Текст книги "Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!"

Далее по рассказам очевидцев. Минуя КПП, машина въезжает на пилораму и замирает возле склада. Встречает нас лично зам по тылу полка майор Никишин. Женщина докладывает, что стекло доставлено. Никишин озадаченно вглядывается внутрь кузова.

– Почему они не выходят?

– Укачало, наверное, – женщина озабоченно рассматривает собственную обувь.

– А кто там? – майор строго смотрит на водителя.

– Вторая батарея, – «руль» поспешно вводит шейный крючок в зацепление с петелькой, да так сильно, что золотистые бабочки в петлицах вступают в кратковременное соитие.

– Опять вторая, ну Пургин!.. – визжит зампотыл петушиным фальцетом.

Водила откидывает борт, и на холодный песок вываливается первая бездыханная субстанция.

Я ничего этого не помнил, и хронология событий была впоследствии восстановлена по рассказам очевидцев. Они же и поведали, что появление из тентованного чрева грузовика персонажа в суконной фрачной двойке временно ввело зампотыла в состояние легкого недомогания. Из семи человек более-менее адекватными остаются трое, это Новак, Башкиров и Наконечный. Кто-то бежит в батарею за выручкой, кто-то остается при машине, а майор, приказав вызвать караул, лично конвоирует меня в штаб полка. Мы проходим вдоль забора (оказывается, я еще мог передвигаться), когда через пролом на территорию части проникает комсомольский секретарь нашего дивизиона, прапорщик Соловьев, когда-то в детстве мой одноклассник. Никишин подзывает его:

– Твой, Соловьев?

– Так точно.

– Давай его в дивизион, вызывай караул – и на губу прохвостов! – истерит зампотыл.

Майор уходит, а Соловьев сажает меня на лежащее рядом бревно и пытается выяснить, что случилось и с какого карнавала я тут нарисовался, его тоже смущает мой внешний вид. В этот момент внимание прапорщика привлекает группа бойцов, с трудом волочащих плащ-палатку с каким-то тяжелым предметом. При ближайшем рассмотрении предмет оказывается бездыханным телом уже почти гражданского человека, Юры Шадрина. Из батареи прибывает подмога, и Соловьев передает меня нашим каптерам. Подхватив под руки, они волокут меня дальше, носки сапог извилисто бороздят рассыпчатый грунт. В войсках каптер, как правило, старослужащий. В учебке же в каптерке командует старшина, а кандидатов выбирают из вновь прибывших – кто поздоровей, понаглей да пошустрей. Справа меня держит Рома, шебутной, крупный пацан из Иркутска. Слева Саня Белов, москвич. Я еще раньше заприметил этого громадного духа. В нем 120 кг, он КМС по классической борьбе, двукратный чемпион Москвы, а первенство Москвы приравнивалось к республиканским соревнованиям. Попал он к нам недавно. Из первой батареи пришел старшина и предложил нашему в каптеры борзого духа. Им, при их показательности, такой не нужен. Андреев взял. Однажды на подъеме Саня не уложился в 45 секунд и встал в строй в тапочках. Сержант отвел его в сушилку и заставил поднимать двухпудовую гирю. Белов мослал пока мог, наконец, устав, поставил на пол.

– Тебе кто разрешил? – удивился сержант.

– Я больше не могу…

– Меня не ебет, схватил и вперед!

Саня уперся, и сержант попытался пробить ему фанеру, после чего был опрокинут на пол могучей дланью. Вернулся он с серьезной подмогой и Белова как следует отметелили, восстановив тем самым статус-кво, после чего старшина поспешил от него избавиться. Прилепилось к нему погоняло «Малыш».

Сзади волокут Васю Арапова, в авангарде, как разведка, идет Новак. Мы были уже почти у цели, когда наша компания привлекла внимание полкового парторга майора Петькина, который как на грех стригся в бытовке на первом этаже. Я даже фрагментарно запомнил этот момент – когда, выскочив на улицу, он кричал:

– Курсанты, ко мне!!!

Но верные курсы уже уносили командирские тела в обратном направлении. Новак же, перейдя в категорию арьергарда, в нерешительности топтался посередине громадной лужи. Петькин уставился на него:

– Кто такой?

