаться полноценная мужская жизнь, в которую потом вплетаются семья, дети, старики-родители, друзья. Сам Валя наслаждался такой полноценной мужской жизнью уже восемь лет, но в неё ничего пока больше не вплеталось. Женщины у Валентина в доме не то чтобы не задерживались, но как бы «выталкивались» (иногда, даже, вопреки желанию хозяина) холодным индивидуализмом и специфичностью его домашнего уклада и бытия. С собственными стареющими родителями Валя последний год тоже не был особенно близок и общался с ними реже, чем даже сам того хотел.

Что же мог ответить Валя своей Совушке? Что он устал от одиночества и хочет разделить с кем-нибудь свой быт? Но это не так, неточно, неверно! Что он ищет любви и семейного счастья? Тоже не так всё просто. Ближе всего его состояние могло бы быть описано как чувство усталости от самого себя, переполненности собой с потребностью поделиться этим всем – хорошим и не очень – с кем-нибудь, кто бы его понял. Это как открыть сундук со старыми фотографиями – ценными и бросовыми, технически совершенными и неудачными, изображающими близких людей и случайных, – разобрать всё это и, освободившись от ненужного и лишнего, глубже понять и оценить оставшееся. И, может быть, представить это оставшееся на суд других.

Софьин вопрос застал Шажкова врасплох, ему не хотелось темнить, но не хотелось и упрощать.

– Понимаешь, – в конце концов ответил, помявшись, Валентин, – даже не знаю, что тебе сказать.

– Как есть, так и скажи, – нетерпеливо произнесла Софья.

– И да и нет.

– Ну ты! Диалектик! – Совушка начала сердиться.

– Когда-нибудь ты будешь говорить прямо? Что ты извиваешься всё время… Как угорь!

Она была прекрасна в своём неожиданном гневе. Шажков в порыве нежности обнял её за талию. Затем, превозмогая лёгкое сопротивление, прижал к себе и поцеловал в шею. Он почувствовал слабый, терпкий запах незнакомых духов и прижался к её щеке, которая вдруг стала влажной.

– Как угорь, – повторила она, обняв его за шею. Так они постояли, прислонившись к холодной решётке набережной, пока у Валентина за спиной не затарахтела очередная туристская посудина. Софья засмеялась хрипловатым голосом ему в плечо и сквозь смех сказала: «Они смотрят».

– Кто? – не понял Шажков.

– Ту-туристы, – смеясь, с трудом произнесла Совушка.

– Фотографируют?

– Не знаю, – она освободилась и двумя короткими движениями вытерла под глазами. – Ну так надоело жить одному или нет? Говори.

– Вот что, Сова, – произнёс Шажков, взяв её за руку, – жить одному это, конечно, здорово, но иногда бывает так тоскливо, что… сама знаешь… Грех это, одним словом, гордыня. Когда один живёшь, бывает, такие мысли приходят, таких глупостей понаделаешь! Вспоминать противно, а местами даже и страшно.

– Понимаю. Я вот живу с мамой, а мысли тоже разные приходят, и глупости делаю. Как же быть, скажи?

– Сова, спроси что-нибудь полегче, – Валя замолчал. Ему нечего было сказать сейчас своей Совушке. Софья не стала настаивать, а только спросила:

– Ты уже исповедался в грехах? Ты хотел.

– Не исповедали меня, – честно сказал Шажков, – физиономией не вышел.

– Что? Как это?

– Да понял священник, что я в первый раз, и решил, наверное, что не заслужил я в Пасху исповедоваться. Хотя, если честно, я и сам не подготовился, как надо. Попоститься надо было, а я на банкет ходил.

– Ну и как ты теперь, ещё раз пойдешь? На второй подход?

– Да надо бы, – не поддержав Совушкиной иронии, серьёзно ответил Валентин, – хотя не знаю, не знаю…

– Слушай, я говорила с одной моей подругой, она в церковь ходит. Не то что бы совсем, но не чужда, так сказать. Она сказала, что в церкви могут и гуртом исповедать, и грехи снять. Не по отдельности, а всем вместе.

– Да, могут, я знаю. Но это же совсем не то. Понимаешь, я не хочу гуртом, я хочу лично. Хоть это тоже можно считать гордыней. Не знаю… Если пойду ещё раз, то к тому же священнику. А то уважать себя перестану. Отец Владимир его зовут, нормальный, говорят, мужик.

– А я, наверное, не смогу вот так исповедаться, – взглянув Валентину в глаза, с некоторым даже испугом произнесла Софья.

