Текст книги "Люблю"

– Не сидится? – Спросил Степан раздраженным голосом и, взяв Фёдора за локоть, повёл его по этажу, к открытой настежь двери. Он был сильно возбуждён, таким Фёдор его никогда не видел.

Твёрдо шагая, Степан ввёл друга в комнату. Это была чья-то спальня. Первое, что Фёдору бросилось в глаза, была огромная кровать, на которой, смеясь и барахтаясь, совершенно голый мужчина то ли боролся, то ли занимался чем-то похожим на борьбу с голой женщиной. Они были, как казалось, очень увлечены и ничего не хотели замечать. На стуле, стоявшем рядом с кроватью, сидел смазливый молодой человек, одетый в кожаную короткую куртку на молниях, кожаные штаны и остроносые сапожки на высоком каблуке. Вместо ремня он был подпоясан блестящим, цвета морской волны, платком. Второй, такой же платок, был надет на голову и подвязан узлом, что делало его похожим на пирата. Под курткой у него была цветастая рубашка, в ухе блестело золотое кольцо, глаза скрывались за тёмными очками. Кожа лица была гладко выбрита и намазана жирным слоем крема. От него пахло духами. Положив ногу на ногу и держа в руках одежду боровшихся, «пират» бесстрастно следил за борьбой. Вся эта картина была так неожиданна для Фёдора, оказавшегося по воле Степана свидетелем происходящего, что он остолбенел и был не в состоянии сдвинуться с места. Степан же вёл себя иначе. Оставив друга стоять и столбенеть, подошёл к кровати и, не обращая внимания на «пирата», голосом человека до глубины души оскорблённого, сказал:

– Корней Кондратьич, кто мне слово давал? Кто просил прийти? А ведь я, как вы просили, с другом пришёл. Что он о нас подумает?

– А-а-а, Стефану! – Ответил ему расслабленный мужской голос. – Не серчай. Сегодня праздник, такой день, а ты кричишь! – Он засмеялся и добавил. – Давай, лезь к нам!

Далее события развивались со стремительной быстротой. Фёдор успел только заметить оставившего «борцов» и кинувшегося в его сторону Степана, после чего сразу же ощутил, что кто-то, крепкой рукой взяв его за волосы, наклоняет голову назад и тащит к выходу. Вторая рука невидимки заботливо упиралась в его спину, как бы поддерживая, что бы он при быстрой ходьбе спиною вперёд не потерял бы равновесие и не упал. О скорости, с которой он шёл, Фёдор мог судить по проплывавшему над ним потолку. Но до той, открытой настежь двери, в которую они вошли, невидимка его не довёл. Уже в процессе ходьбы спиною вперёд Фёдор почувствовал, что его голову не так сильно запрокидывают и что подстраховочную руку убрали со спины. В это же время слышались удары, которые судя по всему, невидимке наносил Степан. В это же время мужчина-борец, находившийся на кровати, которому всё происходящее было виднее, чем Фёдору, кричал уже не расслабленным, а сильным и повелительным голосом:

– Стефан! Бодя! Да, шо ж это вы?

В тот момент, когда Фёдор почувствовал, что за волосы его более не держат, вся возня, происходящая вокруг него, закончилась. За несколько мгновений до того, как его отпустили, он услышал хлёсткий удар, после которого, Степан упал во весь свой рост на спину, ударившись при этом затылком об пол. Полежав долгих секунд пять неподвижно, он стал медленно вставать, но сил хватило только на то, что бы сесть и покачать головой. За это время мужчина-борец, которым оказался Черногуз, слез с кровати, повелительно махнул рукой сбившему Степана с ног, что означало – скройся, и, оторвав рукав у лёгкого женского платья, подсел к потерпевшему, так и оставаясь в чём мать родила.

Тащившим Фёдора за волосы невидимкой оказался тот самый парень, что встретил их перед входом в дом. Платье, лёгкое, женское, было взято из рук у «пирата», который, не вставая со стула, наблюдал за происходящим. Вытирая оторванным рукавом кровь, стекавшую у Степана с губы на подбородок, Черногуз с материнской нежностью говорил:

– Хвилипп. Точный Хвилипп. Тот тоже соби завсегда драку найдет. Як тоби дурний Бодю. Ну, ну. Шо ты? Я тихонечко.

