Текст книги "Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!"

Вместо подавшегося в «рули» Вити на взвод ко мне пришел новый «комод». Андрюха Бадаев – невзрачный вологодский паренек, невысокий, белобрысый, коренастый, молчаливый, работящий, как потом оказалось – щедрой, широкой души человек. Их в батарее было два земляка. Второй, Гоша Колосов, полный антипод – высокий, кареглазый брюнет; будучи водителем, претендовал на роль тренажериста. Скоро, по странному стечению обстоятельств, эту должность займу я, а Гошу отправят «замком» во взвод вооружения, командовать отмороженными БРДМщиками, так как у них дефицит сержантов. Но об этом позже. Так они и остались на фотографии в моем армейском альбоме – земляки, стоящие у полкового памятника, знаменитой противотанковой пушки ЗИС-3. Гоша и Андрюха, едва достающий пилоткой до его плеча.

Взвод наш раздербанили по хозработам. 18 человек уехали на сенокос в подшефный совхоз, шестеро охраняют и обслуживают развернутый на полковом стадионе полевой ППЛС (пункт приема личного состава). Бойцы красят серебрянкой металлоконструкции, ремонтируют палатки, посыпают дорожки и т. д. ППЛС занимает почти весь стадион, в случае объявления мобилизации гражданский резервист заходил в первую палатку на одном краю стадиона, а на другом краю выходил полностью экипированным, имея на руках необходимый пакет документов.

Двое моих бойцов лежали в санчасти. Один с какой-то ерундой, а второй, Ульев, высокий сероглазый блондин с Сахалина, своей интеллигентной внешностью напоминающий земского врача или сельского учителя, страдал самой распространенной духовской болячкой. У него гнила нога, и я с искренним сочувствием наблюдал, как он ковыляет вокруг санчасти, с трудом втиснув распухшую багровую ступню в громадную кирзовую тапочку. Скоро его отправят в гарнизонный госпиталь, а оттуда в окружной, в Подольск, где после недельной реанимации врачи чудом сохранят ему запущенную конечность. Он вернется только в декабре. Возвращаясь в это время из командировки, я с трудом узнаю его в долговязом парне в стройбатовской шинели и несезонной фуражке, случайно столкнувшись с ним на Ярославском вокзале в Москве.

В результате во взводе у меня осталось четыре бойца, об остальных я толком не имел никаких данных, так как документы у них были при себе. Круглов упорно требовал заполнить журнал по боевой подготовке, куда нужно заносить всевозможные подробности о подчиненных – номер оружия, противогаз, год и место рождения, членство в ВЛКСМ и т. д. Мои объяснения, что почти весь личный состав находится на расстоянии 50 км, он не считал убедительными.

Как-то вечером он подошел ко мне и, предложив поговорить по душам, опять завел волынку о журнале.

– Товарищ старший лейтенант, я физически не могу получить на них данные, договоритесь с комбатом, пусть на два часа дадут дежурную машину…

– Мне насрать, как ты это сделаешь, хоть пешком иди, я тебе приказываю.

– Вы предлагаете самовольно оставить часть? Я не понимаю ваших приказов.

– А тебе не надо понимать, я прикажу зарыться – и ты должен зарыться!

Душевный разговор не получился, и конфликт вошел в свою последнюю фазу.