– Может быть, и слава богу, Сова, – искренне ответил Шажков, – знаешь, какое это мученье!

После конференции на кафедре царило расслабление. С банкета принесли десяток закрытых и початых бутылок разнообразного спиртного, которое постепенно употреблялось сотрудниками. Профессор Климов сам в посиделках не участвовал, но смотрел на это сквозь пальцы, лишь бы студентам не бросалось в глаза.

Однажды уже часу в восьмом на кафедре остались четверо: Шажков, задержавшийся с дипломниками, Рома Охлобыстин, пришедший с лекции, доцент Маркова, занимавшаяся составлением сборника научных статей, и Настя Колоненко – просто потому, что была её очередь дежурить. За окном ещё светило майское солнце, никто из присутствовавших не был за рулём, и по этому поводу решили выпить бутылочку шампанского из банкетных запасов.

Валентин после конференции вернулся к чтению богословской литературы. Читал и прислушивался к себе, не откликнется ли. Иногда казалось, что откликается, но как-то невнятно. Не хватало заключительного толчка, последнего движения, чтобы раскрыться. Держать же накопившиеся мысли и чувства при себе становилось всё труднее.

Так вот, в тот вечер выпили бутылочку шампанского. Потом на огонёк заглянул ещё припозднившийся профессор Хачатуров, и открыли вино. Потёк расслабленный ни к чему не обязывающий разговор о том о сём, перемежаемый шутками и невинными приколами. Всем было хорошо. Тут-то Шажкову и попала вожжа под хвост. Он завёл разговор о вере. Точнее, произнёс монолог, который был благосклонно выслушан всеми, за исключением Ромы Охлобыстина. По существу, этот монолог ему и предназначался. Рома не сразу «поднял перчатку»: видимо прикидывал, нужно ли начинать дискуссию, но присутствовали женщины, и молча согласиться с тем, что говорил Валентин, означало для Ромы потерять лицо.

Охлобыстин стал возражать, дурачась и хохмя. Возник спор, в котором стороны поначалу обращались друг к другу в подчёркнуто вежливой форме, типа: «ты не совсем прав, дорогой мой», «позвольте возразить» или «я придерживаюсь противоположной точки зрения». Но развитие не заставило себя долго ждать.

Первым не выдержал Рома.

– Ты что, блин, всерьез считаешь, что женщина создана из ребра мужчины? Буквально? Или ты всё-таки отбросишь лицемерие и признаешь это за аллегорию? Если же ты признаешь это за аллегорию, то тогда и весь Новый Завет – это аллегория, и Троица – это аллегория. Тогда я с тобой согласен, полностью и безоговорочно. Тогда религия становится на своё место, а именно: она в аллегоричной форме отражает окружающую действительность, страхи, надежды и мечты человека и человечества или что там ещё. Тогда становится понятно и разделение на религиозные конфессии – каждому племени религия в наиболее близкой ему форме. Что, не так?

– С точки зрения атеиста – это так, а с точки зрения верующего – не так, – принял вызов Валя. – Ты говоришь не с точки зрения науки, а с точки зрения обыденного сознания. А обыденное сознание – штука обоюдоострая. Это убийца и религии и науки тоже, потому что не терпит ничего сложного. Теория «большого взрыва», в том виде как она популяризируется сейчас – это плод обыденного сознания. Или «чёрные дыры». То же и с Адамом и Евой.

– Ну, вот видишь, ты ушёл от ответа. Причём здесь «чёрные дыры»? Тебе-то твоя религия говорит, что нужно верить в Адама и Еву буквально, иначе ты не христианин. Или ты не понял? Буквально!

– Да понял я всё. Верить же, а не искать подтверждения опытом.

– И ты веришь?

– Верю.

– Врёшь! Валя, я тебя хорошо знаю. Тебе хочется устойчивости, чётких координат, душевного спокойствия. Вот ты и нашёл отдушину. Очень удобно и современно. Женщинам нравится, – кивнул Охлобыстин на Настю Колоненко, которая мгновенно опустила глаза и стала перекладывать папки на столе, – с тем же успехом можно было бы заняться спортом или посещать психотерапевта.

– Не то, не то, Рома, – Шажков сам уже завёлся, – ты пойми: вера, даже в моём примитивном, начальном понимании и ощущении – это свобода. Глубинная такая, исконная свобода. Почувствуешь это, и назад не хочется.

– Свобода от чего? Свобода от знаний? От истины? Ну, давай, вперёд и с песней, – Роман сделал энергичное движение ногой, как будто пинал под зад.