– Сержант Новак…

– Какая батарея?

– Сержант Новак…

– Чьи бойцы умотали?

– Сержант Новак… – боясь сбиться, Шура упрямо гнул свою линию.

Майор выматерился и пошел к телефону.

Дембелей в итоге закопали в дровах на пилораме, а нас с Васей через запасной вход затащили в казарму и бросили в каптерке на кучу бушлатов, где я и очнулся поздним вечером. В ногах стоял старшина и, глядя на меня с нескрываемым интересом, протягивал пол-литровую банку с молоком – местный деликатес, с комплекса прислали.

– Ну ты даешь! Такого у нас еще не было, чтобы молодой нажрался с дембелями, да еще нарисовался на весь полк…

Я смущенно жму плечами и пытаюсь вернуть банку.

– Пей все! – командует Толик.

Слух быстро распространяется по части. Оказывается, комбат уже был и изрядно обработал наши тела яловыми сапогами, после чего мы очнулись, и нам с Васей удалось привести торсы в вертикальное положение. Потом Пургин совал под нос кружку, заставляя дышать, – знаменитый тест на алкоголь, хотя ситуация была и так очевидной. Комбат был старым капитаном, который из-за обилия взысканий никак не мог превратиться в майора, и теперь долгожданное событие могло снова отодвинуться на неопределенный срок. Как ни странно, происшествие это не имело серьезных последствий. Проступок был настолько массовым, что решили сор из избы не выносить.

Утром комбат подошел ко мне за завтраком и зловещим тоном произнес:

– За ворота до дембеля не выйдешь, кто бы к тебе ни приехал…

Перспектива неутешительная, до дембеля еще далеко, хоть он и неизбежен, как крах империализма. Погода резко пошла на потепление, а я, по превратности судьбы, через два дня оказался дома.

На следующий день с химзавода вернулись духи. На замену едет другая партия, машина стоит на КПП. Сопровождение команды поручается старшему лейтенанту Круглову. Убедившись, что в кабине нет места, взводный отправляет вместо себя попавшегося на глаза Струта. Струт «дедушка», у него нет никакого желания трястись в кузове вместе с духами, и он находит меня:

– Знаешь, куда везти?

– Знаю.

– Тогда давай, вперед.

– А старшина?

– Со старшиной договорюсь.

Через полчаса сижу вместе с бойцами под душным тентом. В кабине уже знакомые по первой ходке мужики. На полпути останавливаемся у придорожного «бистро» с романтическим названием «Закусочная». Гражданские зовут обедать, я не хочу и денег нет, но они берут мне порцию и предлагают по 150. Отказываюсь, но после недолгих уговоров опрокидываем по дозе за родную армию. Вкратце рассказываю о недавних событиях. Сорокаградусный эликсир разбегается по сосудам, насыщая эритроциты с лейкоцитами гормоном радости, и мрачная ситуация с выездной пьянкой приобретает более светлые оттенки. Водила хлопает меня по плечу:

– Не дрейфь, сержант, прорвешься, мы тоже это проходили…

Сегодня у Валентины день рождения, и в пути у меня зарождается дерзкий план очередного побега. Расползающийся же по организму эндорфин способствует его окончательному утверждению в повеселевших извилинах. Делюсь соображениями с мужиками. Лица их светлеют:

– Ты че, сержант? И думать нечего. Сейчас добросим тебя до ближайшей станции, за салабонов не беспокойся, доставим в лучшем виде.

Я сильно рискую, но процесс уже пошел. На станции выпрыгиваю из кузова, мне жмут руку и желают удачи. Минут через двадцать подходит электричка. В городе по привычному маршруту – сначала по путям, но не к Ленке, просто обхожу вокзал. Дома час на родителей, потом звоню Сереге. Рисую ситуацию, он свободен, и через полчаса мы уже пилим на «ушастом» на другой конец города. По дороге берем цветы. Мое появление радует, но не производит ожидаемого эффекта. В глубине души я понимаю, что ничего у меня здесь не будет и, пожалуй, пора завязывать. Вручаю букет, мехового чебурашку, поздравляю с рождением и присужденной недавно всесоюзной премией Ленинского комсомола.

