Текст книги "Синемарксизм"

Синемарксист

Кино про кино – мой любимый жанр. Даже если у фильма самая банальная фабула на свете, почти как в «Пятьдесят оттенков серого» – наивная гуманитарная студентка падает в объятия эксцентричной звезды с причудами и, пережив этот неоднозначный опыт, расстается со священным монстром в дальнейшем поиске самой себя.

«Молодой Годар» – ироничный оммаж священному монстру французского кино к пятидесятилетию показанных событий. Этот подарок монстр красноречиво проигнорировал.

В фильме Годар стыдится собственной известности и признания даже в среде полиции, в которую он мечет камни. Упражняется в игре слов. Черпает вдохновение из левацких брошюр и мусорных детективов, ведь только там проступают схемы господствующей идеологии самым наглядным образом.

«Делать видимым», а не «показывать» – часто говорил реальный Годар.

В фильме ему все время мешают демонстранты, полицейские, богемные друзья. И однажды он сделает видимой саму эту невозможность видеть.

Раз за разом его очки хрустят под чьей-то подошвой. Но раздавленная оптика и есть верная. Только она и соответствует расколотому миру.

В этом кино две сквозные темы. Первая – простые люди, обычные зрители, которые встречают Годара на улице или везут его в машине, ждут от него (и от кино вообще) антидепрессанта, хотят посмеяться, «словить милоту», сентиментально взгрустнуть вместе с Бельмондо, на пару часов оказаться как можно дальше от самих себя. Так Хазанавичус оправдывает то, чем он тут занят, – легкий жанр, понятную всем комедию про неуживчивого фрика.

Вы можете не быть умным, вы можете не быть левым, вы можете не быть авангардистом, вы можете ничего не знать о «новой волне», и все равно вы теперь можете смотреть о Годаре и следить за его жизнью. Вам предложен Годар для обычных людей, которых этот невежливый чудак всю жизнь сторонился и мечтал изменить одновременно.

Вторая тема – в социализме, на котором Годар так зациклен; авангардные выверты и непонятные кунштюки исключены, потому что социализм – это всегда торжество посредственности, и любой, кто поднимет там голову выше средней линии, обречен быть укороченным. Вначале китайцы не принимают его кино и требуют снять название «Китаянка», потом студенты, захватившие Сорбонну, дважды изгоняют вычурного выскочку из своей громокипящей агоры, и, наконец, даже в отдельной съемочной группе, где Годар вводит полное самоуправление и контроль работников, все голосуют против его идеи потратить бюджет на панорамные съемки.

Движущее сюжет противоречие: чтобы всерьез отрицать буржуазную норму, нужно иметь большую индивидуальность, но революция и игра в социализм не дадут такой индивидуальности ни одного шанса. И при социализме и при капитализме побеждает посредственность, но при капитализме вам не заткнут рот, чтобы сказать об этом. Парадокс героя: без революции ваша индивидуальность не нужна даже вам самому, но революция смеется над вашей индивидуальностью как над писаной торбой.

Отсюда несложно вывести простое моралите: буржуазное общество лучше социалистического уже тем, что позволяет экспериментировать и отрицать самое себя, ну хотя бы в декоративно-декларативной форме.

Это классическое либеральное клише. Но легкий фильм для несложных людей и должен состоять из клише на всех уровнях.

«Такова жизнь на „Редитабле“», – постоянно повторяют главные герои друг другу. Что переводится как: «Ты никуда не убежишь с подводной лодки».

Если совсем уж драматизировать финал, то можно сказать, что это фильм о гении, который придумал новый киноязык, но слишком увлекся «переделкой мира и человека», «растворил себя в группе» и больше уже не смог вернуться к своим прежним зрителям и их слишком человеческим чувствам, навсегда став одиноким снобом и «Мистером Непостижимость». Новое кино было принесено в жертву мировой революции, а когда этот жертвенный костер погас, осталась только перманентная меланхолия и элитарная игра со знаками.