Черногуз был среднего роста, на вид лет пятидесяти, моложавый, с жёсткими, короткими волосами чёрного цвета, щёткой торчавшими вверх. Светло-серые глаза его были неподвижны и обладали тяжёлым всевидящим взглядом, как у какой-нибудь злой куклы из театра марионеток. Зубы были на редкость крепкие, тесно один к одному прижатые. Лицо широкое, лоб с залысинами, нос толстый, приплюснутый, скулы чрезмерно выдававшиеся вперёд. Голос был низкий, грудной. В данную минуту говорил ласково, нежно, так, что голос низким не казался. Слушая его, Фёдор чувствовал себя неловко, а Черногуз продолжал своё, будто не было в комнате никого, а были только они, вдвоём со Степаном.

– Ой, Бодя, собачий потрюх! Мы з им чикаться не будем. Як шёлковый ву нас будет. Мы станем Богдану мстить, – говорил он. – Мы ведь станем Богдану мстить? Станем. Станем мстить дурному Боде, шо бы руки в его поотсохли. Шо бы поотсохли, а подняться не могли.

Женщина, которая всё это время лежала в постели, на спине, заложив руки за голову, не став долее терпеть, встала и никого не стесняясь, медленно, стала одеваться, начиная с нижнего белья. Ею оказалась совсем ещё молодая девушка, на вид лет двадцати, блондинка с голубыми, необыкновенно живыми глазами. Она ни на кого не смотрела и, казалось, не слышала тех нежных слов, которыми Черногуз обволакивал сидевшего на полу Степана. Единственная реакция, выразившаяся в удивлении, появилась на её хорошеньком личике только тогда, когда надев своё платье, она обнаружила, что одного рукава на нём нет. Но и это её занимало не долго. Она равнодушно вынула торчавшие в месте отрыва ниточки и, пройдя мимо всех, ни на кого не взглянув, вышла из комнаты.

– Развратом занимаетесь, Корней Кондратьич, – сказал Степан слабым голосом, начиная потихоньку приходить в себя.

– Шо ты, Стефану! – Вскрикнул от радости Черногуз. – Побойся ж Бога, в моём то возрасте! То так, гимнастика. Зарядка. Упражнения для мышц живота.

Довольный своей шуткой он негромко засмеялся.

– Да, вставай же уже, – отсмеявшись, сказал он, похлопывая Степана по спине, и забирая у сидящего на стуле «пирата» рубашку и брюки, заговорил неприкрыто льстивым голосом:

– Зараз айда в кабинет. Я, ты и твой перший друже. Ой, и якие ж у тоби очи, Стефану! Я в моложести такие ж имел. А теперь выцвели, стали серебряные, як у ворона. Зайдём, пропустим по шкалику, сегодня же праздник, мой день рожденья. А Богдану отомстим, сегодня же.

Обращаясь к Фёдору, он с излишним подобострастием в голосе, никак не шедшим к его суровой внешности, спросил:

– Як вы, по шкалику? Не откажитесь? Вот и гарно. Прошу до мени.

Через пять минут Черногуз, Степан и Фёдор сидели в кабинете Корнея Кондратьевича, располагавшемся на третьем этаже, обставленном пёстрой, мягкой мебелью. Хозяин, устроившись в крутящемся, единственно не мягком кресле, разливал поллитровую бутылку «Московской особой» в три хрустальных стакана.

«Ничего себе, чисто символически, – подумал Фёдор. – И попробуй, откажись».

Корней Кондратьевич поднял стакан, чокнулся и, сказав: «за знаёмство» хотел выпить, но остановился.

– Хотите, зараз скажу тост моей юности? – Спросил он.

Друзья закивали головами.

– Произносится он так, – начал Черногуз, припоминая, —

В русской водке есть витамин – казал Хо Ши Мин.

Да, ну? – казал Ану.

А Хрущёв Микита, казал – Пьём до сыта,

За шо, инной раз по пьянке, бувает и морда бита.

За старое, за новое, за влюблённых, за разведённых,

И за сто лет вперёд!