Утром Серега доставляет меня обратно. Проникаю на территорию части через знакомое отверстие, у казармы меня отлавливает Струт.

– Ты куда делся? Обыскались вечером.

Думаю, чтобы получше наврать, но Струт обрубает меня превентивным вопросом:

– Домой, что ли, мотал?

Киваю в ответ, Струт обалдело крутит головой.

А через два дня батарею сотрясает новое происшествие. В обед с пилорамы вернулась рабочая команда, но бесследно исчезли два сопровождающих сержанта. Их ждут до вечера, следующий день, после чего полк поднимают по тревоге. Духи из рабочей команды толком ничего не знают. Дезертировать им нет никакого смысла. Беликов черпак, Килин – моего призыва, за штатом. Все начинают думать о плохом. Или пристукнул кто по пьянке, или в болоте утонули.

Полк прочесывает окрестности, но сержанты как сквозь землю провалились. На четвертые сутки, когда надежда почти умерла, ночью помдеж по части принял странный звонок: пропавшие объявились.

Ситуация оказалась до ужаса тривиальной. Пока духи горбатились на деревянном производстве, сержанты посетили местное сельпо, где через гражданского заполучили бутылку портвейна. Употребление ее за ближайшим углом породило забытое ощущение праздника жизни, и они решили продолжить его в ближайшем райцентре, в тридцати километрах, куда их и доставил рейсовый автобус. Там они догнались и, нагулявшись, собрались до дома, но, дезориентированные количеством употребленного алкоголя, сели на электричку, идущую в обратном направлении. Примерно через час они вывалились на перрон областного центра в совершенно непотребном виде, тут же напоровшись на группу старших офицеров, встречающих на соседнем пути высокое начальство. Оно выразило суровое недоумение по поводу странного прецедента, после чего мои сослуживцы оказали ожесточенное сопротивление вызванному патрулю, мотивируя тем, что противотанкисты не сдаются. Так они оказались на гарнизонной гауптвахте, где, очнувшись утром, осознали всю гнусность своего положения. В часть никто не сообщил. Возможно в отместку за неприличное поведение на вокзале, а может быть просто забыли. Время шло, караулы менялись, а за ними никто не приезжал. Так как они числились временно задержанными и кормить их было не положено, то перебивались тем, что пошлет бог, выводной и соседи-губари. На четвертые сутки через земляка выводного удалось уговорить дежурного сделать звонок в часть.

В батарее они появились через неделю после пропажи, исхудавшие и наголо обритые. Мы дружно осудили этот проступок на внеочередном комсомольском собрании, и уже на следующий день они стали бойцами стройроты, расквартированной в соседнем артполку. Рота формировалась из залетчиков, свозимых сюда со всего Мукашинского гарнизона, а по полку поползло зловещее: «Опять вторая».

На стройроту никак не могли найти командира, ни один из назначаемых не мог справиться с ее контингентом. Командование дивизии, в отсутствие постоянного руководства ротой, стало направлять туда, как в командировку, разных офицеров на неделю. Попал туда и мой взводный Круглов, который, по рассказам очевидцев, проявил себя далеко не героем. Батарейные панты в стройроте не пролезали, так как народ там был на подбор отчаянный, терять им было особо нечего. Оттерпев неделю, старлей сбежал в полк, хотя желающим предлагали остаться на этой должности, что для взводных было резким повышением. Из нашего полка со стройротой справлялись только два офицера, капитан Горкин и старший лейтенант Мажара, оба из второго дивизиона. Горкина я почти не знал, а с Мажарой как-то пришлось столкнуться и прочувствовать на себе его внутреннюю силу.

Однажды он случайно зашел в нашу батарею вместе со взводным Тимохой. Я шел по расположению, засунув руки в карманы, с расстегнутым воротником. Мы уже начинали буреть, постепенно выдавливая из себя духовское подобострастие. Жесткий окрик вывел меня из благодушного состояния:

– Сержант, ко мне!

