Текст книги "Атлантический дневник (сборник)"

Все перечисленные люди, несомненно, существовали, они действительно умели проделывать типичные для Дикого Запада трюки с необыкновенным искусством, но к настоящему американскому Западу имели лишь косвенное отношение. Тем временем освоение земель по ту сторону Миссисипи проходило своим чередом, и порой вполне драматично, но без особой дикости: не сравнить, допустим, с украинской или русской казачьей вольницей. Большинство людей, отправлявшихся на новые места, были не иммигранты, которые оседали, как правило, в больших промышленных городах или на шахтах, а потомки ранних поселенцев, наследники богатой культуры местного самоуправления, не привыкшие, да и не желающие ждать законов откуда-то из центра. Стоило населению достигнуть минимальной плотности, и уже строилась церковь, избирался шериф с помощниками, появлялась добровольная пожарная команда, а на главной, порой даже единственной улице открывались неизбежные адвокатские конторы. Временные беспорядки имели свойство возникать там, куда иммигранты все-таки стремились и добирались: можно вспомнить золотые лихорадки в Черных холмах Дакоты, в Калифорнии и на Аляске, с их барами и борделями. Но на помощь шерифам приходили стихийные народные дружины, и зарвавшихся чужаков быстро урезонивали.

На смену цирку пришел кинематограф, и уже укоренившийся жанр вестерна легко встал на новые рельсы. Этот вид исторической мифологии оказался куда более мобильным и эффективным, чем Баффало-Билл с его неповоротливым ковбойско-индейским контингентом. Киногерои с медальными лицами, друзья простого добра и враги нехитрого зла, попадающие в цель не глядя и почему-то не имеющие постоянного места работы, быстро покорили весь мир, включая Советский Союз, куда к началу 60-х добралась «Великолепная семерка». Голливуд, который принято ругать, чтобы без особых умственных затрат намекнуть на собственную возвышенность и изощренность, в действительности оказал Америке, да и всему миру, немалую услугу в трудные 30-е годы, отвлекая отчаявшихся и утешая потерявших надежду.

Но кино органически враждебно реальной истории и имеет свойство вытеснять ее из коллективного сознания. Французский социолог Жак Эллюль доказывал, что кино по самой своей природе не может быть искусством, оно стремится стать либо развлечением, как в Голливуде, либо пропагандой, как в Германии или Советском Союзе. Это связано с простым принципом сопротивления материала: оно минимально в литературе, где в идеале творцу достаточно стопки бумаги и карандаша. Художнику, с его красками, холстами, натурщицами и студиями, уже необходим карман поглубже. Кино – самый дорогой вид творчества, финансировать который под силу лишь крупной коммерции, и тогда мы имеем развлечение, либо государству, и тогда пропаганда неизбежна. Кинематографисты «от искусства» интуитивно тяготеют к тиранам: одному человеку угодить легче, чем миллионам.

Вред, наносимый истории коммерческим кино, на глаз меньше, чем в случае тоталитарной киноиндустрии, и нацистские эпопеи Эйзенштейна расправились с русской историей куда беспощаднее, чем вестерны – с американской. Кроме того, в самой Америке мифы Дикого Запада давно развенчаны, и Ларри Макмертри лишь подбивает некий итог этому процессу. Но за пределами страны простая мораль и нравы вестерна по-прежнему, а кое-где даже все чаще, принимаются за чистую монету, причем далеко не с самыми честными намерениями. Нам вполне свойственно принимать собственную глупость за чужую, этот принцип очень облегчает жизнь. И вот мы принимаемся рассуждать, что пока, дескать, у нас творили Достоевский или Бодлер, у них грабили банки и поезда и палили от бедра куда попадя. Труднее доказать свой ум, развенчав собственные мифы, а не принимая по номиналу чужие, уже давно погашенные. Пушкина или Пруста мы предпочитаем противопоставлять Микки-Маусу или Клинту Иствуду, а не Эмерсону или Пинчону: нам такой размен выгоднее, мы богаче по этому курсу.