Выспаться опять толком не удается. После завтрака комбат ставит задачу. Формируется сводная команда с нашего дивизиона на прополку железной дороги, по которой ездят мишени. Я и еще один сержант из первой батареи, едем старшими. У караульного городка уже стоит тентованный «Зил», и я руковожу посадкой, рядом с машиной вездесущий комбат. Наконец духи расселись, и Пургин машет мне, чтобы отправлялись. Хватаюсь руками за задний борт и смело задираю ногу, собираясь встать на фаркоп, но не тут-то было. С особым фанатизмом два месяца назад ушитое х/б не оставляет мне шансов. Я сам серьезно озадачен. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом и только привлекла внимание уже собравшегося уходить комбата. Третья попытка предпринимается с прыжка, но ноги, как ржавый циркуль, совершенно не раздвигаются, и оптимистично дотянувшийся до фаркопа сапог отчаянно соскальзывает вниз. Я почему-то вспоминаю кадры из старого фильма, где Алексей Маресьев, в исполнении актера Кадочникова, пытается забраться в самолет, после того как комиссия допустила его к полетам. Но у него протезы… Рефлекторно оборачиваюсь, капитан, глядя исподлобья, молча манит меня пальцем. Подхожу, он берется за штанину, стараясь разорвать шов. Мужик он крепкий, но сшито на совесть. Пургин оборачивается, и пытавшийся незаметно проскочить торопящийся мимо дух, вытаращив глаза, бросает к пилотке пятерню с нелепо оттопыренным большим пальцем, после чего начинает дурью лупить сапогами об асфальт.

– Курсант, ко мне! – обрывает капитан неумелую строевую показуху. – Лезвие есть?

У духа есть все. Пургин аккуратно надрезает шов и уже без труда разрывает расползающиеся нитки. Потом все повторяется на другой штанине. За два месяца форму изрядно выбелило солнце, и теперь я выделяюсь из окружающего однообразия широкими ярко-зелеными лампасами. Ну не сержант СА, а старший урядник, Георгия только не хватает рядом с комсомольским значком. Интересно, были ли у кого из казачьих войск зеленые лампасы? Зато в кузов теперь проникаю без проблем. Машина трогается, и комбат делает мне ручкой, сдвинув улыбку на одну сторону.

Стоит страшная жара. «Зилок» замирает у смотровой вышки, я прыгаю прямо через борт (теперь мне ничего не мешает), и под сапогами хрустит золотистый песок танковой директрисы.

– К машине!

Борт откидывают, и на бархатную поверхность сыплются из кузова духи.

– Становись!

Толпа обретает геометрические очертания.

– Вперед марш!

Колонна беззвучно двигается, тяжело меся зыбкий грунт. До железки топать километра три, по пескам, а у нас даже воды нет, никто не позаботился.

Если бы вдалеке не виднелся лес, местность бы смахивала на пустыню – бесконечные белые барханы. Говорят, что миллионы лет назад прошедший здесь ледник сморщил таким образом окружающую поверхность в невысокие пологие дюны. Наконец выходим на грунтовую дорогу и углубляемся в небольшой хвойный массив, заросший густым лиственным подлеском. Вскоре натыкаемся на родник, а метрах в пятидесяти сквозь стволы просвечивает небольшое лесное озеро. Надо будет сходить разведать. Где-то в окрестных болотах тонула Лиза Бричкина из фильма «А зори здесь тихие…». Духи жадно пьют, можно было, конечно, немного поиздеваться, что не преминули бы сделать ярые сторонники иерархического разделения, но обезвоживание опасно для организма, да и нет пока лично для меня повода и мотивации.

Выходим из перелеска, перед нами искомая насыпь. Забираемся. Шпалы, ржавые рельсы, на них тележка, на которую крепятся мишени. Духи толкают ее, и она отвратительно визжит несмазанными колесами, цепляясь ржавыми ребордами за край рельса. Железка действительно сильно заросла, кое-где рельсы еле проглядывают. Ставим духам задачу. Солнце неумолимо катит к зениту. Бойцы начинают с энтузиазмом рвать траву и стаскивать ее к подножью насыпи. Полигон пытаются привести в порядок к приезду командующего округом.

Мы с сержантом откровенно пекемся, делать нечего, жара нарастает, взгляд туманится, сказываются бессонные ночи. Вскоре нам надоедает бороться с соблазном, заваливаемся спать прямо на насыпь и мгновенно отключаемся. Не знаю, сколько мы в итоге отсутствовали, очнулся я так же резко, как и отключился. Сижу на песке, недоуменно таращась по сторонам. Одна рука машинально старается оторвать от тела влипшую в него гимнастерку, другая соскабливает со щеки склеенный набежавшей испариной песчаный абразив. Вокруг никого. Толкаю в сапог застывшего рядом в неестественной позе своего коллегу. Он резко вскидывается, глядя на меня чумовыми, бешеными глазами. Из угла рта к густой лужице на подложенной под голову пилотке тянется тягучая слюнявая нить.