Стол, за которым сидели, был оригинальной конструкции – на четырёх деревянных подпорках лежало круглое, толстое стекло. На стекле, то есть на столе, присутствовали почти все виды холодных закусок. Маринованные грибы, чеснок, черемша, квашеная капуста, солёные огурчики, икра чёрная и красная, свежие помидоры, сельдь, перец, ветчина, осетрина горячего копчения, лимон, клюква и многое другое, в чём не было совершенно никакой надобности. Главное, была рассыпчатая, отварная картошка и хлеб – царь стола.

У Черногуза, когда он пил свою водку, брови ходили ходуном, то опускались, то поднимались, и это со стороны выглядело смешно. Выпив, Черногуз взял серебряной большой ложкой несколько грибов и отправил их в рот. Пережёвывая грибы, поднял большой палец вверх, что должно было означать «хорошо» или «очень хорошо».

Следом за хозяином, так же спокойно, как воду из родника, выпил свою водку Степан. Отказавшись жестом от грибов, предложенных ему на ложке Черногузом, он взял свежий, красный помидор и прокусив помидору кожу, подобно вампиру, пьющему кровь из жертвы, высосал из него сок. Фёдор, совершенно не пьющий и никогда такими дозами не потреблявший, убедив себя, что это необходимо, кое-как с приложенным усилием допил свой стакан до дна.

– Вот и добре, – сказал Черногуз, глядя на Фёдора увлажнившимися от умиления глазами.

После выпитой водки разговор пошёл как по маслу. Фёдор, почувствовав расположение к неизвестному дотоле родственнику Степана, так хлебосольно их встретившему, стал подробно объяснять ситуацию. Говорил, что деньги нужны не ему, а хорошим людям, кинематографистам, для того, что бы снимать им своё кино.

Черногуз подтверждал обещания, говорил, что от слов своих не отказывается и готов дать любые деньги, какие бы у него не спросили, тем более хорошим людям.

– Меня уже ничего не радует, – говорил он, – разве шо радость друзей. Так шо, добро я с корыстью делаю. Друзьям радость, мне корысть.

– Побольше бы таких корыстных, – сказал Степан, сидевший рядом с Черногузом.

Дядя мгновенно прослезился, обнял Степана за шею и прижал его голову к своей. Сделано всё это было от переизбытка чувств, вскоре он племянника отпустил и стал есть, часто моргая, что бы не вытирать выступившие слёзы. Увлекаясь новым делом, Корней Кондратьевич пообещал даже надавить на главное лицо, от которого всё в «этом кино» зависит. Разойдясь, предложил, для большей сговорчивости главного лица, взять да и убить одного человека из его окружения. Последнее, что Фёдор запомнил, перед тем, как отключился, были его собственные слова – просьба ни в коем случае никого не убивать.

Придя в себя, а точнее, очнувшись после мгновенного, по его ощущениям забытья, он обнаружил, что находится в кабинете совсем один, и что все вещи, окружавшие его, изменились, ожили. Весь мир как-то сразу преобразился. Ощущая страшную и в то же время приятную усталость, он себе сознался в том, что всё наблюдаемое им теперь выглядит забавно. Он смотрел на те два аквариума, знакомые по рассказу Степана, в одном из которых плавали гуппи, а в другом – бычки, на стол с закуской, на окно, на стены и вдруг перед ним появился, взявшийся неведомо откуда, толстый сиамский кот. Фёдор наклонился к коту и хотел его погладить, но на это желание кот ответил ударом лапы и оскалом клыков. Однако от предложенной осетрины не отказался и, схватив кусок зубами покрепче, кот скрылся за креслом. Поднявшись с неправдоподобно мягкого кресла, сидя в котором, просто утопал, Фёдор понял, что плохо управляем и не ему теперь бегать за котом. Хотел сесть, но услышав, что где-то очень близко звучит музыка, отправился в соседнюю комнату, где нашёл Степана и Черногуза.

Степан сидел за блестящим чёрным роялем и играл на нём, а Черногуз, стоявший у него за спиной, плакал. Обратив рассеянное внимание на появившегося Фёдора, не способного даже на месте твёрдо стоять, Черногуз, смахнув слезу, предложил:

– Может, приляжете?

– Конечно, – поддержал его Степан, переставший играть. – Он же всю ночь не спал, буквы вырисовывал, а мы и днём не дали. Давай, Макейчик, прикорни, а я тебя через час разбужу.

