Текст книги "Темное Дело"

К счастью дама не отреагировала.

«Так знакомиться нельзя», – подумал он, и ему стало грустно от собственной стеснительности. Он захотел перевернуться на другой бок и предаться размышлениям на сей скорбный предмет, и уже направил тело по определенной траектории движения, но дама, вдруг, произнесла:

– Толстячок, не посторожишь вещи?

– Простите? – замер он на половине пути.

– Я только окунусь, – она встала с широкого махрового полотенца, отделявшего ее от грязного песка, и, плавно покачивая бедрами, медленно вошла в воду.

У Ивана Моисеича гулко застучало в груди сердце.

* * *

На ней легкий изящный сарафанчик салатного цвета, накинутый прямо на влажный купальник, и легкие белые туфельки. Ни сумочки, ни часов, ни денег. Она словно вышла во двор своего дома, разок окунуться в бассейне. Даже полотенце, наскоро осушив тело, бросила на песок за ненадобностью. На что Иван Моисеич со свойственной ему бережливостью горячо возразил, произнеся нечто вроде «зачем бросать хорошую вещь», извлек из портфеля ярко синий полиэтиленовый пакет и упаковал его, чем весьма ее позабавил.

Разместив пакет с мокрым полотенцем в портфеле, Иван Моисеич тут же выразил готовность проводить даму. «Видимо живет где-то рядом, – подумал он, – Это не может занять много времени». Ему очень захотелось продолжить знакомство, хотя он и не относил себя к числу женских ухажеров.

Она с видимой радостью согласилась. Все складывалось как-то само собой, на удивление легко и непринужденно.

Потом он было мороженое, теплый апельсиновый сок, красный шарик на длинном шнурке и прохладный тихий вечер. Ее звали Анюта. Так она назвалась. Не замужем, детей не имела. С увлечением рассказывала о своем сибирском коте, загородной даче и планах посетить Непал.

– И часто вы сюда приходите? – поинтересовался Иван Моисеич, когда желтая полоса песчаного пляжа Петропавловской крепости осталась далеко позади.

– Нет. Редко. Сегодня просто удачный день. Удалось сбежать…

– И мне… – он зажмурился, словно кот, – Хороший выпал денек. Солнце, песок, плеск волны… Приятно было отдохнуть, правда? Вот так после работы, зайти на пляж, погреться. Не каждый день это удается. А то все кабинет, кабинет.… Если бы не такие вот дни, которые иногда я себе позволяю, то я наверное бы сошел с ума. Столько работы иной раз наваливаться. И все срочно. И все давай, давай. О себе подумать совершенно некогда. Вот и сегодня навалились на меня.… А я взял и сбежал. Ну, их, думаю, так вся жизнь мимо пройдет. Все соки из меня высосете, черти, неблагодарные. Ничего с вами не случиться, если один день без меня обойдетесь. Просто взял и сбежал. Вот… И вас встретил. Прямо подарок судьбы. А вы где работаете?

– Я не работаю. По-моему работать это так унизительно. Продаваться за деньги, – непринужденно ответила Аня.

– Ну, я бы так не сказал, – смущенно возразил Иван Моисеич, – Конечно в некоторой степени свободный торг есть… но гораздо важнее правильно себя применить.

– Для этого работу искать не надо. К тому же я не люблю рано вставать. Куда-то с утра ехать, чем-то себя напрягать, когда этого совершенно не хочется. Просто ужас. Как можно так жить? – она скомкала опустошенную шоколадную обертку и решительно отшвырнула от себя. Та врезалась в стену жилого дома и упала на тротуар под ноги прохожим.

– Если вы человек свободной профессии, то конечно, – согласился он, нагнулся и подобрал с асфальта брошенный ею смятый комочек.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно вскинула она на него ясные очи.