Когда я слышу расхожее выражение «у нас все-таки не Дикий Запад», я сразу понимаю, что дело обстоит гораздо хуже, чем на историческом американском Западе.

Зло сильнее добра, потому что для его торжества достаточно просто сидеть и ничего не делать. Аналогичным образом ложь сильнее правды и одерживает верх автоматически. Знаменитый следопыт Кит Карсон был настоящим героем освоения Запада, одним из первопроходцев, проводником знаменитой экспедиции Джона Фремонта в Калифорнию. Однажды, когда индейцы убили переселенца и захватили в плен его жену и ребенка, отряд солдат попросил Карсона помочь. Он напал на след, и они нашли разбойников, но, когда Карсон бросился в атаку, капитан остановил его, решив, что индейцы хотят вступить в переговоры. Никаких подобных намерений у индейцев не было: они убили пленницу стрелой в сердце и мгновенно скрылись. Возле трупа женщины Карсон обнаружил книгу, которой она развлекалась в последние минуты жизни: десятицентовый роман, главным героем которого был именно он, Кит Карсон, но не настоящий, а цирковой, который всегда найдет, поможет и выручит. Настоящий нашел, но помочь не сумел, потому что командир решил иначе. Реальная жизнь спасовала перед цирком. Сам Карсон увидел такой роман впервые, он вообще был неграмотен, книгу ему либо прочитали, либо пересказали. Этот эпизод он запомнил на всю жизнь, и в мемуарах, которые были записаны под его диктовку, он вспоминал, как эта глупая книга еще долгие годы не давала ему покоя.

Кино победило цирк, из которого отчасти выросло. На склоне дней Баффало-Билл пытался снять фильм о реальной жизни на Западе, о поселенцах, индейцах, бизонах и всем прочем, как оно было на самом деле. В конце концов, он ведь жил в этом мире, пока не переделал его в цирковое шоу. У него, конечно же, ничего не вышло, и дело было не только в качестве продукта: публике, которой он всю жизнь продавал столь замечательно упакованную выдумку, правда была уже ни к чему.

Уилл Роджерс, этот виртуоз лассо, принадлежал к новому поколению и большую часть карьеры посвятил уже не цирку, а кино. Однажды он сказал: «Есть только один способ покончить с кино: распространить образование». Чем, собственно говоря, я и пытаюсь заниматься.

СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЕ КОРОЛЕВСТВО

Девяносто пятое шоссе – восточный коридор Соединенных Штатов, тысячи две километров параллельно атлантическому побережью. Систему федеральных автодорог заложил президент Рузвельт в борьбе с экономическим кризисом, а в годы послевоенного процветания продолжил Эйзенхауэр. Девяносто пятое знает на Востоке если не каждый ребенок, то уж по крайней мере любой 16-летний с новенькими водительскими правами в кармане. Впрочем, на ферме подросток может получить права и в 14.

Сразу к северу от Вашингтона, где машины даже в праздничный день движутся беспросветной колонной, я вдруг замечаю черепаху, переходящую дорогу. При виде такой дерзости перехватывает дыхание. Американцы вообще-то избегают давить животных, некоторые даже приклеивают на бампер предупреждение о возможности резкого торможения, но обилие машин и зверья все-таки сказывается: то и дело видишь на обочине сошедшего с земной орбиты енота, а навязчивый запах раздавленного скунса преследует милю или дольше.

Самое поразительное в этой черепахе то, что она уже фактически завершила переход, одолев все три битком набитые линии, и теперь пересекает правую обочину, чтобы скрыться в кустах. Она держит голову перископом, дивясь необъяснимой людской торопливости, и переставляет лапы, твердо обдумывая каждый шаг. Она уверена, что успеет к месту своего назначения.