Фёдор, не имевший привычки спать, где бы то ни было, кроме своей постели, неожиданно для себя согласно закивал головой и через пять минут был Степаном раздет и уложен в широкую, мягкую постель, находившуюся в комнате, следующей за той, в которой стоял рояль. Для того что бы выйти из неё, необходимо было пройти через комнату с роялем и кабинет.

* * *

В два часа по полудню, как и было условленно, Максим звонил Ольге. Состоялся следующий разговор:

– Максим? Какой Максим? Постойте, припомню. Ах да, Максим, вспомнила. Вы тот самый молодой мужчина с мечтательным взглядом, которого я встретила утром. У вас ведь карие глаза? Правильно? Слушайте. Вы сможете завтра, в пятницу, в восемь часов вечера, быть на скамейке у Пассажа? Там, через дорогу от здания, есть замечательные белые скамейки.

– Я не знаю, где находится Пассаж. А он не в Ленинграде?

– Нет. В Ленинграде Эрмитаж, а Пассаж, Петровский Пассаж, тот как раз в Москве. Хорошо. Кинотеатр «Ударник» знаете?

– Знаю.

– Очень хорошо. Напротив, через автомагистраль, есть фонтан и площадка. Знаете?

– Знаю.

– И там вокруг фонтана, по краям площадки тоже есть скамейки и, если не ошибаюсь, они тоже белого цвета. И скажите, в чём вы будете? Во что будете одеты?

– В джинсы и рубашку вишнёвого цвета.

– Хорошо. Завтра, в пятницу, в двадцать часов, на скамейке у фонтана напротив «Ударника». Всё правильно? Запомнили?

– Да.

– И дайте телефон вашего друга. Кажется, его зовут Назаром?

– Да. Записывайте.

* * *

Федор не знал, что его положили в кровать самого Черногуза. Спал долго, сладко. Проснувшись, обнаружил, что за окном темно. Заметив тоненькую полоску электрического света, идущего из комнаты, где стоял рояль, тихо встал и подошёл к приоткрытой двери. Он не открыл и не закрыл дверь, просто стал смотреть в щель, совершенно не думая о том, прилично это или не очень.

В освещённой комнате, к нему спиной, на мягком табурете сидела женщина и смотрелась в зеркало. Ей было лет тридцать, была она одета в длинное, чёрное платье, усыпанное серебряными блёсками. За её спиной стоял Черногуз и с любовью расчёсывал её красивые, пышные, рыжие волосы. В его руке был деревянный гребень с крупными, редкими зубьями. Черногуз, расчёсывая волосы, говорил, что у него в молодости глаза тоже были синие, а теперь стали серебряные, как у ворона, затем, возвращаясь к прежде заданному вопросу, на который он, судя по всему, не очень хотел отвечать, стал рассказывать:

– Что мне тогда было? Восемнадцать лет. Бедовый был, несло, всё к тому и шло.

– А как там? – Спросила обладательница роскошных рыжих волос, нисколько не затрудняясь тем, что Корней Кондратьевич не желал об этом говорить.

– Да, так, Милена, – сердито сказал Черногуз, но тут же, взяв себя в руки, снова заговорил приветливо. – Нормально. Как в санатории. Такие же люди. Такая же жизнь. Всё, как здесь. Работал на фабрике, делал табуретки. Табуретка в день – норма. Сделал, отдыхай.

– А за что вас?

– За глупость, Милена. За глупость. Человека в компании убили. Ну, и я пинал его, ударил ногой раза два. За это на десять лет и пошёл. А тогда ведь как сидели? Не так, как теперь. Сидели и не знали, когда выпустят. Но я, правда, не досидел. Вместо десяти – отсидел девять лет и девять месяцев. Так-то вот. Отсидел, поехал в Мариуполь. Десять лет моря не видел, а я ведь вырос на море. Пошёл на базар, купил «колхозниц» две авоськи, есть у дыни сорт такой, маленькие и сладкие. И с этими авоськами на море.

Черногуз замолчал, нижняя челюсть у него задрожала, и он в голос зарыдал, но, мгновенно перехватив дыхание, пришёл в себя.

– Что вы, не надо, – сказала Милена, испугавшись.