– Творческое начало. Свободное проявление личности. Художественное выражение интеллектуальной, можно сказать, духовной деятельности, результат, которой столь высоко ценится, что сама деятельность обретает саморегулирующую функцию, – пояснил он и опустил бумажку в переполненную мусором урну. Они как раз проходили мимо нее. Иван Моисеич вообще не любил сорить и трепетно относился к чистоте не только своего рассудка, но и среды обитания. Нельзя сказать, что все это он произвел демонстративно или из желания кого-либо получить положительным примером бережного отношения к городу. Скорее всего, он сделал это машинально, как само собой разумеющееся. Сработал тот самый обычный рефлекс, какой проявляется у каждого, когда он смахивает со своего пиджака случайно упавшую на него пушинку. Вот так смахнул и продолжил, – Яркий пример этого мы находим в творчестве композиторов, художников, писателей и поэтов. Видимо и вы принадлежите к этой выдающейся части человечества.

– В определенной степени, да, – согласилась она.

– Я сразу так и подумал, – радостно улыбнулся он, – Все творческие люди встают поздно. Потому что ночь, это основное время для работы. По себе знаю. Сам увлекался сочинительством. В молодости. Сейчас уже не то. Времени нет. Особого настроения… А тогда… Все спят, город погружен во тьму, а ты, сидя возле свечи, в ночной тиши что-то творишь, творишь… Вы пишите?

– Что?

– Вы поэтесса. Я угадал? Вы что-нибудь мне прочтете из своего? Поверьте, я смогу по достоинству оценить глубину вашего таланта. По роду своей деятельности я издатель. Я мог бы помочь опубликовать ваши произведения.

– Ты делаешь книжки? – она уже давно называла его на «ты», словно своего давнего приятеля. Это получалось у нее настолько легко и естественно, что он не возражал и даже был рад этому, видя в том доброе предзнаменование упоительного сближения отношений. Но сам еще не решался перейти установленную воспитанием грань условного уважения.

– В основном я занимаюсь периодическими изданиями, – семенил он с ней рядом, – Журнал «В мире прогресса». Не читали?

– Так ты журналист, – разочарованного произнесла она с некоторым оттенком брезгливости и пренебрежения, словно разговор коснулся чего-то непристойного и нечистоплотного, – Как я могла так ошибиться.

– Я не журналист. Я редактор, – поспешил он исправить положение.

– Какая разница? Вы все готовы на всякую подлость, – заявила она и словно отрезала.

– Далеко не все. Смею вас уверить. Я знаю среди журналистов много очень и даже очень приличных людей. Вопросы этики для многих являются определяющими. Вот взять, к примеру, наш журнал…

Иван Моисеич никогда еще столь красноречиво не расписывал все прелести свого издания, особенно женщине. Ему непременно хотелось вернуть внезапно потерянное доверие, произвести на нее впечатление, сразить глубиной своего интеллекта, покорить силой непоколебимой логики, обворожить стремительным потоком эрудиции. Словно павлин распушил он свои мозговые клеточки, блистая, как рыцарь мечом, озорным, острым словом. И ему это удалось. Она снова благосклонно и благожелательно назвала его на «ты» и даже позволила купить ей пластик жевательной резинки.

– Вы так и не открыли мне своей тайны, – завершил он краткий, но живой рассказ о своем социальном поприще, – Чем вы занимаетесь в свободное время?

– Не совсем обычными вещами.

– Звучит заманчиво. Я знаком со многими необычными вещами. Мне приносят множество разных рукописей, – забежал он с другого бока.

– Даже то, что нельзя объяснить? – кольнула она его острым взглядом.

– Почти каждый день, – ринулся он напролом, – Это же наша специфика.

– Хорошо. Но не сейчас, – заключила она неожиданно твердо и холодно.

– Звучит обнадеживающе.

Они шли вдоль набережной Невы мимо величественной архитектуры Исаакиевского собора, и Медный всадник приветствовал их с высоты своей каменной глыбы.

Она положила мягкую руку на его плечо, мило улыбнулась, скинула с левой ноги изящную белую туфельку и вытряхнула из нее камушек. Он придержал ее за острый, прохладный локоток. Он чувствовал себя молодым и сильным. Он был готов свернуть бронзовому царю шею, если она того пожелает.

– Когда-нибудь, скоро, я буду здесь жить, – молвила она.