– Нет, ты не понял. Да и как ты можешь понять с такой одержимостью? Свобода по-научному – это осознанная необходимость, как говорил Маркс, а мы все бездумно повторяем. Только на самом деле это и не свобода вовсе. Настоящая свобода ничем земным не ограничена, только Богом. Свобода от страха земного, зависти, ненависти. Она разумом не оценивается, а только ощущается… как благодать. Ты с Богом и ты свободен!

– О! – указав рукой на Шажкова, только и сумел выговорить Охлобыстин. Потом махнул рукой: – Хорошо, ладно, свобода-несвобода. Динозавры были? Неандертальцы были?

– Были.

– Ну?

– Что?

– Как что? Только шизофреник будет утверждать, что динозавры существовали и эволюционировали в течение миллионов лет и верить в то, что Бог создал всё живое за неделю? Не пугай меня, Валя.

– Да мы не знаем, что и когда создавалось. Время вообще недоступно научному пониманию. Наука изучает только то, что ей позволено изучать и насколько ей это позволено. И не надо задаваться. Да и вообще, эмпирическая наука в том виде как она существует сейчас – это дитя европейской цивилизации, как и атеизм. Получается, что то, о чём ты здесь говоришь, – это чисто европейская шизофрения. В других цивилизациях наука знает своё место и не пытается…

– Ну и где сейчас эти цивилизации?

– Как где? А Япония, а Индия, а Китай, в конце концов?

– Особенно Китай… Давай честно: европейский путь показал, что христианство кончается. Всё лучшее из христианства вошло в обычную человеческую мораль. И не нужно подпорок из Бога, ангелов, херувимов, Святого Духа и кого там ещё.

– Ну, тогда останется только моральный кодекс строителя коммунизма.

– Не вижу ничего плохого в идее и даже в тексте. Вижу плохое только в реализации. Сейчас кодексы морали и поведения широко применяются в бизнесе: всякие там корпоративные миссии, профессиональная этика. Родоначальником всего этого можно считать христианство.

– Мавр сделал своё дело, мавр может уходить?

– Истинно говоришь. Философ всегда философ. И вера твоя, даже если называть это верой, – философская.

Шажков понял, что Охлобыстин хочет завершить спор. Валентин был не против, но вино его возбудило, и у него теплилась ещё одна невысказанная мысль.

– Сейчас, Рома, – торопливо проговорил Валентин, – безбожный двадцатый век был поворотом в сторону для человечества, он показал тупиковый путь, так ведь? Развязали две мировые войны – ухлопали шестьдесят миллионов людей. Создали в России атеистическое государство – ухлопали ещё тридцать миллионов. Холокост – ещё несколько миллионов по национальному признаку. Развивали науку – сделали ядерную бомбу. Мы только-только начали выбираться из этого дерьма, а ты: «мавр может уходить». Не смейся, Рома, но роль веры в будущем возрождении человечества огромна.

– Ладно, Валя. Ты хоть студентов-то этому не учишь?

– Студент сейчас пошёл умный, сам знаешь. Он нам фору кое в чём даст. Но для него романтика науки – это покрытое пылью прошлое. А вот по вере при всём их прагматизме они скучают.

– Да ну?

– Представь себе.

– Keep dreaming, как говорят супостаты.

Шажков заметил, что коллеги смотрят на него с сочувствием.

– Ты-то сам себя к европейцам причисляешь или нет?

– спросил Охлобыстин, доливая по очереди все бокалы рубинового цвета вином.

– Да, но к христианам, а не к тем, кто тащится от репербанов и кофешопов.

– А третьего, естественно, не дано?

– Если зреть в корень, то нет, – сказал Валентин и тут же понял, что в запале перегнул палку. И замолчал.

Зато Хачатуров, до этого задумчиво сидевший в стороне от стола и маленькими глотками отхлёбывавший вино из бокала, неожиданно оживился и продолжил уже затухавшую дискуссию.

– Вы выражаете два популярных взгляда на обсуждаемую проблему, поэтому ваш спор интересен только с социологической точки зрения. А если по существу, то вы оба далеки от истины.

– Какова же ваша точка зрения, если не секрет? – без особого энтузиазма спросил Охлобыстин. Судя по всему, он, как и Шажков, в душе досадовал на то, что вступил в этот бессмысленный детский спор, недостойный не только кандидата философских наук, но и просто более или менее зрелого человека.

– А я не имею точки зрения, – улыбаясь, ответил Хачатуров, – я считаю, что не нужно рассуждать о том, чего не понимаешь. Я вот не знаю и не рассуждаю.

– Удобно. Но за освящённой водой ходили.