– Не буду, не буду, – успокоил её Черногуз и, продолжая расчёсывать давно уже расчёсанные волосы, снова стал рассказывать. – На пляже сидят все довольные, загорелые, улыбаются, а я как мертвец – белый как мел, а местами и синий. Постеснялся я тогда даже раздеться. Брюки снял, носки снял, а рубашку оставил. Так, в трусах и рубашке, купаться и пошёл. Зашёл в море по колено и захмелел. Дальше идти не могу. Знаешь, штуки выделывать стал. Стал зачёрпывать воду и подбрасывать на воздух. Вода рассыпается брызгами и так часа три стоял и подбрасывал. Люди смеялись надо мной, но мне не смешно было. Мне было страшно. Страшно было думать, что вот так, могут взять живого человека и от моря, на котором он вырос, спрятать на десять лет.

«А убивать людей в компании было не страшно?» – мысленно спросил у Черногуза Фёдор. И удивляясь тому, что Корней Кондратьевич может говорить без акцента, вернулся в постель. Лёг под одеяло, собираясь с минуту полежать, но, не заметно для себя, уснул.

* * *

Только на следующий день, после неожиданной встречи в коридоре, Галина нашла в себе силы и постучалась в дверь коммунальной соседки.

– Да, да. Входите, – услышала она из-за двери мужской голос.

Галя вошла и сразу сказала:

– Я извиняться пришла.

– Извиняться? Ах, вы про то. Я, не обиделся, – сказал незнакомец довольно искренно.

– Всё равно извините. Не для вас, для себя прошу, – настаивала Галина и, опасаясь, что её не поняли, заторопилась с объяснениями. – У моего старшего брата есть друг, Степан Удовиченко. Когда-то он жил здесь, этажом выше, мы вместе росли. Так вот он, полгода назад, извинился за то, что подставил мне в детстве ножку. Я споткнулась об эту ножку, упала и разбила себе лоб. Представьте, я этого совсем не помню, а он помнил, жил с этим, и только полгода назад извинился. Я не помнила, а он извинился, значит это не мне, а ему было нужно. Вот. А теперь это нужно мне. Честное слово, не знаю, как с языка сорвалось. Представьте себя на моём месте, я перепугалась. Простите меня. Мне очень стыдно.

Сказав последние слова, Галина покраснела и простояла в молчании довольно долго, а так как сидевший в инвалидном кресле забыл её простить, задумался и тоже молчал, она после продолжительной паузы снова заговорила:

– А ещё спросить пришла. Вам ничего не нужно? А то уже сутки прошли. Вы один, Ефросиньи Герасимовны что-то нет, и может вам в магазине… Мне не трудно и вам заодно покупать. Ой, что это? – Вскрикнув, спросила Галя, увидев в руках незнакомца длинный резной мундштук.

– Это для вас, – застенчиво сказал он, протягивая мундштук.

– Это вы слышали, как я с Вандой разговаривала? Ой, какой красивый! Спасибо. Но я должна кое в чём сознаться. Должна правду сказать. Тут такое дело. Та девушка, что звонила, её Вандой зовут, она режиссёр, то есть, будущий режиссёр, я на актрису учусь, а она на режиссёра. Но, из неё, как мне кажется, если режиссёр и получится, то очень слабый. И как у всех слабых режиссёров, у неё замах на великих. Год назад делали с ней отрывок из «Вишнёвого сада» и теперь, когда я уже успела забыть о своём позоре, отрывок не получился, она хочет его восстановить и показать. Так что я просто отказаться таким образом хотела. Мундштук я для отговорки придумала. Пусть, думаю, ищет. Где такой найдёшь?

Галя повертела мундштук в руках, поднесла его к губам и сделала вид, что затягивается, но тут же отвела руку в сторону и, как бы оправдываясь, сказала. – Я не курю, вы не подумайте. А, как вы его сделали? Из чего?

– Тут у Ефросиньи Герасимовны целая гора хвороста, я не знаю, откуда он и для чего, но думаю, от одной хворостинки большого ущерба не будет. Взял ореховый прут, из него ножом и вырезал. Нож у меня на брелке от ключей. Ключей вот нет, а брелок остался. Смешно, не правда ли? – Сказал незнакомец, с грустью о чём-то подумав.