– Мы уже живем здесь, – философически заметил он.

– Я хочу дом с видом на Неву и этот памятник, – указала она в сторону Петра 1. От крамольности такой мысли тот гневно нахмурился.

– Это невозможно, – покачал он головой, – Тут нет рядом жилых домов.

– Нет, так будут, – невозмутимо ответила она и звонко рассмеялась.

Они шли и болтали о всяких пустяках. Иван Моисеич метал остроумием. Она непрестанно смеялась и слегка подтрунивала над ним. Он не обижался. Ему даже в голову не приходило обижаться. Ему нравилось, что она замечает, как он, такой полноватый и слегка неуклюжий, словно волнорез самоотверженно рассекает для нее людские потоки, прокладывая ей путь к дому. Но вместе с тем, чем дольше они шли вместе, тем все с большей силой наполняло его ранее незнакомое ощущение покорности. Он с удивлением обнаружил в себе всевозрастающее желание угождать ей, незамедлительно и безропотно выполнять все её прихоти и желания. Новое ощущение оказалось настолько необычным, и в то же время приятным, что он даже усомнился в реальности происходящего.

Незаметно дошли до Садовой улицы.

– Хочу персик, – неожиданно заявила она.

Он тут же нырнул в темную глубину душной овощной лавки, откуда вскоре вернулся с кульком бордовых, ароматных фруктов. Потом она захотела расческу, смешную соломенную панамку, толстый журнал с красивыми фотографиями, чашку кофе с румяным пончиком…

Так много денег Иван Моисеич еще никогда не тратил по пустякам ни на одну женщину, даже в период брачных игр с законной женой Соней. Тогда он умудрился обойтись минимальными финансовыми потерями. Впрочем, и доходы в то время не позволяли многого. Поэтому, он обоснованно рассудил, что деньги могут найти гораздо лучшее применение, с пользой, так сказать, для каждого члена будущей семьи. Конечно, оно приятно доставлять маленькие радости симпатичной девушке. Но пустяки тем и отличаются от полезных вещей, что радость обладания ими быстро заканчивается.

«И зачем я это все делаю? – промелькнуло в его голове, – Сорю деньгами, будто миллионер. Выгляжу верно, как дурак. Особенно им буду, если на этом вот так все и кончиться. Как всегда. Потрачусь и останусь в конце с носом».

– Нам еще далеко? – поинтересовался он, ощупывая заметно похудевший кошелек. Даже сердце слегка защемило.

– Нет. Уже рядом. Ты устал? – она взглянула на него своими лучистыми глазами и дурацкая мысль тут же испарилась.

– Вовсе нет. Просто, я подумал, что если еще далеко, то можно поймать такси.

– Пойдем пешком, – игриво заявила она, – Ненавижу машины. Надоели. Чуть что, сразу машина. Сидишь, как в клетке. Вся жизнь за стеклом проходит. Не успеваешь ничего заметить. Только поймаешь что-нибудь взглядом, оно тут же улетает мимо.

– У вас есть машина?

– И не одна. Лучше бы их не было. Люблю гулять пешком. Пусть далеко. Но пешком. Столько вокруг интересного.

– Вот у меня нет машины, – признался Иван Моисеич, – Не заработал, пока.

– Счастливый. А с виду не скажешь.

– Это от того, что я старый и толстый.

– Ты смешной.

– Совершенно не похож на романтический персонаж поэтического плана, правда? Это от того, что я слишком много времени работаю. Вот и толстый. И душой совсем зачерствел, можно сказать – засох, сидя на стуле. Дышу душной пылью чужих рукописей. Но не могу отказаться. Чем-то надо себя питать. Как-то добывать кусок хлеба. И не с кем не поспоришь. Прав тот, кто платит. Иной раз хочется сказать: «Хватит!» «Прекратите таскать всякую бредятину!». Но потом подумаешь, ведь это мои кормильцы. Чем больше бездарных авторов, чем больше этих серных посредственностей, тем я нужнее. И смиряешься. Хотя иной раз голова идет кругом. Но читателям, этой публике вокруг нас, этой тупой толпе, нравятся эти бессмысленные опусы. Издателю тоже нравятся. Каждая глупость увеличивает тираж. Глупость тянется к глупости, питается глупостью и порождает новую глупость. И чем дальше, тем больше. Особенно в нашей стране. Поэтому я работаю. День ото дня. Месяц за месяцем. От зарплаты к зарплате.