Собственно, Годар и начинается там, где мы спрашиваем: а что такое «хороший вкус»? А кто формирует представление об элитарном и эгалитарном? Откуда берется, как возникает в нас пресловутая «индивидуальность» и сколько она стоит? На кого в итоге работает ваш развлекающий киноаппарат? Кому приносят прибыль ваши эмоции? Но все это, пожалуй, сложновато и нудновато для легкой комедии, и поэтому в ней ничего этого и нет.

Как вообще можно быть левым? Хазанавичус отвечает – недолго и не всерьез. Как друзья Годара, а не как сам Годар в 1968-м.

В остальном это история о неврастении гения и о том, как чувственно могут смотреться родинки на юном теле его подруги. Красиво сняты беспорядки – любимый вид спорта парижан, но иногда они выглядят как прямая цитата из финальных кадров «Мечтателей» Бертолуччи, который тоже есть в этом кино, столь же радикальный политически, но не готовый к такому же смелому отказу от авторства и новому общедоступному способу делать фильмы.

Есть слой для внимательных синефилов – непрерывный пунктир из годаровских цитат: красиво недокрашенные двери, разноцветные буквы, граффити, диалог в поезде, небесно-синие простыни, густо красные шторы, оклеенные коллажами стены и т. п.

Этот фильм хорош уже тем, что многие после него захотят посмотреть «Китаянку», чтобы понять, вокруг чего был весь скандал.

А вообще этот доходчивый сюжет с ожидаемой развязкой и зевотной моралью весьма далек от известных фактов тех лет, о которых мы и скажем ниже.

Из вполне успешной буржуазной семьи. Сначала критик в «Киногазете», потом начинает снимать сам, и через пять лет уже признан создателем киностиля 60-х. Став режиссером, он остался критиком чужого кино во всех своих фильмах. Проституция – вот наиболее общая метафора человеческих отношений при капитализме – любимая мысль его ранних черно-белых картин; но начинается молодежная революция, он влюбляется в Анн и решает снять с ней в главной роли самый революционный и по форме и по содержанию фильм.

В феврале 68-го организует защиту синематеки Ланглуа (главного гнезда богемных радикалов), с закрытия которой все и началось. Входит в руководство забасткома киношников и телевизионщиков и в мае срывает Каннский фестиваль.

Его интригует разный темп восприятия звука и изображения в фильмах, и он не хочет скрывать это противоречие. Он знает, что мы испытываем энтузиазм, когда смотрим на себя извне, глазами (Бога? Другого?) будущего общества, которое поймет нас лучше, чем мы сами сейчас понимаем себя. И этот взгляд извне должен быть реализован через кинокамеру и экран.

Он снимает по три фильма одновременно, и все без сценария. Цель – окончательное разрушение буржуазного нарратива (способа рассказывать). Политическая связь между сценами, последовательность изображений гораздо важнее самих сцен и изображений.

Задача диалектического кино – экранизировать само мышление, его работу, предпосылки, условия. Проявить новые отношения между чувствами, мыслями и поступками людей, которые идут на смену старым. Годар настаивает на том, что кино – это именно производство, а не просто воспроизводство нашей жизни.

В «Один плюс один» он монтирует репетицию «Роллинг Стоунз» («Симпатия к дьяволу») с воинственным чтением манифестов «Черных пантер». Анн играет там западную демократию, которую приносят в жертву на алтаре в схватке между белым техасским расизмом и негритянским левачеством.

Философ Ги Дебор критикует Годара как пижона и клоуна, создающего образ революционера на потеху публики и к радости светской хроники. А вот философ Жиль Делез, наоборот, с восторгом его поддерживает.

Сначала мы научились записывать звук, потом – сохранять подвижное изображение, потом и то и другое одновременно; и вот реальность на экране движется и звучит как посмертный призрак или как вампир, существующий после своей человеческой смерти, за ее пределами. Это реальность после самой себя, но эта реальность никогда не существовала прямо, она была игрой и монтажом, то есть она и может существовать только после самой себя, став для Годара исследованием и демонстрацией собственных причин и условий. Впоследствии он вплотную займется «hauntologie» – призракологией, которая звучит как «онтология» (учение о бытии), если ее произносить, а не записывать.