– Да, действительно смешно. То есть нет, не смешно, – ответила Галина. – А откуда хворост и для чего, я знаю. Хотите, расскажу? Мой младший брат, Максим, по-моему, ещё в марте или апреле, сказал Ефросиньи Герасимовне, что на Птичьем рынке продают обычные палочки, но очень дорого, потому что используют их как жёрдочки для птиц в клетках. Вот тогда она не поленилась, в лес за город ездила, кажется, в Раздоры, орешник там резала, вот откуда палочки. Она тогда этим горела, спрашивала у Максима, какими по размеру палочки делать, как кору счищать. Вон, видите, там у неё несколько штук совсем готовых есть. Да, тогда она загорелась, но горела не долго. Пришли её друзья: участковый Коля Шафтин, да жэковский монтёр Лёня и остудили. Потом свадьбы пошли, похороны, Фросе, простите, Ефросиньи Герасимовне и вовсе не до палочек стало. Я может быть, некрасиво поступаю, рассказывая вам всё это, ведь она ваша родственница, но поверьте, всё это не сплетни какие-нибудь, всё это правда. Вы же, наверное, не знаете, так знайте, что если свадьба где, или похороны, то Ефросинья Герасимовна уже там. Помню, зимой кого-то хоронили, так она выскочила из своей комнаты вся заспанная, в чём была, как я вчера к телефону. Спрашивает у брата: «Максимушка, что за музыка, никак хоронят?». И не умываясь, накинула на себя, как бурку, своё пальтецо, ноги в валенки и бегом за процессией. А после напьётся и до дома не дойдёт. Соседи приходят и говорят: «заберите, спит на лестнице». Фёдор с Максимом идут и тащат её. И хоть бы насморк какой. Тут у нас, на этот счёт давние традиции. С самого детства у меня в памяти Хавронья, дворничиха, не тем будь помянута, та тоже любила на лестнице спать. А то как-то пришла Ефросинья Герасимовна вся в слезах, жаловалась, что прохожий детей угостил леденцами, а ей леденцов не дал, не смотря на то, что они все вместе на одной скамейке сидели. Плакала и кричала: «Что я, не человек?». Она действительно порою, как ребёнок, а порою – прямо сатана. Она любит рассказывать, что работала с семи лет, что двадцать лет отдала заводу, ишача на штамповке. Про завод я не знаю, но точно знаю, что трудилась она в Столе заказов, выдавала инвалидам и ветеранам наборы, обманывала, как могла, пока на этом тёплом месте её не подсидели. Знаю, что работала проводницей, возила яйца и лук в Якутию, мастерила к Пасхе и продавала на кладбище бумажные цветы. А последнюю неделю только о том и говорила, что заработала много денег и теперь поедет в Трускавец, лечить больную печень. Собрала вещи, попрощалась, и вдруг, появляетесь вы в кресле и Максим с просьбой передать вам от Ефросиньи Герасимовны слово: «Живи. Поехала лечиться, как вылечусь, вернусь». Конечно не моё это дело, но кажется, вы ею жестоко обмануты. – Галина замолчала и, решив, что действительно наговорила много лишнего, снова перебралась на мундштук. – Ой, а как тут отверстие у вас? Как вы сделали? Это же невозможно?

– Я бы показал. Вас дома не было, – спокойно сказал незнакомец. – Отверстие это просто. Взял спицу, их тут тоже целый склад, накалил на газовом огне и прожёг сердцевину. Это прежде всего делается, а потом уже вырезал.

– Понятно. А как вас зовут?

– Меня? – Удивляясь, спросил незнакомец и, смутившись, опустив глаза, взял из кучи хвороста, лежащего на полу, прут и стал осторожно его нарезать.

– Если мой вопрос показался Вам не скромным, – начала было Галина извинительную речь, но её перебили.

– Карлом меня зовут. Старомодное имя, не правда ли? Карл Эпфель. Карл Францевич.

– Нормальное у Вас имя, Карл. Редкое, но зато красивое. И чего же в нём странного? – И покраснев вдруг до корней волос, Галина спросила. – А ещё что-нибудь о себе не расскажите?

– Расскажу, – мягко сказал Карл. – Всё, что хотите, расскажу.