Американская дорога – это отдельный образ жизни, способ существования. В Европе дороги сейчас кое-где не хуже, а порой и лучше, потому что новее. Но там это практически продолжение улиц, города и деревни стоят слишком плотно – просто путешествие из пункта А в пункт Б. В Америке, особенно где-нибудь в глубине, в предгорьях Скалистых или в пустыне, дорога становится суверенной, независимой от исходного и конечного пунктов. Если прибегнуть к языку старинной научной фантастики, сериала «Звездный след», машина выходит в гиперпространство, а шофер впадает в медитацию или гибернацию – для этого у него стоит на руле регулятор крейсерской скорости, который запираешь на каких-нибудь семидесяти милях в час. Можно спокойно читать книгу – сам я никогда не рисковал, но видел, как это делали другие.

Впрочем, для большинства дорога – это работа. На грузовике размером с космический челнок написано «Вежливо ли я еду?» и приведен номер телефона, чтобы позвонить, если невежливо. На другом: «Требуются опытные водители. Оплата – от 30 до 40 центов за милю». Взгляд невольно сползает на собственный спидометр, и в голове затевается бесполезная арифметика.

Страна однажды встала на колеса и с тех пор куда-то мчится. Это понимаешь по неизменному обилию прокатных автофургонов для перевозки имущества. То ли нашел по объявлению работу в дальнем штате, то ли просто навязло в зубах место жительства, погрузил мебель – и вперед. Наверное, сказывается ген вчерашних покорителей Запада. Впрочем, самых благополучных покорителей перевозят за счет фирмы, и они скучают, созерцая дорожную паутину в иллюминаторе «боинга».

Для удовлетворения сиюминутных нужд вовсе не обязательно покидать гиперпространство. Дорога снабжена зонами отдыха, самодостаточными космическими станциями: заправочная колонка, хирургически стерильные туалеты, рестораны с аккуратной пластмассовой едой, а в Неваде – даже казино, где можно быстро проиграть настоящие деньги. Переселенец разминает ноги, подтягивает ремни на упакованном имуществе, ведет на собачью площадку семейного золотистого ретривера и остальных детей. Тут же – сувенирный магазин с образцово бесполезным ассортиментом: брелок для ключей с зубастым силуэтом штата, снежный ландшафт в стеклянном баллоне, малиновый плюшевый медведь в майке с надписью «Мэриленд» – штанов ему почему-то не предусмотрели.

Я временно покидаю гиперпространство и выхожу, если продолжить метафору, в глубокий космос. Городок Карлайл расположен в самом сердце Пенсильвании, у подножия Аппалачей. Я прожил здесь почти пять лет, обучая студентов колледжа Дикинсон русской словесности.

Если через пятнадцать лет заглянуть в Нью-Йорк или Москву, окажешься в совершенно другом городе. В Карлайл прибываешь словно не на автомобиле, а на машине времени, возвращаешься ровно в исходную точку – вопреки Гераклиту, есть реки, в которые можно ступить и дважды, и трижды. В городе всего 16 тысяч населения, он построен вокруг колледжа. Университеты в Америке обычно расположены на собственной территории, так называемом «кампусе», с экстратерриториальными правами, обычно даже с собственной полицией. Вокруг центральной стриженой поляны стоят все те же здания – административный Олд-Уэст с деканатом, здание гуманитарных кафедр, научные лаборатории. Идут занятия – некоторые, по случаю хорошей погоды, проводятся прямо на лужайке, студенты расположились на траве амфитеатром вокруг профессора, жуют травинки и невпопад отвечают на детские вопросы – я позволяю себе слегка подслушать. Профессор мне неизвестен, но, зайдя в кабинет декана, я вижу точь в точь ту же самую секретаршу, словно она все годы просидела в формалине, и секретарша, на секунду прищурившись, называет меня по имени.

Кажется, что оказался здесь посмертно, в каком-нибудь чистилище – для ада недостаточно плох, в рай не выслужился, и приходится повторять пройденное. Чистилище – загробная жизнь для второгодников.