– И не хочешь все бросить?

– А что я еще умею?..

– Может быть, что-нибудь еще умеешь?

– Еще я умею ворчать. Но за это деньги не платят.

– Ты любишь деньги?

– Не то, что люблю. Просто это такая жизненная необходимость. Каждый раз их оказываться меньше, чем приходится надеяться. Поэтому я привык соизмерять свои желания со своими возможностями. Иногда от этого становится грустно.

– Тебе надо денег?

– В данный момент они нужны для того, что бы сделать тебе еще что-нибудь приятное. И мне грустно от того, что в данный момент у меня их не так много, как того хотелось бы.

– Хорошо. Стой здесь, – неожиданно приказала она, прислонив его к серой стене между каким-то кафе и «Булочной», – Возьми мою шляпку. Держи двумя руками. Крепче. Улыбайся.

Устремленный на него взгляд был пронзительный и властный, проникающий в самую глубину души. Сразу захотелось безотчетно следовать за ним, плыть по указанному направлению, плавно покачиваясь на мелодии ее голоса…

Мимо проходили серые длинные тени, взмахивали гибкими крыльями и что-то роняли в глубину шляпы, делали медленный пируэт и, танцуя, исчезали в малиновом мареве…

Когда он очнулся от наваждения, то с изумлением обнаружил в своих руках соломенную панамку полную различных денежных купюр.

– Что это? – воскликнул он.

– Деньги, – улыбнулась она, – Тебе нужны были деньги? Получай.

– Ты смеешься? Неужели я похож на нищего? Это какая-то шутка?

– Конечно, – согласилась она.

– Как это получилось?.. Я ничего не понял… Так быстро, и так много… Мне чтобы столько заработать целый месяц на работу ходить нужно…

– Подумаешь, ерунда какая. Каждый день ходить работу, как это, должно быть, скучно. Из-за вот этих вот денег? Если мне что-нибудь нужно, то я просто беру. Говорю, что мне нужно. И все.

– И что мне теперь с ними делать? – в недоумении покачал он панамкой.

– Что хочешь. Можешь сунуть их в портфель. Ну, чего стоишь? – он послушно смял рукой пеструю бумажную массу в рыхлый комок и спрятал на дне портфеля, а она продолжала, – И вообще… Я не люблю спорить. Не люблю, когда мне возражают. Я никогда ни с кем не спорю. Просто говорю, и все соглашаются.

– Как можно с вами спорить? Я тоже соглашаюсь. Хотя сам удивляюсь почему, – признался он, ощущая в себе прочно укоренившееся, необычное, непреодолимое желание беспрекословно подчиняться во всем этой женщине.

– Вот так всегда и происходит. Скучно.

– Почему скучно?

– Скучно делать, что хочешь. Только мой кот всегда делает только то, что ему нравиться. Даже я не могу его заставить. Захочет лежать и лежит. И будет лежать. Захочет гулять и пойдет. Захочет играть и попробуй, возрази. Может быть, поэтому он мне и нравиться. Кстати, хочу мороженного.

Пока Иван Моисеич опорожнял бумажник на стоимость двух порций самого дорогого мороженного, она успела рассказать про своего кота еще несколько не менее поучительных историй.

Время незаметно приблизилось к вечеру. Рабочий день давно закончился. Но домой совершенно не хотелось, как не хотелось расставаться с новой очаровательной знакомой. Длительная прогулка совершенно не утомила. Даже наоборот, необычайно взбодрила, наполнила забытым ощущением молодости и силы.