Годар упрямо называет себя не французским, а китайским режиссером, и даже не режиссером, а «кинорабочим», настолько он увлечен идеями «культурной революции» председателя Мао. И всегда носит с собой лезвие в кошельке, на случай если жизнь станет окончательно нестерпимой. Тонкое лезвие вместо кредитной карты.

Можно стремиться показывать настоящие вещи, но это буржуазный подход искателей наилучшего товара. Нужно стремиться показывать любые вещи по-настоящему.

Вместе со своим младшим другом, учеником Альтуссера и отъявленным леваком Гореном он создает группу, куда входит Анн и еще четыре человека. Они должны зафиксировать начало мировой революции и стать ее киноглазом. В мае 1968-м снимают «кинолистовки» на баррикадах и в бастующих цехах. Дальше ищут революцию в Праге и Риме.

Делают групповое кино о Ленине и Люксембург, не предназначенное для коммерческого проката. Его показывают в политических штаб-квартирах.

Годар называет рекламу фашизмом и снимает провокационную рекламу парфюма, чтобы обеспечить свою группу минимальными деньгами.

После разрыва с Вяземски он предлагает ту же роль «женского лица революции» Джейн Фонде, и она ненадолго соглашается.

К середине 1970-х революция явно выдохлась. Преодолеть капитализм не получилось, но и принять его не получилось тем более.

Вспомнив свое имя и распустив группу, он делает много остросоциальных проектов для телевидения (при Миттеране), ненадолго влюбляется в новые технологии, ностальгирует по «новой волне», переживает еще ряд периодов и прижизненную канонизацию.

Как и многие французские умники, он теперь пробует смотреть на любой язык «сбоку», выйти из-под гипноза знаковых систем и увидеть, из чего они собраны. Если машина, которая производит наши смыслы, станет для нас прозрачной, нужны ли нам будут по-прежнему эти смыслы?

В преклонной старости он снимает меланхоличные постмарксистские фильмы («Прощай, речь!», «Фильм Социализм»), в которых спрашивает нас: так что же лучше – жить или рассказывать о жизни? Получает «Оскар» и дарит его своему бухгалтеру. В 2014-м ему вручают-таки почетный диплом в Каннах в знак того, что революция давно закончена. Но именно тот его «левацкий» период останется легендой в истории кино.

Княжна Вяземская и внучка знаменитого романиста Мориака изучала философию в Нантере у Лефевра и Барта и, как и положено настоящей аристократке, дружила там с анархистами и троцкистами. Написала вместе с будущим лидером студенческой революции Кон-Бендитом (они будут дружить всю жизнь) бунтарскую листовку, призывавшую студентов сорвать экзамены и захватить университеты так же, как рабочим пора захватить свои фабрики.

В кино ее привел Брессон, но настоящей звездой (т. е. объектом желания миллионов) сделал Годар. В 1968-м все смотрели на ее пухлые губы и гошистскую кепку, как у Гавроша, и хотели вместе с ней изучать «Анти-Дюринга», которого она так нежно цитирует в «Китаянке». Или не все? Ну, все нормальные люди, я имею в виду.

Для Годара роман с ней был воплощением контакта с «восставшим поколением», кумиром которого он явно хотел стать. Лав стори длилась около трех лет, Анн снялась в семи годаровских фильмах, но формально они были женаты до 1979-го, пока «левацкие надежды» окончательно не развеялись и бунтарское поколение бесповоротно не повзрослело.

После развода она осталась кинодивой, увлеклась феминизмом, получила пару престижных литературных премий, написала две книги о своем романе с Годаром. В одной он, скорее, гений и учитель, а в другой – шантажист и психопат.

Наверное, в старости она и желала видеть себя невинной цокотухой в лапах свихнувшегося на маоизме эгоцентричного паука, потому что так всем понятнее и потому что революция давно кончилась. Но это только одна из версий прошлого, против которой достаточно свидетельств.

5 октября 2017-го она умерла. То есть сценарий годаровского байопика – последнее, в чем Анн успела поучаствовать.

Снято в годаровской квартире. В бэкграунде там «Бесы» Достоевского, но это не было важно тогда ни для кого, не важно и сейчас. Покушение на Шолохова, названного советским «министром культуры». Спор о полезности физического труда для изучения философии. Но главная сцена – лекция о появлении кино. Почему Люмьер был буржуазным импрессионистом, а вот Мельес стал настоящим брехтианским фантастом? Это ключ к годаровскому пониманию кинопроизводства.