– Духи где? – бросаю ему и поднимаюсь на ноги.

Взору открывается картина невиданной катастрофы. Вокруг – на насыпи, рельсах, шпалах, траве – в самых разнообразных позах застыли новоиспеченные защитники Родины, как будто пораженные ядерным взрывом или невидимым газом мгновенного действия. Нет в русском языке слов для выражения моего возмущения.

– Встать!!! – ору я в бешенстве.

Судя по выражению лица сержанта из первой батареи, он полностью со мной согласен. Просто спросонья не может подобрать своим чувствам словесного эквивалента.

Духи беспорядочно вскакивают и еще больше чумеют от страха. Уже через минуту два десятка ландшафтных дизайнеров, отжимаясь, интенсивно вдавливают ладонями шпалы в земную поверхность. Я зверски считаю, постепенно успокаиваясь. Когда духи практически перестают чувствовать руки, за счет принимается мой коллега, и первые индивидуумы обессиленно заваливаются лицом в песок.

Прямо передо мной Леша Михальчик. Год назад он окончил университет имени Патриса Лумумбы в Москве и был призван, как и я, на полтора года. Он мой ровесник, знает два языка, французский и испанский. На тумбочке частенько стоит с портативным словариком и бормочет непонятные слова, дабы окончательно не утратить накопленные за пять лет знания. Мы смотрим на это сквозь пальцы: при всем его мизерном статусе знание языков вызывает уважение. Леша сейчас страдает больше других из-за собственной неспортивности. А главное, наличие лишнего интеллекта мешает ему воспринимать происходящее единственно правильно. Руки больше не в состоянии разогнуться, и он входит в полный тактильный контакт со шпалами, не в силах более оттолкнуть отяжелевшее тело от поверхности планеты. Наверное, где-то в глубине его насыщенного знаниями мозга мелькает шальная мысль, что неплохо бы сейчас сдохнуть, по себе знаю.

– Михальчик, встать! В чем дело? Уж не устал ли ты?

– Я больше не могу, товарищ сержант. Нельзя же так с людьми.

– Что??? Это кто здесь люди?

Бедолага – похоже, он искренне верит в то, что говорит. Полгода назад я тоже так думал, правда мысли свои озвучивать не торопился. Но мои сопливые командиры сумели внушить мне веру в безграничность собственных возможностей, а также силу своего педагогического дара. А у Леши уже подкашиваются ослабевшие от жары и общего физического изнеможения ноги, и, пока он не свалился окончательно, я успеваю жестко скомандовать:

– Упор лежа принять!

Говорят, глаза – единственный открытый участок мозга. У меня не хватит слов, чтобы перенести на бумагу то, что я прочитал в его взгляде.

– Как это…? – по инерции переспросил он, еще на что-то надеясь.

Неужели, Леша, ты еще не усвоил: если тебе так плохо, что дальше, казалось бы, некуда, то чтобы стало легче, надо сделать еще хуже, чтобы предыдущее состояние воспринималось как нереализованная удача.

– Упор лежа!!! – ору я уже профессионально поставленным голосом, добавляя пару тонов вверх. Это хорошо прочищает заплывший усталостью мозг. Страх великая штука: слегка парализуя, он в то же время помогает живому существу преодолеть физическую немощь и выжить в экстремальной ситуации. Духов в десять раз больше, вокруг девственная природа и при желании они могли бы соорудить нам уютное надгробье у основания насыпи. Но они уже грохнулись на врытые в песок шпалы.

– Раз! Два! Раз! Два! – Я в очередной раз убеждаюсь в верности армейской педагогической доктрины и безграничных возможностях организма советского солдата. Все это для их же пользы. Я просто помогаю подчиненным открыть чакры для высвобождения скрытого потенциала.