Два узких зрачка в сером, холодном ореоле проткнули мозг до внутренней стенки затылка. Взгляд вводил в оцепенение и одновременно притягивал. Под коленками слегка захолодело, и ноги, теряя привычную упругость, сами три раза шагнули в сторону старлея. Глаза Мажары наливались бешенством. Душа же моя переместилась этажом ниже, оставив на своем месте неприятный вакуум, рука при этом торопливо шарила по вороту в поисках ненавистного крючка. В полк он пришел полгода назад, из Афгана. Впечатление к тому же значительно усиливалось почти двухметровым ростом, центнером мышечной массы без примесей и значком мастера спорта на кителе.

– А ну, встал смирно! Ни хрена себе, опухли салабоны…

– Ну ладно, кончай, хватит… – попытался вступиться Тимоха.

– Чего хватит? Чего хватит? Распустили сержантов…

Где-то в глубине у меня мерцала мысль, что надо бы маленько поборзеть, слишком много зрителей, но тело и язык не подчинялись.

Выручило появление Малыша. При виде себе подобного громилы, со значком КМСа на груди, лицо старлея просветлело. Безошибочно угадав в нем коллегу – а Мажара оказался мастером по вольной борьбе, – он даже улыбнулся:

– У тебя за что?

– Классика, – коротко бросает Малыш.

– Чего имеем?

– Два раза Москву выигрывал, – Саня смущенно улыбается, пожимая протянутую руку, и я пытаюсь под это дело слинять.

– Стоять! Никто не отпускал! – сквозь зубы выдавливает Мажара, не поворачивая головы, и лицо его снова светлеет при обращении к Малышу. Обидно: я ведь тоже их коллега, хоть и не столь титулованный со своим первым разрядом, к тому же существенно проигрываю в размерах.

Короткий диалог скоро закончился. Это был разговор двух супертяжей, после чего Мажара, даже не взглянув на меня, вместе с Тимохой направился к выходу. Самым стремным было то, что меня, сержанта, дрючили при всех, а с духом Малышом говорили на равных. Я, как обосраный, торчал посреди центрального прохода, ощущая на себе сочувствующие взгляды однопризывников. Изо всех сил делаю вид, что ничего не произошло. Рядом стоит подошедший к финалу Фикса:

– Чего он тебя?

– Да делать не хера, вот и доебался, – отвечаю, стараясь придать голосу независимую развязность.

Дни стояли жаркие и однообразные. Работы навалом – паршивая должность у ЗКВ. Что ж мне так не везет? Взводный мутный, учебного класса своего нет, вместо него убогий встроенный шкафчик у входа в канцелярию, в котором хранится все взводное хозяйство. Андреев за старшину, и ему не до нас, в результате я за него, и на взвод нас всего двое. С утра до середины ночи занимаемся всякой бестолковой работой, вдвоем тяжко, да еще при таком командире. Весенний призыв, конечно, не страдает, как мы, от постоянного холода, бесконечной чистки снега и лыжных гонок, но у них свои прелести.

Утром батарея строится на зарядку. У бойца из третьего взвода такой объем икр, что ему не могут подобрать сапоги и он почти все лето проходит в тапочках. Потом ему где-то найдут пару кирзачей. Еле втиснувшись в голенища, он будет вынужден носить их гармонью, на дембельский манер, раздражая своим видом старослужащих.

Батарея вытягивается за ворота КПП. Отсутствие сугробов позволяет нам погонять духов по местной пересеченке. Я бегу позади взвода, пинками подгоняя отстающих. Гордые грузины после распределения по батареям и взводам очень быстро растворились в общей массе, превратившись в забитых нытиков. У меня во взводе их двое – жгучий брюнет Гоцадзе и классический, рыжий Якобидзе. Они страдают от незнания языка, не понимают команд и на зарядке затравленно вертят головой, копируя движения окружающих. В каждой воинской части есть своя «ебун-гора», была такая и у нас – длинная, крутая песчаная сопка. Вот колонна приближается к отрогам, звучит команда: «Вперед марш!»