На факультете иностранных языков – тот же запах, что и тогда, старые здания не меняют привычек. Дикинсон – один из тринадцати так называемых «колониальных» колледжей, и эта древность остается главным предметом гордости, хотя конкурировать с Гарвардом не получается. Здесь куются крепкие средние кадры чиновничества для недалекого Вашингтона, рабочие лошадки бормашины и адвокатской конторы. Ну, от силы какой-нибудь федеральный министр или штатный сенатор.

Впрочем, кое-что все-таки изменилось. Некоторые из правил парковки на окрестных улицах – неожиданно по-итальянски, Дикинсон имеет филиал в Болонье и программу обмена с тамошним университетом. В супермаркете Giant, куда я с возобновленным через пятнадцать лет приятелем заглянул за припасами, – новинка, автоматический кассир, который считывает коды на товарах, загадочным образом определяет вес и номенклатуру овощей и казенным женским контральто лопочет многословные инструкции. В конце концов все-таки предлагает прибегнуть к услугам живого продавца – стоп машина. Может быть, там внутри – карлик, как в шахматном автомате, с которым играл Наполеон. Какой-нибудь невезучий питомец Дикинсона, из моего урожая.

Уезжая наутро, я делаю заведомый крюк на юг, в знакомые персиковые рощи. Ругать американские фрукты вошло в обычай у русских туристов, которые по наивности покупают их в магазинах пластмассовых изделий. Настоящие фрукты продаются у фермеров в придорожных палатках, бушелями, то есть ведрами, и они легко дадут форы итальянским или сочинским. Рядом – экзотические изделия домашней кулинарии, пироги с патокой и варенье: из айвы, из красных помидоров, из чудовищно жгучего перца халапеньо.

На сельской дороге – привычные пробки, машины выстраиваются в хвост гужевым повозкам амишей, никто не ропщет. Амиши – строгая протестантская секта, сохранившая быт незапамятных времен. Они не верят в электричество, автомобили и прививки от гриппа, ходят, соответственно полу, в черных шляпах и чепчиках, а на одежде почему-то не имеют пуговиц, предпочитая завязки – пуговицы от лукавого. У женщин – два платья: лиловое праздничное, в котором выходили замуж, и черное на все остальные дни. Молодежь бунтует, покупает на карманные деньги автомобили и прячет в амбарах под сеном. Амиши, надо отдать им должное, прибыли из еще более отдаленного прошлого, чем я.

Кто-то из слушателей в письме возмущался моим словоупотреблением: дескать, какие могут быть графства и графы в стране ковбоев? Я прожил в Америке много лет и ковбоев видел только в кино, а вот в графствах бывал неоднократно, в одном даже регистрировал акт гражданского состояния. Да и в Англии графы появились намного позднее графств, они там импортные, как и в России. Может быть, еще не поздно и для Штатов, хотя в присяге на гражданство отрекаешься от всех заморских титулов.

Как бы то ни было, граничная с Канадой область штата Вермонт, треугольник из трех графств, именуется Северо-Восточным королевством. В данном случае это – не административная номенклатура, а дань гордости и восхищения. Журнал National Geographic Traveler включил Вермонт в перечень пятидесяти самых красивых мест земного шара, наряду с такими достопримечательностями, как Венеция, греческие острова и гавайские пляжи. В горных долинах к югу – два сезона, осенняя окраска лесов, когда цветовой спектр становится тесен, и зимняя лыжная лихорадка. На севере, с его пологими холмами и резными озерами, есть только лето и воздух, который впору пускать на экспорт в герметических банках. Чистилище пройдено, мы, наконец, в раю.

Лицо Вермонта резко отличается от других штатов, и поначалу не понимаешь, в чем дело – соседний Нью-Хэмпшир очень похож по рельефу и флоре. И вдруг догадываешься: вдоль дорог не высятся вездесущие рекламные щиты, источающие сутолоку и немые вопли даже в марсианской глуши пустынь или Скалистых гор. Щиты запрещены законом штата. «Макдоналдсы» не запрещены, но и на них здесь натыкаешься нечасто.