После того, как они доходят до состояния «хоть убивай, больше все равно не сможем», которое тоже знакомо мне не понаслышке, я еще раз напоминаю им о причине наказания, особо акцентируя внимание на том, что для подобного проступка оно является необыкновенно гуманным. Затем объявляю, что им предстоит еще час ударной работы и, если служебное рвение будет достаточно очевидным, группа будет поощрена походом к обнаруженному в лесу озеру. В противном случае поощрение будет заменено так полюбившимися физическими упражнениями. Звучит команда, и духи равномерно распределяются по двум сторонам объекта.

Пекло стоит нестерпимое. Работают бойцы не столь ударно, сколько старательно, и я держу слово. К тому же сам не люблю бестолковой и бесполезной работы, вряд ли командующий округом оценит сей трудовой подвиг.

Проходит час, я строю группу в колонну по три, и мы погружаемся в лесную прохладу. Сначала к роднику, а вот и озеро. Места здесь заповедные, почти нехоженые – редкие местные да солдатики во время учений. Полно зверья, навалом грибов и ягод – земляника, черника, брусника, клюква… К тому же много болот, родников, и прямо посреди малопроходимого леса можно наткнуться на подобное озеро. Его мерцающее за деревьями овальное зеркало открывается нам во всей своей красе. Ну просто местное Рица! В середине спокойной глади рваный аквамариновый круг неба, стиснутый перевернутым отражением окруживших водоем деревьев. К озеру практически нет подхода, по крайней мере с нашей стороны. Растительность приближается вплотную. Но вскоре находим кусок песчаной отмели, шириной всего пару метров, зато заход хороший. Показывая пример, скидываю одежду, под ногами приятно рассыпаются невысокие гребни морщинистого бархатного дна. Вода теплая, но только сверху, озеро имеет родниковое происхождение. Плыву аккуратно, могут быть коряги. Проплыв метров двадцать, опускаю ноги, и ступни скручивает бьющий из-под земли холод.

Духи обессилили настолько, что, похоже, не имеют ни сил, ни желания раздеваться, плавать и как подкошенные валятся на пружинящий мох. В воду лезет всего пара бойцов. Я выхожу из воды и опять пугаю их своими громогласными командами, для их же пользы. Результат впечатляет, вот она, мечта проктолога – скопление голых задниц на локальном участке. Черные лица, черные шеи и кисти рук, нездоровой белизны тела. Красивых тел мало, но ничего, к выпуску преобразятся, толстые похудеют, тощие поправятся, поднакачают мышцу, и пацаны начнут превращаться в мужиков.

После купания группа явно приободрилась. Строимся, выбираемся на грунтовку, а с нее вновь углубляемся в пески. Обратно тащимся по самой жаре, время к обеду. Проходим половину пути, под сапогами осыпается склон очередного бархана, отчего кажется, что группа топчется на месте. По песку хорошо после дождя ходить. С противоположной стороны сопки слышится знакомое урчание, и на вершине появляется дежурная «шишига», за рулем Тимоха.

Водила уже давно приехал за нами, но у него нет желания пилить по пескам нам навстречу, а взводному за радость прокатиться. Я сажусь в кабину, остальные лезут в кузов, радуясь неожиданному везению. Наша бестолковая миссия окончена, едем в полк, на обед.

После обеда комсомольский секретарь второго дивизиона, прапорщик, рассказывал в курилке, как получил медаль «За отвагу на пожаре». Года три назад горели окрестные леса, и личный состав принимал участие в ликвидации. Самому ему тушить не пришлось, его дело комсомольское – юных на бой зовет, и нету других забот. В начале осени с пожарами, наконец, справились. Герои, вскоре окончив учебку, разъехались по войскам, старослужащие уволились. А уже позже пришли на дивизион две медали, и встал вопрос, кому давать. Кто реально заслужил, были уже далеко.