Бойцы гусиным шагом ползут в сорокаградусный стометровый подъем. Рыхлый песок, проваливаясь, осыпается под сапогами, затрудняя движение, и я с удовольствием наблюдаю, как на золотистом грунте обездвиживаются первые гомо сапиенс. До верха добираются единицы, самые крепкие, пугая нас ужасными гримасами. Те, кто не смог, в качестве «поощрения» отжимаются до изнеможения. А по вечерам, после ужина, взвод строится на плацу, и после команды «смирно» мы с садистским удовольствием наблюдаем, как на беззащитную плоть с пронзительным писком пикируют голодные москиты, в громадных количествах обитающие в местных болотах. Они почти сплошняком облепляют открытые участки тела, заставляя бойцов корчить страшные рожи в попытках движением лицевых мышц облегчить свои страдания. Этот театр мимики приводит нас в неописуемый восторг, и мы, обмахиваясь ветками, периодически напоминаем актерам, что команды «вольно» не было, стараясь растянуть удовольствие подольше. На следующий день в не меньший восторг нас будут приводить распухшие духовские фасады.

В родной казарме очередное построение перед отбоем. Прошлая ночь была убита на оформление противогазов именными фанерными бирками, а сегодня утром Круглов дрючил меня за внешний вид бойцов, и я поклялся себе за ночь привести все 30 единиц личного состава в божеский вид, дабы умыть старлея на утреннем осмотре.

Ставлю духам задачу: форма постирана, поглажена, подворотнички белые, сапоги черные, бляха – зеркало. Контроль личный, по исполнении отбой. Опасения вызывает только Саша Баваров, он и сейчас выделяется из общей массы своей нескладной, тщедушной фигурой, тонкой, гусиной шеей, нелепо торчащей из широкого ворота, птичьим выражением лица и большими, вечно ищущими сострадания, по-детски беззащитными глазами. Я заглядываю в них, и в памяти всплывает образ соседской овчарки, с виноватой мордой какающей во дворе во время утренних прогулок. Саша москвич, и на гражданке работал в издательстве журнала «Огонек», плотником. Отец-алкоголик давно бросил их, и Саша был старшим из троих детей. Соображал туго, память работала плохо, и поэтому он постоянно порол дело. Вызывал Саша всегда два желания: ему хотелось или врезать, или прижать к груди и пожалеть. И сейчас, кто пошустрее, уже заняли мойки под стирку. Саша как всегда не успел, и теперь томился в ожидании в конце очереди.

Около двух ночи, предъявив неоспоримые доказательства своей полной готовности, отбился предпоследний боец, остался один Саша. Утомившись ждать, в третьем часу я посетил бытовку, где Александр утюгом досушивал отстиранную форму. Оставалось пришить погоны с петлицами и подворотничок. Не в силах больше бороться со сном, еще раз инструктирую Баварова и иду спать.

Выхожу из бытовки и вдруг замираю в центре расположения, вслушиваясь в ночную музыку казармы. В дальнем углу смех под перебор гитары, в мятном свете дежурного освещения мерцают бока алюминиевых кружек – «дедушки» скрашивают очередной дозой последние месяцы службы. Через проход напротив – омертвевший первый взвод. Как все-таки забавно духи спят: один тарахтит на всю казарму воронкой кверху, этот, раскинувшись, что-то бормочет во сне, а другой свернулся детским калачиком, подсунув под щеку две ладошки. А вот короткая суета под одеялом заканчивается тихим блаженным стоном. Это в полудреме озабоченный боец сводит счеты с виртуальным противоположным полом, распестрив клейменую простынь белково-крахмальными звездами.

И я, вдруг абстрагируясь от собственного тела, вижу себя со стороны. Неужели этот гоминид в упаковке цвета хаки и есть я, и как это можно видеть себя со стороны, я же прожженный материалист?.. В голове высвечивается определение материи из школьного учебника обществоведения – окружающая действительность, данная нам в ощущениях. Оно тут же трансформируется в лаконичное троестишие:

 
Что есть материя сегодня,
Это действительность, она
Нам в ощущениях дана…
 

Рифма помогает вновь соединиться телу с сознанием. Подхожу к окошку, светает. В предрассветной голубизне неровные верхушки сосен ломают линию горизонта, и вдруг только что увиденное укладывается в короткое нехитрое четверостишие:

 
Сосновый лес в окне чернеет,
Дежурный свет в ночи горит,
Сержант от водки ебенеет,
Замкнув на массу, дух сопит…
 

В лирику родившегося произведения вкрадываются неприятные, скребущие звуки. Очередные залетчики доводят до ума батарейный фаянс, если так можно назвать чугунные эмалированные рундуки. И последние две строки тут же меняются:

 
Сержант дневального ебет,
В сортире дух очко скребет…
 

Из темноты выплывает дневальный, интенсивно натирая пол батарейной «машкой», и предыдущий вариант сменяется третьим:

 
Дневальный с «машкою» ебется,
В толчке на очках дух скребется…
 

Но, немного подумав, я оставляю первоначальный.