И он стал медленно и обстоятельно рассказывать о себе. Галина узнала, что родители у Карла немцы, что родились они в Казахстане, но познакомились и сыграли свадьбу в Москве, что отец Карла, зная шесть языков, вынужден был тридцать лет работать на деревообрабатывающем комбинате. Узнала о том, что ходить Карл не может из-за травмы, полученной в аварии, что из друзей у него – одни только дожди, идущие за окном, и что в их квартиру он приехал из-за того, чтобы не мешать родителям спокойно уехать в Германию.

– Вот, – заканчивая свой рассказ, подытожил Карл. – С родителями ехать не мог, не хотел. Да и они, бедные, разрывались на части. Душа рвалась в Германию, а оставить меня одного в таком состоянии, не могли. Вот и нашлась родственница, которая и меня и их устраивала, дядиной жены двоюродная сестра.

– А вы знаете, как она в нашей квартире появилась? – Спросила Галина и, не дожидаясь ответа, стала рассказывать. – Я знала её, только как продавщицу бумажных цветов. Да, ещё время от времени приходила, просила у мамы взаймы. И знаете, без синяка под глазом, сколько живу, ни разу её не видела, и вы не увидите. Это её униформа. Она без синяка не ходит. Жила Ефросинья Герасимовна на третьем этаже. Жила с размахом. Как-то подселили в их квартиру нового жильца, а жилец до этого с мамой в отдельной квартире жил, коммунальных особенностей не знал. Холодильник поставил на кухню, продуктами его набил. Приходит с работы – а тот пуст. Фрося, Ефросинья Герасимовна, вымела. Он сразу же сообразил, на ошибках учимся. Ей ни слова не сказал, холодильник занёс в комнату. Но всего не учтёшь, забылся, пригласил гостей. Осенью дело было. Ели гости, пили, а как домой собрались уходить, хватились – ни сапог, ни ботинок в коридоре нет. Этого он не вынес, на Фросю накинулся, побил её, но краденую обувь назад всё одно не получил. Не зря же у неё столько друзей-собутыльников, есть, где скрыть. А с побоями она прямо к Шафтину, он у нас недалеко живёт, местный участковый. С ним в медэкспертизу и в отделение. Написал Шафтин с Фросиных слов заявление на соседа и сосед, обворованный, униженный, платил ей деньги, просил, умолял о том, чтобы заявление она забрала. Ну, а потом этот несчастный уехал. Его комнату, в порядке расширения жилплощади, заняла Шапля, жившая в той же квартире с тремя детьми. Она занимала одну комнату, стала занимать две, да вышла замуж за Михрютина, нашего соседа, жившего в такой же комнате, как и у Фроси. Вот и вышло всё само собой. Михрютин спустился к семье на третий этаж, они теперь всю квартиру занимают, а Фрося перешла к нам. Тот Михрютин, конечно, тоже был не сахар, маниакальные идеи имел, всё хотел, что бы Фёдор вместе с ним полы мыл, а он их тёр раз по сорок на дню. Но, женился – переменился в лучшую сторону. Стал улыбаться. Стал на человека похож. А Фросю вы ещё узнаете. Ей седьмой десяток, а она неделю назад к Мониной залезла. То есть, не лезла, конечно, в открытую дверь вошла. Пока Монина к Ульяновым за солью, Фрося тут как тут. А когда Монина вернулась, Фрося спрыгнула с балкона, со второго этажа и убежала. Вот вам и старуха. Монина всё это видела, кричала «разобьёшься», посмотрела – кольцо украдено с цепочкой, пожаловалась в милицию, а капитан Шафтин на стороне Фроси – я, говорит, в это время с ней у Лёни-электрика чай пил. Так что Карл, знайте, к кому приехали. Я брату Феде говорю – вот с кого романы тебе надо писать, а он всё не слушает, другие образы ищет. А жаль, была бы картинка с выставки. Ой, извините, я не представилась, меня Галей зовут, Галиной Алексеевной.

– Очень приятно. Вы знаете, Галина Алексеевна…

– Карл, зовите меня Галей и, если можно, обращайтесь ко мне на «ты».