На спортивной базе в Крафтсбери я представлен как корреспондент экзотической заморской радиостанции, и меня с почетом поселяют в фанерную избушку с железной печью и настольной лампочкой в сорок свечей. Остальные удобства – по ту сторону дороги, куда по утрам этим летом путь порой лежал и через заморозки, но сейчас погода благосклонна. Длинное и гладкое как лезвие озеро, километра на два с половиной, по пути к берегу из-под ног прыскают бурундуки с хвостами наперевес, словно заводные игрушки с тугой пружиной. Здесь занимаются греблей – только что прибыл новый контингенту женщина-инструктор обучает абитуриентов азам: как забраться назад в лодку после того, как неизбежно из нее выпадешь. Потом на бескильватерной моторке мы объезжаем водоем с расползшимися байдарочниками: весь берег в деревьях, обстриженных снизу как под линейку – это не от паводка, а работа оленей, высота их вытянутой шеи. Местный ветеринар только что приобрел солидный кусок берега, но строить запрещено экологическим законом, и, наезжая, он живет в вигваме. Зимой все наглухо затянет льдом и снегом, а вокруг озера проляжет лыжня. Кажется, перетерпи здесь январь-февраль, глядя в белое до боли окно, и вспомнишь все забытое горожанами, как Амундсен с Нансеном, но мои здешние друзья предпочитают в эту пору Флориду или даже Израиль.

В окрестной деревушке Гринсборо обосновался цирк, называется Circus Smircus – по-русски, наверное, «цирк-смырк», или «цирк с ухмылкой». Идут лихорадочные сборы, труппа наутро отбывает в Вашингтон на детский фестиваль, но хозяин, директор и основатель Роб Мермин, соглашается уделить мне несколько минут. Он родом из ближнего штата, из той же Новой Англии, по специальности мим – учился у Марселя Марсо. Затем – работа в Европе, в Копенгагене и Будапеште. В 1987 году решил возвратиться на родину и поделиться тем, чему научился, а в Вермонте как раз было красиво, бедно и дешево. Здесь, в Гринсборо, он открыл школу циркового искусства для окрестных детей. В первый год дети платили дровами и едой – я поинтересовался, не пытался ли он заплатить налоги натурой.

Постепенно пришел успех – и цирк, и школа приобрели международную известность. В 80-х сотрудничали с советскими цирковыми коллективами, а затем, когда цирковое дело в России стало приходить в упадок, многие потянулись сюда, в Вермонт – кроме них в труппе есть также монгольские артисты. Некоторые из выпускников школы стали профессионалами. Впрочем, цирковой успех не обязательно сопутствует богатству. К осени бизнес регулярно хиреет: на вопрос моего спутника, «где Олег», Роб отвечает: во Флориде, устроился на «нормальную» работу. Работа в цирке, конечно же, ненормальная.

Шапито, простоявшее здесь все лето, уже свернули. Чтобы визит не пропадал зря, Роб ведет меня к амбару, где заперт старинный цирковой фургон, который приобрели в Англии. Он ярко раскрашен, внутри – масса викторианских архитектурных изысков, включая камин. В старину о романтических подростках в Америке говорили: убежал с цирком. Теперь я понимаю, почему.

Впрочем, разъехались не все. Вечером мы отправляемся в гости: Володя и Зина – семья акробатов. Недавно сняли дом в Гринсборо, повесили лиловые занавески и коврик с оленями, теперь живут буржуазно, как на родине. Правда, пол кривой, ходишь как на судне в бурю. На столе возникает обычный пейзаж, и мы обмениваемся летописями странствий. Володя и Зина в Америке уже лет шесть, кроме акробатики занимаются дрессировкой – енотов, выращенных из подкидышей, и кошек, что в Америке в новинку. Дочь Наташа, которая раньше тоже была в семейном шоу, два дня назад сыграла свадьбу, на восьмом месяце – все пытались отговорить. Муж – из Пакистана, на двух ломаных языках превозносит ислам и ругает все остальное – террорист, что ли? В общем, история складывается непростая.