Вот и родная шконка, быстро раздеваюсь, отбрасываю одеяло, и одновременно с мыслью, что надо бы помыть ноги, голова вдавливается в обтянутую казенной наволочкой вату. Бог сновидений Морфей стискивает ЗКВ5 в своих объятиях, из которых уже через три часа его бесцеремонно-жестоко выдергивают децибелы любимой мелодии:

 
Союз нерушимый республик свободных…
 

Не торопясь, одеваюсь и строю взвод в центральном проходе. Иду вдоль шеренги, с удовольствием отмечая порядок во внешнем виде. А вот и Саша, радостно лучится улыбкой человека с чистой совестью. Я улыбаюсь в ответ, и почти одновременно что-то неуловимое в его внешнем виде приводит меня в легкое замешательство. Саша пострижен, поглажен, белеет подворотничок, бляха режет золотом, цвету сапог позавидует любой африканский папуас. Но что это? Петлицы пришиты вверх ногами, в результате чего золотистые мослы пушек переместились вниз, устремляясь вверх казенной частью орудий, но это полбеды. Погоны пришиты наоборот, буквами СА к воротнику. Форма погона не является прямоугольной, со стороны воротника он имеет косой срез, и так как Саша четко выдержал край этого среза по рукавному шву, буквы СА сместились на грудь. Пришиты погоны очень аккуратно, ниток не видно, но при всех достоинствах Саша представляет собой редкостное чучело. Из груди моей вырывается брачный крик истомленного марала, и карающая длань впечатывается в тщедушную грудную клетку, опрокидывая рядового Баварова на натертый малиновый пол. С детским недоумением Саша лежа взирает на окружающий мир. Я сгребаю в кулак его ворот и волоку Сашу в бытовку к зеркалу, демонстрируя по ходу коллегам сержантам. Закончив ночью белошвейные дела, он не удосужился обозреть в зеркало свое отражение. В результате Саша лишается завтрака, во время которого должен устранить ночные косяки. Это очень жестоко при духовской голодухе, большинство предпочло бы экзекуцию.

После завтрака Круглов все равно придрался, цвет рантов подошв не соответствует радикально-черному. Объяснение, что бойцы уже перемещались по территории до столовой и обратно, восприняты не были. И я, окончательно поняв, что со старлеем не сработаемся, взял курс на похуизм.

Дни проходили в занятиях, нелепых комсомольских собраниях, где мы дружно клеймили очередного нерадивого бойца, и в бесконечных работах на строительстве студенческого палаточного городка. Здесь старшекурсники, закончившие военную кафедру, будут проходить свою нелегкую сорокапятидневную службу.

30 июня домой ушли два последних дембеля – Шадрин и Карайон. Комбат сдержал свое слово, промурыжив их до самого конца. И теперь лично сопроводил на КПП, чтоб, не дай бог, не вернулись. Они уезжали домой в обычных, задрипанных парадках с рядовыми погонами, так как два месяца назад их прилюдно разжаловали. Мы обнялись, теперь мы тоже сержанты. За церемонией с завистью наблюдал наряд по КПП из свежих духов. Но сейчас они рванут к Фане, который уже второй месяц как дома. Там у них и дембельская парадка со старшинскими погонами, и чемоданы, и в военниках у них тоже все в порядке. Прощайте, ребята!