– Я и знать не знал, что подвиг совершил, – весело повествовал «кусок комсомола», как он сам порой себя называл. Прапорщиков в армии называют кусками. – На плацу торжественное построение, сижу себе мирно в ленкомнате, готовлю очередную политинформацию, тут прибегает боец. Товарищ прапорщик, вас срочно на плац. Я ему – что случилось? А он – командир приказал. Я ходу, выскакиваю к своим, а тут с трибуны: «За мужество и отвагу, проявленные при тушении лесных пожаров…» Короче, не заморачиваясь, дали старшине, который кормежку возил, да идеологическому сектору.

Да, забавно даже ему самому, а ведь у медали конкретный статут.

Вечером с караула вернулся психованный Горелый.

– Чего с тобой? – пытаю его.

– Да чуть духу полбашки не снес.

– Как это?

После заряжания, построив смену, сержанты имели привычку проверять постановку оружия на предохранитель совершенно драконовским методом. Разводящий шел позади строя и дурью дергал затвор висящего на плече автомата. Процедура болезненная, хоть и направленная на укрепление памяти и выработку автоматической привычки, от которой зависит безопасность окружающих. Казалось, что ремень оторвется вместе с плечом. Оружие всегда должно быть на предохранителе. Горелый прошел почти всех, когда увидел сдвинутый флажок у одного из бойцов. Для чего он нажал на спуск, сам до сих пор не мог понять. В бездонную синеву улетели две по 7,62, чуть не подпалив отросший новобранский ежик. Дух как стоял столбом, так и закостенел, оглохшие соседи шарахнулись в стороны, а у Горелого, по его словам, все ослабло сзади ниже пояса. Из караулки вылетел охреневший начкар. Когда боец успел дослать патрон, никто не заметил, – видимо, порядок заряжания перепутал.

Начкару такой залет был не нужен, как, впрочем, и остальным. К вечеру достали два патрона караульной серии, с зелеными гильзами, искусственно состарили их наждачкой, дабы не выделялись из общей массы и возместили ущерб. А бойцу тому ближайшие пару дней никто не завидовал.

Строю взвод перед отбоем. Среди родных лиц незнакомый боец, не бритый, форма грязная, как подменка после наряда, сапоги убитые. Это Любимов, он почти два месяца у меня в списках, но я его еще не видел. Сразу после присяги двоих человек отправили на дальний полигон, в охранение. Второй, Субботин, приписан к первому взводу. Сегодня их заменили. Жили они там автономно и вольготно, за жратвой в полк ходили и о службе никакого представления не имели. К тому же командовал ими Зотов, мой бывший «комод», известный своими либеральными взглядами, по причине чего так и не прижившийся в собственном подразделении. После того как черпанулся, его сослали руководить дальними постами и работами.

Любимов смотрит напряженно, но без подобострастия. А я знаю одно: завтра утром он никак не должен испортить общевзводную картину. Подхожу вплотную и жестко спрашиваю:

– Фамилия?

– Любимов.

– Значит так, Любимов. На подъеме вижу постиранным, поглаженным, побритым, подворотничок, сапоги, бляха – в общем, все как у людей. Понял?

– Так точно! – вытягивается тот и облегченно вздыхает.

Похоже, ожидал чего-то большего, просветили наверное. Ладно, посмотрим, на что ты способен.

Как ни странно, утром Любимов совершенно не отличался от своих сослуживцев, когда только успел? Потом я узнал, что он детдомовский и армейские порядки, похоже, не явились для него чем-то принципиально новым. Чего, кстати, нельзя было сказать о его бывшем напарнике Субботине. Тот оказался экземпляром ярчайшим, таких я потом больше не встречал. Он отказывался понимать и принимать казарменные законы и жил какой-то своей, мало кому понятной жизнью. Били его страшно, причем свои.