Мило беседуя, вышли на набережную реки Фонтанки. Свернули направо. Иван Моисеич испытывал приятное возбуждение. Чем дольше он находился возле нее, тем сильнее охватывало его желание следовать за нею, быть рядом с нею, обладать ею. Чтобы произвести наилучшее впечатление он пустил в ход весь немудрящий арсенал шуток и глубокомысленных изречений, старательно демонстрировал свои физические возможности и душевные качества, приукрасив их проявление жизненными ситуациями. Он чувствовал, что понравился, что выпущенные стрелы обаяния не пролетают мимо, что она не случайно выбрала его и теперь не отпускает и ведет за собой с явным намерением не прерывать их случайного знакомства. И это придавало надежду в конце долгого путешествия ощутить прохладную свежесть уединения, приблизиться к ней, охватить стройную талию крепкими руками, зубами стянуть с нее ароматные влажные трусики и раствориться в беспредельности наслаждения.

Сладостные фантазии, обгоняя друг друга, кружили воображение, подгоняя вперед пружинистые ноги и разболтавшийся язык. Если бы до этого кто-нибудь сказал, что он может быть настолько говорлив, то он вряд ли, в силу своего жизненного опыта, поверил бы такому человеку. И ни за что не согласился бы с утверждением, что увлечение случайной женщиной способно привести к столь необычному поведению. Он теперь походил больше на восторженного юнца, на влюбленного в госпожу пажа, чем на того степенного уравновешенного господина, коим явил себя на пляже в первые минуты знакомства.

Он мотыльком вился вокруг, декламировал стихи, то и дело взмахивая портфелем, словно крылом, губами наигрывал мелодии известных оперетт, подпрыгивал и оттаптывал балетные партии, являя новые грани своих талантов и одаренностей.

– Вот здесь я живу, – кивнула она в сторону серого пятиэтажного дома, готической архитектуры.

– Окна не на помойку? – пошутил он.

– Нет. На отель, – ответила она, указав в сторону гостиницы «Адмиралтейская».

– Приятный домик, смахивает под старину. Такой же средневеково-загадочный. Чувствуется, что здесь происходят необычные явления. Вы случаем не алхимик? Не окна ли вашей таинственной лаборатории скрываются под этой готической крышей?

– Какой ты глупый.

* * *

Тихая, скромная, белая ночь. Влажная мостовая. Шуршание шин одиноких машин. Пушистые облака.

Иван Моисеич сидел на скамейке возле ночного кафе. До открытия метро оставалось часов пять. На душе было противно…

А как хорошо все начиналось. Он проводил ее до самого дома, можно сказать, к самой квартире. Сумрачная тихая лестница. Пролет за пролетом до четвертого этажа. Она приложила к стеклянной панельке на стене, расположенной возле кнопки звонка, большой палец. Замок тихо щелкнул. Дверь плавно отворилась. Прихожая оказалась просторной и прохладной. Приятный полумрак, озорные глаза…

«Какой необычный замок», – заметил он.

«Спасибо, что проводил, – ответила она, – Я, наверное, наговорила кучу глупостей?»

«Что вы. Мне было так приятно. Я готов слушать их целыми днями».

«Я не могу тебе дать то, что ты хочешь. Но думаю, этот вечер ты запомнишь надолго».

«Я буду помнить его всю жизнь…»

Все далее происходящее всплывало в мозгу Ивана Моисеича словно дурной сон. Вернее некий лихорадочный кошмар, гнусное наваждение, плод больной фантазии озабоченного гинеколога. Уродливые гадкие образы отвратительными картинами медленно протекали перед его взором. Он настойчиво отталкивал их от себя, отрицая всякое свое к ним отношение, но они навязчиво прилипали прямо к мозгам, копошась в них, словно черви в выгребной яме.

«Этого не могло быть, – твердил он себе, – Это не могло быть никогда».

Но память с тошнотворной настойчивостью очередного желудочного приступа возвращала истерзанному рассудку новую яркую подробность, повергая сознание в полное смятение и растерянность.

Квадратная высокая комната. Скромная мебель, мягкие ковры. Ничего лишнего, но все словно чужое, слишком чистое.

Он сидит на диване перед открытым окном. Под рукой прохладная шершавая кожа портфеля. С улицы веет теплом. Плавно покачивается зеленая ветка пыльного дерева… Смеркается… Где он?.. Кого ждет?..