Социалистическая революция нового типа – всё придумывают богемные авангардисты, начинают студенты, захватившие универы, подхватывают рабочие, восстание перекидывается на весь западный мир, и вот уже все ждут, что Мао приедет читать свои стихи в мегафон с Эйфелевой башни. Удалось наполовину.

С тех пор в «приемлемых» границах это стало постоянной частью французской политики. Достаточно вспомнить самое недавнее – повсеместные беспорядки по поводу нового трудового кодекса, захват центральных площадей левацким движением «Ночь на ногах», массовая мобилизация в поддержку марксистского кандидата Меланшона, получившего в итоге на выборах 19 %. То есть каждый пятый француз в 2017-м проголосовал за красный флаг. Даже скучные классические коммунисты в новом французском парламенте увеличили свою фракцию. Петр Павленский, приехав в Париж и верно во всем разобравшись, поджег «Банк Франции», призвав мир к революции, и отправился за это в тюрьму.

«Высотка» – это…

Ключом к фильму является звучащий в финале отрывок из знаменитой речи Тэтчер о том, что капитализм бывает плохой (государственный, без свободы) и хороший (частный). А до этого секс – насилие – классовая война и жители всех социальных этажей в окровавленной одежде. Что будет, если воспринять лицо как маску, снять его с черепа и вывернуть наизнанку на глазах у пытливой аудитории? Как выглядит изнанка нашей социальности?

Чем больше в простой метафоре актуальных смыслов, тем она успешнее.

Высотка – это классовое общество. «Я задумывал здание как проект развития», – говорит его создатель, но модернистский план рационализации человека терпит крах, потому что оказывается несовместим с классовым неравенством, с одной стороны, и со склонностью людей к насилию, с другой. В фильме две главные мысли. Во-первых, мы – опасные животные, и с этим ничего не поделаешь, потому что это условие биологической эволюции. Во-вторых, мы находимся в состоянии тайной (чаще) или явной (реже) классовой войны с другими этажами, которые выше или ниже нашего, потому что это условие социальной эволюции, создавшей цивилизацию. Классы тут, конечно, не в марксистском (роль в обмене и производстве), а в современном британском (уровень потребления и статус) смысле. Сами себя британцы делят сейчас примерно на семь классов: элита, высший средний класс, технический средний класс, новые рабочие, традиционные рабочие, сервисные работники, прекариат. Такое понимание отсылает, скорее, к Герберту Спенсеру, считавшему, что кризис классового общества происходит из-за потери «органичности» социальных отношений. Эту потерю мы видим в одной из первых сцен: лицо будет буквально снято с черепа и вывернуто наизнанку. И потом безликий череп ветхого Адама на стопке книг в рабочем кабинете будет не раз повторяться.

Классовая этажность требует двух базовых навыков – строить социальные барьеры в отношении тех, кто ниже, и изыскивать возможности, чтобы переехать на пару этажей выше. А всего этажей в этом здании 40. Наверху живет архитектор и владелец, местный бог, со своей немногочисленной челядью, проводящей вечеринки в барочных нарядах времен восстановления британской монархии.

Классовые отношения иррациональны. Уже по Марксу, саботаж этих отношений присутствует в скрытых – воровство, отлынивание на работе – или явных – борьба за расширение своих экономических прав – формах. Но высотка это сфера частной жизни, понятой как иерархически организованное потребление, место, где тратят деньги. И там вдруг классовая борьба становится классовой войной в самой деструктивной версии.

«Наши предки викторианских времен никогда не сталкивались с подобными трудностями», – замечает архитектор. Между демократией (равные права) и капитализмом (разные возможности) сложные отношения, и знак равенства тут отнюдь не очевиден.