– Хорошо, Галя. Знаешь, я никогда насчёт Ефросиньи Герасимовны иллюзий не строил. Чтобы понять, какой она человек, достаточно взглянуть на неё один раз. Я боялся, что мои родители её раскусят, и все их старания и сборы пойдут насмарку. А они очень хотели в Германию. Нужен был человек, который обещал бы им уход, она такая и нашлась. Тем более – родственница. Родители улетели, и теперь мне всё равно – что будет, то будет. Ведь вы ещё не знаете, откуда у неё деньги на Трускавец. Она договорилась с моими соседями, что за пять тысяч выпишет меня из квартиры, я тоже с соседями жил, и выписала. Обещала прописать к себе, скорее всего, не пропишет. Меня выписывать не хотели, она сказала, что я еду к невесте в Сочи, только тогда выписали. Деньги, разумеется, она взяла на моё содержание. И вот – где она со своим содержанием? В Трускавце. И я, конечно, никаких иллюзий на её счёт не строю. А если честно, то я и представить себе не могу, как я мог бы жить с ней вместе, в одной комнате, даже не беря во внимание все Ваши рассказы.

– Зачем же вы выписались? Зачем позволяете так себя обманывать?

– Родители. Я очень их люблю и хотел, что бы они могли уехать со спокойной душой. Тот вариант, что Ефросинья Герасимовна будет через день приезжать, им не понравился, тогда Ефросинья Герасимовна предложила мне переехать в её трёхкомнатную квартиру, и я увидел, что родителей это устраивает. Я и решился. Более всего боялся, что захотят посмотреть, как она живёт, но они, измученные чиновничьей волокитой, об этом и не подумали. У них для этого уже не осталось сил. А может, боялись смотреть правде в глаза. Я их понимаю и не виню. И не смотрите, Галя, на меня так. Я много думал. Я сделал выбор сознательно. Жить в Германии я не смог бы, а здесь, в России, дома, я на всё согласен. Так что для меня никаких неожиданностей не было, нет, и надеюсь, не будет. Всё будет хорошо. Не надо грустить Галина Алексеевна, и не думайте, что я несчастный и беспомощный. К отъезду Ефросиньи Герасимовны я подготовился. Насушил целый мешок сухарей, чаем запасся, так что можно считать, что живу как у Бога за пазухой. Вы улыбаетесь? Какая у Вас красивая улыбка. Наверное, думаете, что чай и сухари для человека питание недостаточное? Я угадал? Поверьте, пожалуйста, в то, что я сейчас скажу. Я совсем не люблю есть, от еды у меня болит голова и живот, а сухарей с чаем мне слишком достаточно для того, что бы жить припеваючи. Вы, слушая меня, часто грустнели и хмурили брови, простите, если, рассказывая, сказал что-то не то, не так, если каким-либо словом огорчил или обидел. Прошу у Вас прощения так же, как Вы просили у меня. Я по своей рассеянности так и не простил Вас. Прощаю.

– Это вы так гоните меня? – Спросила Галина и опять покраснела.

– Нет, что вы.

– Тогда можно я у Вас ещё побуду?

– Сколько угодно. Хотите ещё один мундштук вырежу? Или лучше указку и ручку? Хотите?

– Очень хочу.

* * *

Когда Анна прощалась с Зинаидой Кононовной, она ожидала, что сестра, которая пошла провожать педагога, вернётся самое позднее через полчаса. Но, прошёл час, второй, третий, её всё не было. Рита вернулась поздно вечером и не одна, а в компании двух мужчин.

– Знакомьтесь, – сказала она с порога, – Олег и Игорь. А, это моя сестра Антуанетта. Можно просто Анюта Стюард. Ой! – Будучи хмельной, да на высоких каблуках, Рита оступилась и чуть не упала. Её поддержал один из гостей.

– Спасибо, – протяжно сказала Рита, глядя долгим, томным взглядом в его глаза. И плавно отводя взгляд, стала жаловаться, обращаясь одновременно ко всем присутствующим. – Устала, ноги не держат. У нас шампанское осталось? Ой, эти каблуки. Я их сниму? – Капризно, но подобострастно спросила она у пришедших и всё ещё стоящих в дверях гостей.

– Лучше не надо, – сказал ей тот, что поддержал её.

– Ну, тогда будете меня ловить, что бы я не сделала «ласточку» на этом полу. Ну, что вы стоите? Чего не проходите? Сестру мою испугались? Не пугайтесь, это только с виду она строгая. Игорь! Олег! Ну, что вы как не родные? Проходите. Проходите в комнату. Анька, не пугай гостей, они стеснительные. Пойдём лучше на кухню, поможешь.