Покидая Крафтсбери, я останавливаю взгляд на машине у соседской избушки: бамперная наклейка, эксклюзивно американский литературный жанр, обычно неожиданная шутка или назидательная сентенция. Эта гласит: «Не верь всему, что думаешь». Я мысленно соглашаюсь. И всему, что читаешь, – тоже, особенно на бамперах.

Бостон, подобно другим большим городам на Востоке, образовался путем слияния более мелких. Один из них – Кембридж, столица американского высшего образования. Наверху пирамиды – Гарвард и Массачусетский технологический институт, а чуть пониже – другие университеты и колледжи, десяток или больше. Как всегда в начале семестра улицы забиты фургонами, выгружают имущество, на обочинах – картонные ящики хлама. Прибыли студенты, жизнь началась. Толпы молодежи ходят по улицам, прижимая к груди папки с инструкциями и учебными планами. Американская традиция – учиться вдали от дома, учиться в числе прочего и самостоятельности, а престижный Гарвард – один из главных магнитов.

Все квартирные дома в округе – вроде общежитий, новые обитатели приглядываются друг к другу, а старожилы, вопреки городской традиции, хорошо знакомы друг с другом. Много русских – физики, математики, биологи, а в пригородах, как грибы, – компьютерные фирмы. Для кого-то утечка мозгов, а здесь – приток, я бы сказал наводнение, но метафора может лопнуть.

В главном книжном магазине, Coop, который здесь именуют «куп», то есть курятник, – столпотворение, идет бойкая торговля учебниками. Я поднимаюсь на второй этаж, в галерею художественной литературы – до потолка и метров сто в окружности. Русские классики есть практически везде, но тут, в твердыне знаний, я наталкиваюсь к тому же на целых три книги Пелевина. Больше, видимо, пока никого не переводят, образование может получиться однобоким.

И снова – девяносто пятое, восточный коридор. Нью-Йорк я пропускаю, но это лишь фигура речи: здесь машины выстроены в очередь, от северной оконечности до моста Джорджа Вашингтона через Гудзон. Как ни торопись, а меньше двух часов в Нью-Йорке не оставишь.

Делать нечего, включаешь новости и постепенно закипаешь от ярости и стыда. Освобожден Вэнь Хо Ли, физик тайваньского происхождения из лаборатории в Лос-Аламос, который провел девять месяцев в одиночке, пока ФБР пыталось обвинить его в шпионаже, изобретая улики и стращая публику желтой опасностью. Вся вина, видимо, состояла в неправильном происхождении. Судья, рассмотрев дело, извинился перед обвиняемым и попенял зарвавшимся федеральным ротвейлерам. Справедливость все-таки восторжествовала, но лишь ценой суровых испытаний.

Америка – моя страна. Я люблю ее в числе прочего и за то, что за нее порой бывает стыдно, но этот стыд незачем скрывать, и его разделяют со мной многие из сограждан. Страна, которая не стыдится мрачных эпизодов своей истории, не заслуживает светлых.

Впрочем, в случае Вэнь Хо Ли стыд – неверный термин. На фасаде министерства юстиции, которое пыталось испортить ему жизнь, высечено: «Соединенные Штаты выигрывают дело тогда, когда в их судах гражданам воздается по справедливости». Справедливость – это ведь далеко не всегда обвинительный приговор. Проиграло министерство, а страна осталась в выигрыше.

Уже в сумерках я подъезжаю к Вашингтону, к месту давешнего черепашьего брода. Я понимаю, почему черепаха выжила там, где у шустрого енота или опоссума нет никаких шансов. Она идет медленно, потому что иначе не может, давая машинам шанс пропустить себя между колес. И она никогда не шарахается. Может быть, это и есть общий принцип жизни, которому нам еще предстоит научиться: медленно ползти вперед и никогда не шарахаться.