Насилие – это бизнес не взятых в долю, не попавших в правящий класс. Целью такого бизнеса является не прибыль или власть, а садистический угар. Это знает Уайлдер, лидер бунтарей с годаровской кинокамерой на плече и револьвером в руке, народный мститель с нижних этажей, живший там в темной квартире с надоевшей женой и портретом Че Гевары на двери. Совсем не похожий на «героя рабочего класса» из песни Леннона. Восставшим нигилистом его сделал избыток пассионарности и мальчишеское презрение к установленным правилам, а вовсе не особая сознательность или альтернативный план организации общества. Поначалу у него есть лейбористские претензии к свободному капитализму высотки. «Мы платим за электричество столько же!» В этом возмущенном выкрике кроется политическое желание прогрессивных налогов, при которых богатый платит больше не только в количественном, но и в пропорциональном смысле. Уайлдера бесит, что в здании нет полиции и вообще представителей государства. «Высотка» – это капиталистическая утопия, где должна сама все наладить незримая рука капитала, расселившая людей по этажам, но при малейшем техническом сбое такая свобода оборачивается многоэтажным парадом насилия, праздником крови и взаимной охотой в бетонных джунглях. Владелец башни мягко спроваживает полицию, он за невмешательство в бизнес элиты, ставший жизнью тысяч обитателей высотки. Даже те, кто покидает здание, на людях молчат обо всем, что делается внутри. А восставший нигилист пьянеет от насилия низов, направленного против верхних этажей, и мечтает добраться до «Нимрода», проектирующего вавилонские башни, ведущие к благословенным небесам несбыточного «конца истории».

Прописавшись в сталинской высотке, можно было прятаться там от царившего снаружи государственного террора, а тут все наоборот – внутри небоскреба шумит кровавый пир частной жизни, в который участники ныряют добровольно и с психопатическим энтузиазмом.

У верхнего этажа есть антикризисный план: «перессорим живущих внизу между собой по какому-нибудь признаку» (лучше по нескольким сразу) и «сделаем лоботомию самому дикому из бунтарей».

В детский калейдоскоп нам видно, как дамы с верхнего этажа приносят необходимую политическую жертву, чтобы вернуться в «нормальность», но возврат уже вряд ли случится. После принесения жертвы социальная жизнь превращается в невозможную шахматную партию, где больше нет ни «короля», ни того, кто убил «короля».

«Высотка» может быть понята очень консервативно: капитализм, предоставленный сам себе, т. е. лишенный каких-либо традиционных скреп и сословных тормозов, превращается в кровавую оргию конкуренции, отменяющую любые моральные нормы, что быстро ведет к социальному апокалипсису. Чертежи башни становятся потешными крыльями, которые никому не помогут взлететь.

Высотка это фрейдистская модель психики, где Роял, архитектор и владелец здания, это «Сверх-Я». Бунтарь Уайлдер – это образ бессознательного с его возмутительными желаниями, мечтающего пробиться наверх и как следует погулять там по буфету, и, наконец, главный герой, врач из среднего класса (25 этаж), – это, собственно, само наше «Я», вынужденное балансировать между Роялом и Уайлдером.

«Высотка» снята для общества, пропущенного через фильтр психоанализа. Архитектор здания называет себя первой жертвой Высотки. В него въехал грузовик на стройке. Это сквозной мотив у Балларда, по книге которого и сделан фильм.

В психоанализе само появление нашего «Я» есть результат травмы, столкновения психики с социальной реальностью и разрыва ее пополам. «Я» возникает в каждом из нас только тогда, когда мы научаемся смотреть на себя (то есть на то место, где «я» сейчас возникнет) глазами предполагаемого и воображаемого Другого. «Я» – это первый устойчивый эффект внешнего воздействия общества, уже открывшего у нас внутри свое представительство. Поэтому главный герой фильма начинает говорить о себе в третьем лице. «Я» – это всегда только половина тебя и границы «Я» – это рана, оставшаяся от травмы столкновения и разделения. Баллард виртуозно рассказал об этом, добавив индустриальной эротики, в «Автокатастрофах», экранизированных Кроненбергом. Автомобиль там выглядел как обреченное на сексуальную травму продолжение частной жизни в общественном пространстве города. В «Высотке» тоже есть кровавая вмятина на капоте от бедняги, упавшего с самой кручи. Машина калечится как тело. Калечит тело. Символизирует искалеченное тело и погнутую психику.