Захожу в умывалку и слышу разговор на повышенных тонах. В курилке один из черпаков пытается вместо себя зарядить в наряд моего «комода», хохла Витю Горлова. Витя уже почти сдался, все-таки над нами сильно довлеет вбитое с духовских времен преимущество в сроке службы. Но за него впрягся оказавшийся рядом Шура Молодцов, Бычков же, а это был он, резонно советовал ему не лезть не в свое дело. Мое появление решило дело в нашу пользу, так как превосходство стало троекратным и к тому же Горлов был моим «комодом», я его не отпустил и пусть Бычков сам не лезет в дела чужого взвода. Он еще что-то покричал, помахал руками, но вступить в открытый конфликт не решился. После отправки Беликова в стойроту и так хилая черпаковская команда ослабла. Вскоре они практически совсем устранились от службы, имея, в общем-то, на это полное право. Коля Бычков все лето скитался по окрестным лесам, рыбачил на озерах и ловил диковинных насекомых для сувенирной заливки в эпоксидку. Куркуль-бульбаш Гаврилович зарылся в учебном корпусе и сделал из своего класса конфетку, в результате чего уйдет на дембель в первой партии, старшим сержантом. А уже у штаба проникнувшийся благодарностью комбат будет выпрашивать для него у Горелого старшинские погоны. Москвичу Башкирову, как батарейному писарю, все будет просто по хрену. А ненавистный бандера Наконечный, с которым мы подружимся, с головой окунется в шоферские дела.

Вечером стою у входа в казарму. В десяти метрах с визгом тормозит полковой «козел», единственный оставшийся в части ГАЗ-69, машина майора Бурова, начальника штаба полка. Из-за руля вылезает мой «комод» Витя, это он проходит ходовые испытания. Хохлятская водительская диаспора все-таки пропихнула его в командирские шоферы. Через три месяца Витя черпанется, отрастит «мамон», настоящие хохлятские щеки, пересядет на 131-й, и служба его потечет равномерно и с удовольствием.

Каждое утро взводный с тупым командирским апломбом дрючит меня за то, что в нашем утлом шифоньере, кроме положенных по уставу тетрадей, конспектов, ручек, журналов и прочей канцелярии, хранятся гвоздодер, молоток, гвозди и другие необходимые в хозяйстве вещи. Он монотонно нудит, что все это должно находиться в каптерке. На мои увещевания о том, что оттуда все бесследно исчезнет на следующий день, старлей одаривает меня снисходительным взглядом. Так смотрит старый психиатр на закоренелого олигофрена. Мы ровесники, и я пытаюсь по-человечески объяснить взводному (втайне рассчитывая на заложенный высшим образованием рационализм), что за нашим взводом, как, впрочем, и за другими, закреплен определенный участок полковой территории, на котором мы ежедневно наводим образцовый порядок. На этом же участке находится отрезок огибающего территорию забора. Место глухое, поэтому именно здесь предпочитают выезжать на блядки представители взвода вооружения, просто вышибая боевой техникой раскрепленный между бетонными столбами деревянный пролет. Этой же дорогой они, как правило, возвращаются обратно, но так как происходит все по ночам и нерегулярно, установить виновных проблематично. Сначала мы пытались восстановить забор капитально, но потом, изменив тактику, предпочитали только легонько наживлять пролет, чтобы в случае необходимости он легко ложился под колеса БРДМа, а не разлетался на фрагменты. Для реанимации забора нам очевидно необходим инструмент и крепежный материал. Но взводный только презрительно улыбался, упиваясь своим офицерским превосходством, хотя регулярно получал от комбата пиздюлей, не забывая при этом свалить вину на меня. Его бестолковая суходрочка начинала раздражать, назревал конфликт.

На следующий день произошел случай, несколько разнообразивший серо-зеленые армейские будни, изрядно повеселивший как очевидцев, так и последующих слушателей. В середине дня к полковому КПП подкатил командирский «бобик». Из его недр, не дожидаясь, пока водитель откроет дверцу, поспешно вытряхнулся незнакомый генерал-майор. Быстро расстегнув налампасенные галифе, он с непередаваемым блаженством на лице приступил к омовению заднего колеса УАЗика. Мощная струя оставляла на сером баллоне и ступице автомобиля криволинейные разводы, превращающие колесо в произведение искусства, способное составить конкуренцию полотнам великих абстракционистов. Тяжелые капли, ударяясь о пыльный асфальт, разлетались на мелкие брызги, оставляя на зеркальных генеральских прохорях грязноватые звездочки причудливой формы. Непонятно, почему генерал не сделал этого раньше, в лесу, у обочины. Возможно, производя интимные манипуляции на глазах наряда по КПП, он подчеркивал значимость визита и собственной персоны.