Субботин постоянно порол дело, и из-за него наказывали взвод. Причем возникало ощущение, что он поступает так не потому что не может, не успевает или у него что-то не получается, а потому что не хочет, не считает нужным. В итоге перед строем объявлялось, что по вине Субботина взвод в очередной раз лишается какого-либо поощрения, а какое-то приятное событие опять обходит коллектив стороной. А таких событий в салабоновской жизни и так жестокий дефицит. Учитывая не на шутку развернувшуюся в тот год борьбу с неуставными взаимоотношениями, сержанты старались по возможности лично не участвовать в физических расправах. «Комод» после вечерней поверки просто командовал:

– Субботину отбой, остальным подъем – отбой!

Тот лежал под одеялом, а остальные еще полчаса скакали туда-обратно, одеваясь и раздеваясь. Потом взвод, наконец, отбивался, свет выключался, а утром Субботин выглядел неважно.

Как-то вечером я забрел в курилку, куда первый взвод как раз затащил Субботина на очередную разборку-экзекуцию. «Замок» молча наблюдал, а товарищи виновного в который раз разжевывали ему правила поведения в коллективе. Он стоял, ссутулившись и покорно опустив плечи, глядел в пол. Мимо, взад-вперед, челноком маячил здоровенный Бареев и, поигрывая могучими бицепсами, монотонно что-то втолковывал. По Субботину не было понятно, слышит он или нет, да и слушает ли вообще или полностью абстрагировался от происходящего. Дойдя до окна, Бареев развернулся и, вновь поравнявшись с жертвой, вдруг резко, крюком, ударил его в живот. Мелькнув в воздухе, кулак провалился в солнечное сплетение бойца, и я невольно сместил голову в сторону, чтобы посмотреть, не появился ли он со стороны спины. Субботин, как тростинка, переломился в поясе и, зажав «пробоину» руками, уткнулся головой в немытый разноцветный кафель. Потом двое сослуживцев прошлись сапогами по его бокам. После паузы начавшее дышать тело сгреб в охапку долговязый Леха и поволок в умывалку, где уже до краев наполнилась заткнутая подменкой раковина. Леха издевался более изощренно. Он топил несчастного в грязном корыте, а когда переставали идти пузыри, выдергивал из воды бритую голову и, засовывая палец в судорожно хватающее воздух отверстие, с наслаждением растягивал его до разрывов в углах рта. Субботин тихо стонал и слабо покрикивал в особо болезненные моменты. До армии Леха вроде бы успел окончить медучилище, и ему уже намекали на возможность остаться после «микродембеля» служить в санчасти. Но Леха рвался в Афган и осенью все-таки туда уехал.

Мне становится тошно, и я ухожу. За этот год, конечно, много к чему привык, но подобные мероприятия не особо жаловал. Когда по-трезвому, осознанно, кучей бьют одного и не просто для профилактического устрашения, а с особой жестокостью, если даже с точки зрения неписаных законов и за дело. Но в дела чужого взвода вмешиваться не принято.

Однажды за Субботина попытался вступиться Зотов, у которого он начинал службу еще на полигоне. Его каким-то ветром задуло в батарею, и он случайно стал свидетелем подобного мероприятия. Но хоть и был он черпаком, его не уважали, и с молчаливого согласия сержантов он чуть сам не огреб по полной программе. Зотов, наверное, был хорошим парнем, но не в этой жизни.

На следующий день на полевых занятиях я наблюдал за Субботиным во время перекура. Во взводе с ним никто не общался, одни откровенно презирали, другие боялись запятнать свою репутацию контактами с изгоем. Он отсел в сторону на поваленную сосну и, зажав между коленей АКМ, сощурившись на июльское солнце, тихо улыбался своим потаенным мыслям, рефлекторно-болезненно дергая рваным ртом, аккуратно вдыхая вкусный сосновый воздух, стараясь не тревожить отбитые накануне ребра. Я не понимал, как после вчерашнего в его измученной душе еще оставалось место для положительных эмоций, какая внутренняя сила сидела в этом мальчике.

Во всех взводах уже непроизвольно выкристаллизовывались определенные локальные группы. В тяжелые времена в них объединяются физически сильные, наглые и умные, которые на гражданке, возможно, не стали бы даже приятелями.