Вошла Аня с подносом чашек и вазочек. Села радом, разлила чай по чашкам. Разговор ни о чем, ради общения… Неожиданно, он словно безумный набросился на нее и овладел ею прямо на диване, среди опрокинутой посуды.

Он помнит, как рвал на ней одежду, и как она льнула к нему всем своим дрожащим, волнующим телом, обуреваемая порывом ответной страсти. Никогда еще он не имел такого сильного влечения. Дыхание перехватило, в голове все смешалось, сердце отбойным молотком проламывало грудь, пальцы вонзались в жаркую плоть. Освобожденное от оков стягивающих одежд тело подмяло её под себя. Обвило руками. Прижало к себе. Слилось и сплелось с ней воедино. Он яростно целовал ее. Целовал так, как не целовал ни когда и ни кого, страстно, самозабвенно, всепроникающе и неистово…

А потом… потом он обнаружил себя нагим на тяжело дышащей, изнемогающей, как ему показалось, старухе, толстой и потной, обхватившей его торс жирными, венозными ногами. Его едва не стошнило прямо на ее голую, отвислую грудь, сплошь покрытую мелкими, коричневыми, пигментными пятнами. Она сладко стонала, раздувая ноздрю с большой продолговатой темно-коричневой бородавкой, и счастливо улыбалась фарфоровым ртом, пуская тонкие прозрачные слюни.

Его перетряхнуло так, словно в него воткнули конец оголенного, электрического кабеля и при этом в естественное отверстие обратное ротовому. Слетев на пол, он схватил валявшуюся возле дивана одежду и, хрипя что-то невнятное, нырнул сквозь дверной проем в темную глубину коридора.

«Это безумие, – промелькнуло в его мозгу, – Я просто сошел с ума. Этого просто не может быть. Это галлюцинация…»

Простота и ясность этой мысли настолько успокоили его, что он остановился, повернул обратно и осмелился осторожно заглянуть внутрь комнаты, дабы убедиться в том, что это действительно так.

Та самая незнакомая и старая женщина сидела на диване и, кряхтя, медленно натягивала на ногу серый во многих местах заштопанный чулок.

Мир вывернулся наизнанку. Потолок обрушился на голову. Желудок врезался в горло. И первая мысль, ясные очертания которой он обнаружил в своей голове, касалась той неудобной позы, в какой он блевал прямо в пол, просунув голову между комодом и каким-то вонючим ящиком.

Очистив себя, таким образом, изнутри, он быстро оделся и осторожно на четвереньках двинулся в сторону выхода, огибая различные тяжеловесные предметы, возникающие на пути, каковых оказалось великое множество. Кто-то матерно выругался в глубину коридора. Оглушительно скрипнула сзади дверь. И он, словно ошпаренный, вылетел из квартиры, не помня, как миновал входную дверь и сумрачную тишину подъезда.

Он шел, почти бежал, не разбирая дороги и не имея перед собой никакой цели. Дворы, переулки, скверы, каналы, мосты сменяли друг друга как слайды проектора. Мысли летели в голове еще стремительнее, но облегчения не приносили. Его хваленая рассудительность покинула тело вместе с остатками пищи и теперь всецело принадлежала мрачным недрам захламленного коридора. В голове бушевала вьюга. Колючие примитивные образы вихрем кружились, цепляя друг друга, и большими кучами наваливались на воспаленное сознание, погребая его под тяжестью собственной пустоты.

Первые признаки возрождающейся рефлексии он ощутил в себе при виде протирающейся до горизонта водной глади Финского залива. Дальше бежать было некуда.

Он опустился на большой серый валун, вперил помутневший взор в искрящийся водный прибой и освободил рвущийся наружу поток своего сознания.