Маячивший у въездных ворот дневальный по КПП действовал четко по вколоченной за месяц службы инструкции. Весь подобравшись, он неумело-старательным строевым затопал в сторону гостя. Каждый удар сапога об асфальт, вместе с поднятием облачка мелкодисперсной пыли, все ниже загонял на стриженый череп не по размеру подобранную фуру, еще больше раздвигая черным околышем в стороны изрядно оттопыренные уши.

Не дав гостю закончить, боец замер в метре от него по стойке «смирно» и, неукоснительно следуя наставлениям, звонким салабоновским фальцетом проорал:

– Товарищ генерал-майор, разрешите узнать цель вашего визита?

Вздрогнув, генерал испуганно обернулся, продолжая машинально стряхивать комсоставский пенис, и, багровея на глазах, гаркнул:

– Ебать вас приехал!!! Командира ко мне!!!

Крик был настолько сильным, что дежурному по КПП не пришлось звонить в штаб, там и так услышали. Уже через минуту командир, который своим голосом ломал в коленях подчиненных, семенил на полусогнутых в сторону грозового источника. Не доходя до него нескольких метров, подполковник перешел на строевой. Напряженная ладонь метнулась к козырьку:

– Товарищ генерал…

Перебив на полуслове, тот пролаял:

– Это что за хуйня? – мощными децибелами колеруя лицо и шею командира в малиновый цвет.

А хуйня застыла рядом в состоянии столбняка, являя собой восковую фигуру музея мадам Тюссо, одетую в парадную форму рядового Советской Армии. Цвет лица фигуры говорил о том, что кровь в верхней части тела временно отсутствует.

– Наряд на губу!!! Да я вас всех на кукан… – И генерал по-хозяйски шагнул за полковые ворота.

Ходили упорные слухи, что в конце лета в дивизию приедет сам командующий округом, генерал армии Лушев, которому в скором времени предстоит стать командующим объединенными силами стран Варшавского договора, и визит генерал-майора, видимо, был разведкой. О его приезде знали. Но, как всегда, из цепочки посвященных выпало одно из звеньев, и наряд по КПП остался в неведении.

Лето перевалило на июль. Днем Горелый откуда-то притащил фотоаппарат, и мы решили наделать памятных эпатажных снимков. Был написан липовый конспект о дополнительных занятиях по боевой подготовке, подстраховка. После обеда Горелый взял свое отделение, и мы, набрав оружия, отправились в лес. Отделение строем прошло через КПП, зафиксировав официальность мероприятия, и растворилось в поросших сосняком сопках. После выбора подходящего места театральное действо развернулось во всей красе. Мы закатали рукава на манер американских наемников, подвернули внутрь голенища сапог, воротники нараспашку, пилотки поперек, отвернув боковину на лоб, получилось подобие кепи. Производилась съемка различных эпизодов, имитирующих сцены насилия. Вот мы расстреливаем группу обреченных, замерших в подобострастных позах. А вот Горелый, широко расставив ноги, тычет стволом автомата в затылок сидящего на коленях доходяги, потом мы якобы бьем прикладами допрашиваемого. А вот я штык-ножом перерезаю горло одному из пленных, задирая за подбородок голову сидящего передо мной несчастного. Выражение лица при этом отвечает всем требованиям современного западного вестерна. Трудней всего далась сцена повешения. На эту роль вызвался доброволец, татарин Бареев – круглолицый, с чугунными плечами и мощными бицепсами солдат, который в редкие часы досуга творил чудеса на турнике. Подхватив его поясными ремнями под мышки, привязали за руки к толстой сосновой ветке над землей, а наброшенную на шею петлю привязали веткой выше. Имитируя болезненную асфиксию, Бареев страшно выпучил глаза и, вывалив язык, скосил голову набок, получилось довольно натурально. К счастью, пленку мы потом испортили, и фотографий этих на память не осталось. Почему-то подобными постановками и памятными картинками грешил каждый очередной призыв. Это была странная игра – очевидно, получившие оружие и облаченные в военную форму молодые парни компенсировали таким образом отсутствие реального дела. Остается только предполагать, что бы было, попади эти кадры к особисту или замполиту.