В третьем взводе лидером такой группы стал «фишкарь» Кремнев. Он уверенно и быстро пробился на эту должность, и теперь пять человек держали в страхе почти весь взвод. Смуглый, черноволосый, с крючковатым носом и немного бешеными глазами, он сильно походил на Мефистофеля. Провинившихся и чмошников мучил не торопясь и утонченно, со знанием дела, используя массу болевых и уязвимых точек в человеческом организме. Он то давил несчастным на глазные яблоки, то крутил ушные раковины и выворачивал ноздри, залезал пальцами за ключицу, под челюсть, или болезненно защемлял какую-нибудь мышцу. Нам же, сержантам, демонстрировал фокусы по усыплению. Брал тонкий поясной ремешок и, набросив на шею, пережимал в нужном месте сонную артерию, после чего подопытный отключался. В общем-то, ничего особенного, классическое кровяное удушение из дзюдо. На себе я, правда, до этого не испытывал, а здесь попробовал. Все произошло быстро, но от ремня осталось неприятное послевкусие…

Впоследствии он усовершенствовал этот способ. Большой, пройдя эксперимент, предложил и мне испытать новые ощущения. Я встал у стенки, Кремнев подошел, пронзил своим дурным взглядом и, чуть касаясь моей шеи двумя пальцами, невесомо нащупал искомую точку. Лишенный кровотока разум покинул меня, и Большой с Горелым еле успели подхватить мгновенно обмякшее тело. Я даже не понял, когда отключился. Возвращение в сознание было связано с тошнотворно-неприятными ощущениями, и больше я судьбу не испытывал. А когда Кремнев немного заигрывался, Горелый для профилактики пробивал ему фанеру, возвращая колдуна в положенную ему по статусу реальность.

В моем взводе собрался мощный интернационал: грузины, татары, узбеки, азербайджанцы, немцы, хохлы, белорусы, русские… Выделяется небольшая группа во главе с Казачковым. Веселый парень, шутит умело, но порой опасно для себя и часто этого не осознает. Службу тащит исправно, и с этой стороны к нему претензий нет, поэтому не хочется гасить его жестко. Хороший пацан, жалко на взлете обламывать. Пытаюсь гуманными методами донести до него, что базар надо фильтровать, а то не ровен час… Вроде начинает понимать, значит не безнадежен.

Но самый примечательный экземпляр – это Саня Аскерко. После присяги он сразу попал в гарнизонный караул, выводным. И как часто бывает с начинающими выводными, из караула не вернулся, присоединившись к славной когорте «губарей». А там в чем-то провинился еще раз, в результате чего проторчал на губе почти две недели. В строю передо мной предстал исхудавший и наголо обритый, в то время как у его товарищей отрос приличный ворс. Саша относился к категории оптимистично-неунывающих индивидуумов. Он даже оказался моим земляком по рождению, из-под Оренбурга. Боксер-перворазрядник, легковес, после восьмого класса рванул на Дальний Восток, в мореходку, и, окончив ее, до армии успел поработать на гражданском флоте. Призывали его из Владика, и вечерами он травил нам о вольной флотской жизни, больших деньгах, бабах и бесконечных драках в кабаках Находки и Владивостока. Он классно танцевал, и как только из телевизора или радио раздавалась хорошая музыка, ноги и руки его начинали непроизвольно двигаться. Мне он в эти моменты напоминал Труффальдино из Бергамо в исполнении молодого Кости Райкина. Первое время он частенько получал за это по шее, дабы утихомирить неуместную бурость, а впоследствии мы уже сами просили Сашу что-нибудь исполнить, откровенно завидуя его способности к импровизации. Как бывший боксер он был отлично скоординирован и прекрасно двигался.