Как такое могло быть? Как могло случиться, что он нормальный, уравновешенный, сдержанный человек с университетским образованием опустился до такого дикого извращения? Что могло разбудить в нем первобытные страсти, поднять их из темных глубин подсознания? Когда могла произойти эта невероятная трансформация? Кто произвел эту чудовищную перемену? Привлекательная, обаятельная, желанная девушка в один миг превращается в отвратительного монстра, а он из добропорядочного, интеллигентного, скромного и лояльного гражданина – в извращенца, которого следует изловить и упрятать в психушку. Или, может быть, монстр явился ему с самого начала? Тогда как он мог этого не заметить?.. Чему верить, тому, что было до, или тому, что стало после?..

Он подошел к кромке воды. Тихая волна ласково лизала подошвы пропыленных сандалий. Прозрачное небо хрустальным куполом распростерло над ним свою чарующую беспредельность. Плавно кружились чайки. Куда-то вдаль уходил треугольный парус крейсерской яхты. Покой и тишина теплой июньской ночи шелестящей волной успокаивали потрясенную душу.

Он наклонился к воде, зачерпнул ладонями прохладную свежесть и омыл разгоряченное лицо. А может все не так уж и плохо?..

Он помнил, как Аня согласно опрокинулась на диван, как сладко она стонала, а потом, в момент наивысшего напряжения все рухнуло, и незнакомая чужая отвратительного вида старуха прильнула к нему, вспотевшая и разгоряченная, пытаясь захватить ртом его губы, и её длинные, сальные волосы прилипли к его языку… Он снова явственно ощутил несвежий кисловатый запах, прохладное прикосновение ее кожи, парфюмерный вкус дешевой губной помады… Детали, отвратительные детали, новой чередой всплыли одна за другой и бросили к парапету набережной. В очередной раз его вырвало в темные воды Невы.

Желудочное очищение принесло определенное душевное облегчение, нервное напряжение спало, и он снова стал думать о том, как это все понимать, но главное – как следует поступить и что надлежит сказать Соне в свое оправдание. Как человек порядочный и не искушенный в житейском блуде на ум ему не приходило ничего, кроме банальной неожиданной встречи школьных друзей, прогулки под гитару по ночной набережной… затянувшихся воспоминаний… Неудачное падение… Конечно, можно организовать что-нибудь экстренное на работе, но это легко проверялось, при желании. И к тому же эти зудящие царапины на спине.… Поэтому, первое ему показалось лучше.

«Да, это будет естественнее. Только следует позвонить».

Он подошел к уличному таксофону и набрал номер своего домашнего телефона. Соня не спала. Встревоженный голос, скрытая обида. Он постарался говорить раскованно, весело, быстро. Мол, звоню, предупреждаю, хотел быть, но не могу. Витя уезжает, прибыл всего на один день, засиделись. Гуляем, буду утром, прости, спи, пока…

Он провел рукой по шершавой новообразовавшейся щетине на щеках, посмотрел на свое помятое отражение на стекле телефонной кабинки и представил себе насколько удивляться его коллеги, когда он явится в таком виде на работу.

Ему казалось, что все случившееся с ним написано большими буквами на его лице, что он него дурно несет, что он весь залит потом и слизью, что непременно каждая уважающая себя муха должна лететь вслед за ним, а каждый прохожий отворачиваться, зажимая рукой нос. Поэтому первое время он старался укрыться в плотной тени деревьев, держаться ближе к фасадам домов и всячески избегал открытых участков, где его легко могли увидеть милицейские патрули. Его тело начинало невыносимо чесаться и нестерпимо хотелось принять душ, вычистить зубы, сменить белье…

Однако вскоре он заметил, что никто из редких прохожих, а затем и посетителей укромного ночного кафе особого внимания на него не обращал. Словно с ним ничего не случилось, будто в нем не произошло никаких перемен или не видно особых признаков указывающих на что-либо неприличное и постыдное. Выпив стаканчик горячего кофе, он несколько успокоился, и все происшедшее стало обретать некоторые тона неприятного приключения.

Ночная прохлада, горячий кофе, табачный дым постепенно заслонили в памяти яркие неприятные моменты ужасного происшествия, и он несколько отвлекся от своих внутренних переживаний. Теперь, прогуливаясь по тихой набережной Невы, Иван Моисеич ждал наступление того времени, когда можно будет заехать домой, принять теплый душ, побриться…

«Какое глупое приключение, – думал он, – Дай Бог, не подцепить никакой заразы. Это трудно будет объяснить. Будет скандал. Терпеть не могу скандалов».