– Так то ж традиция, связь с предками, так сказать, – хитро прищурился Хачатуров, – меня матушка всегда лечила крещенской водой.

– Помогало?

– Да кто знает. Жив-здоров, как видишь.

– Александр Владимирович, – вступила в разговор доцент Маркова, – ребята спорят, выражают неочевидные истины, подставляются под критику, а вы гладенько так, обтекаемо – не знаю, не состоял. Боитесь, что ли?

– Давно ничего не боюсь. Но я, правда, не знаю. Ну ладно, чтобы вам приятнее было: конечно, какой-то толчок извне мироздание получило, но что это было, гадать не хочу.

– Может, инопланетяне?

– Кто их знает.

– Ну, скажите, Александр Владимирович, – попросила Настя Колоненко.

– Идите сюда, скажу на ушко.

– Да ну вас.

– Издеваетесь над ребёнком, – осуждающе произнесла Маркова, сделав длинный глоток из бокала, – скучно вас всех слушать… Что такое «рыбак», знаете?

– Извините, в прямом или в переносном смысле?

– В самом прямом. Рыбак – это человек, который вовсе не имеет целью поймать рыбу. Он получает кайф от процесса. Вот вы все здесь рыбаки. Да и вообще все мужчины – рыбаки. Нет ничего скучнее, чем слушать рыбаков и тем более спорить с ними. Правда, Настя?

– Мария Васильевна, я в целом согласна с вами про рыбаков, но не согласна, что здесь все рыбаки.

– Ладно, не все, не все, – замахала руками Маркова. Валентин из за её спины показал Насте большой палец, отчего та заулыбалась и её лицо расцвело розовой свежестью.

– А ты, Настюша, на чьей стороне в этом рыбацком споре? – спросила Настю Маркова.

– Я думаю, что вера должна быть.

– А сама как? – поднял чёрные брови Рома Охлобыстин.

– Пока никак, к сожалению.

– Что и требовалось доказать.

– Роман Яковлевич, всё-таки вы очень наступательны сегодня, – Маркова перочинным ножичком чистила над салфеткой киви, – хотя это вообще-то свойственно атеистам.

– Да и Валентин Иванович, как мы видим, не подставляет другую щёку, – радостно подхватил Охлобыстин, – хотя это должно быть вообще-то свойственно христианам.

– Прошу не поминать всуе, – ответил Шажков.

– Жалко мне вас обоих, – вдруг снова подкинул полешек в затихший спор Хачатуров. Трудно быть атеистом – это вечная борьба с окружающей действительностью. Трудно быть верующим – это вечная борьба с собой.

– Ну, Александр Владимирович, вы мастер формулировать, – поцокал языком Охлобыстин, – а у вас, стало быть, третий путь?

– Стало быть.

– Акуна матата?

– По фене я не ботаю.

– Пофигизм, другими словами?

– Ну, где-то так. Цивилизованный пофигизм, если так можно выразиться.

Зазвонил телефон. Охлобыстин снял трубку, послушал и протянул её Шажкову: «Тебя из отдела аспирантуры».

– В такое время? – удивился Шажков и взял трубку.

На том конце тоже удивились, видимо, не рассчитывая застать, и спросили, кто курирует соискателя Чубаренко.

– А с кем я? – ещё не совсем отойдя от спора, немного нервно спросил Валентин.

– Да это Надежда Павловна, – засмеялись в трубке, – не узнали, Валентин Иванович?

– Тьфу ты, чёрт, не узнал. А вы-то как узнали, что я ещё здесь?

– Интуиция.

– Чубаренко – это мой, – понизив голос, сказал Валентин, – а что?

– У него защита пятнадцатого, а отзыв в деле только один.

– Будут отзывы. Два – у меня. Остальные ждём.

– Давайте, а то я попаду под танк, вы же знаете, как сейчас строго.

– Не волнуйтесь, я в последний момент остановлю танк.

– Лучше бы не в последний, Валентин Иванович.

Деловой телефонный разговор Шажкова как-то разом вернул всех к действительности: часы уже показывали девять. Разговоры свернулись. Быстренько допили вино и стали собираться. Рома Охлобыстин был особо предупредителен по отношению к Валентину, вроде как победитель к побеждённому.

«Подставился я, – подумал Шажков, – теперь будут обсуждать. Тоже мне верующий философ. А обосновать не умеет!»

Он, впрочем, не чувствовал себя ни сколь-нибудь уязвлённым, ни расстроенным по этому поводу. Наоборот, выговорившись, он теперь был как пистолет с взведённым курком, готовый ко всему.