После отбоя «дедушки» зовут нас к себе. Они прочухали, что мы с Горелым неплохо лабаем на гитарах. Мы уже не в том статусе, когда нас можно тупо заставить, но еще и не в том, когда можем им отказать. Еще на гитаре хорошо играет Буров и есть парочка интересных духов, но сегодня позвали нас. Когда надоедает попса, а также армейская и тюремная тематика, они с удовольствием слушают мой студенческий и бардовский репертуар. Скоро из столовки им притаскивают отборного вареного мяса, а каптер уже заваривает крепкий, сладкий чай. У нас свой интерес. Сейчас «деды» наедятся, напьются и быстро уснут под хорошую музыку. Тогда мы сможем переместиться в каптерку. «Деды» засыпают наглухо, как дети, и мы отваливаем в дальнее расположение. За каптера Малыш. Горелый стучит в дверь условным стуком, и на пороге прорисовывается его мощный силуэт.

– Босс, мы пришли пить чай!

Малыш улыбается во всю ширину своего необъятного лица. Он ставит кипяток и достает заныканный сахар. Стрелки часов подгребают к часу ночи, но это наше время. Поем с Горелым, по очереди. Малыш рассказывает, что сегодня на него настучал замполиту прапорщик завскладом за то, что обозвал его «куском». Так в армии за глаза, обидно, но в точку прозвали представителей героической профессии. Но Малышу удается-таки вывернуться:

– А я объясняю замполиту, что подошел к нему и попросил: «дай подшивки кусок», а чего уж он там про себя надумал…

Горелый наконец добирается до Джо Дассена. Мелодию он подобрал успешно, но текст что-то не клеится.

– Слушай, может Михальчика сюда, он же французский знает, – вдруг посещает Большова своевременная мысль.

Притащили сонного Михальчика, он стоит и испуганно хлопает глазами. Но, поняв, чего от него хотят, тут же успокаивается. Он, конечно, до смерти хочет спать, но ему льстит неожиданная востребованность в нашей компании. И песни нужные на французском он, оказывается, знает. Попытки, правда, оканчиваются полным фиаско. Минут десять он забавляет нас своим французским прононсом, но все это сводит на нет абсолютное отсутствие слуха и голоса. Вскоре за ненадобностью отправляем его во взвод. Пора и нам расходиться. Горелый стоит по батарее, и через свою агентуру до него дошли слухи, что старики пронюхали про наши ночные посиделки. Им это сильно не нравится, рановато нам еще так жить. На место нас должны бы поставить черпаки, не царское это дело – с молодыми возиться, но они свой шанс по взятию власти упустили, и годами налаженный в батарее баланс нарушился.

Вечером следующего дня Серега сдает мне наряд. Мы сидим в оружейке на низкой спортивной скамейке и заполняем журнал. Автоматы, штык-ножи, противогазы посчитаны, и даже гранатомет на месте. Горелый чешет мне о событии, очевидцем которого стал три дня назад. Метрах в трех столбом торчит узбек Хусанов, дневальный из его наряда.

– Короче, был я тут в ремроте. Перетер там с «рулем» одним с автовзвода и уж в батарею подался, а он вдруг машет мне рукой – хочешь поглядеть, говорит, и повел в дальний угол. Там народ столпился, ну я сбоку протиснулся, гляжу, а водила с полкового заправщика аккумуляторщику шары катать готовится.

Шары изготавливались из оргстекла, из ручек, отслуживших свое зубных щеток. Разноцветные, в основном неправильной эллипсовидной формы, они вытачивались, грубо шлифовались шкуркой, потом нулевкой или газетой, после чего отдавались салабонам на ювелирную обработку. Те неделю-другую катали их во рту, доводя поверхность до изумительной гладкости. Еще требовался пузырек одеколона для дезинфекции, полотенце, бинт с ватой, прищепка и собственно главный инструмент – небольшое пластиковое зубило, тоже, как правило, сделанное из зубных щеток, или алюминиевая ложка, конец ручки которой слегка затачивался, а также пинцет.

– Ну, в общем, этот достает елду, протирает одеколоном, зубило тоже, пинцет прокаливает на свечке. Потом кожу на конце берет и натягивает, сколько сможет… – продолжает интриговать меня Горелый.

– Крайнюю плоть, – вставляю я свои три копейки, блеснув почерпнутыми из медицинской энциклопедии знаниями.