Он сплюнул. Ощущение грязи настойчиво напоминало о себе. Даже выпитый большой стакан апельсинового сока не перебил остаток неприятного парфюмерного привкуса. Хотя, может быть, это был вкус дешевого растворимого кофе…

«Нужно сменить рубашку и нижнее белье».

Он постарался подумать о чем ни будь хорошем, например, о работе, об оставленных на столе рукописях.… О, Господи!.. Он оставил там свой портфель… Бумаги, записная книжка, ключи от дома! Боже!.. Когда он стремительно покидал постыдное место, то портфеля в руках не было. Следовательно, он остался в квартире, возле дивана. Он вспомнил, как переложил портфель с дивана на пол, давая Ане присесть рядом. Где же ему быть, если не там!

– Какой кошмар! – прошептал Иван Моисеич и холодный пот в очередной раз пропитал помятую, несвежую рубашку.

Предстояло вернуться. От одной мысли об этом ему снова стало плохо. Он присел на холодный камень гранита, сунул руку в карман, достал письмо Алексея, перечитал, погрузился в воспоминания…

Постепенно мысли вернулись к привычному, размеренному течению, все дальше и дальше удаляясь от противного предмета внутренних переживаний, делая его все меньше и меньше, так, что к рассвету он почти полностью освободился от неприятной зависимости. Осталось только удивление странному происшествию, собственному поступку, так навязавшемуся со всей прошлой жизнью и благоприобретенными принципами. Нужно только вернуть забытый портфель и окончательно выкинуть из головы все минувшее, как некое недоразумение, нервный срыв, наглядное свидетельство чрезмерного умственного переутомления.

«Пора уходить в отпуск, – подумал Иван Моисеич, – А то совсем тут свихнусь».

* * *

Следует отметить, что Иван Моисеич, до этого странного случая, имел довольно сложные отношения с женщинами. Не то чтобы они пугали его, скорее наоборот. Иногда ему даже казалось, что он может иметь среди них определенный успех. Но, то ли из-за вечной робости, то ли из-за отсутствия непосредственной необходимости или, может быть, подходящего момента, а скорее подобающего обстоятельства, у него как-то не получалось доводить знакомство до определенной степени завершенности. Тем более, что жил он тихой размеренной жизнью в двухкомнатной квартире одного из спальных районов Санкт-Петербурга довольно далеко от места своей работы. И если посчитать все время, какое он затрачивал на передвижение и общественную жизнь, то станет понятным, что для личной жизни у него не оставалось ни сил, ни времени. Ну, кто станет знакомиться с хорошенькой девушкой в метро по дороге на работу, когда главная задача в этот момент выжить, не оказаться затоптанным или сметенным очередным приступом напористых горожан, непременно желающих втиснуться в один вагон с вами. Или кому придет в голову пытаться навязать свое общество приятной, голодной женщине в очереди за обедом, когда у самого в животе неприятно бурчит. А после работы? Даже если закончить попозже, намеренно пропустив время великого перемещения народонаселения транспортными артериями большого города, то мысль об отдыхе и ужине становится гораздо сильнее желания производить дополнительные расходы на установление отношений с неизвестным результатом.

Нет. Флиртовать с хорошенькими женщинами – это удел людей состоятельных. Мало того, богатых бездельников. Только они могут позволить себе пустить пыль в глаза. Одарить блестящей безделушкой, угостить дорогим обедом, напоить шампанским и хорошим коньяком, остановиться и подвезти в роскошном автомобиле, а затем овладеть и приклеить к себе на неопределенное время. Гостиницы, рестораны, театры – это все не для него, скромного работяги, чьи фантазии распространяются не дальше суммы свободного остатка месячного оклада плюс подработка. И это несмотря на то, что он женат и известные потребности, особенно после плотного ужина, следующего за непродолжительным отдыхом, находили свое удовлетворение с равной степенью регулярности и остроты.