Текст книги "Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!"

– В батарею бегом марш!

Преодолевая острую боль, беглый дневальный на полусогнутых карабкается на третий этаж. За это время ему удается немного отдышаться. Я ставлю залетчика по стойке смирно и диким голосом ору в оттопыренные духовские уши, окончательно подавляя его волю:

– Это залет, воин!!! Кто разрешил съебаться??? Если к тебе относятся лучше, чем к другим, это не дает тебе права самовольно покидать вверенный тебе пост, тем более у оружейной комнаты, тем самым подставляя своего командира. И вообще отлучаться куда-либо без моего разрешения!!!

Моя активная жестикуляция заставляет его рефлекторно прикрывать ладонью правый бок.

– А ну встал смирно! Руки по швам!

В глазах Яруллина полное осознание собственной ничтожности и щенячья мольба. Он опасается повторного удара. Но в данном случае вполне достаточно одного. И ведь иначе никак нельзя, ибо чревато такой анархией…

Днем мы таскаем за собой по боксам курсанта, к которому уже успела прилепиться кличка «Старый». Он даже старше меня, ему 27 лет, и он женат. Год не дотерпел или решил спрятаться в армии от неурядиц семейной жизни, отдохнуть, так сказать. Отдых получился сомнительным, и он уже это понял. Старый – классный рассказчик, и поэтому мы стараемся забрать его с собой на весь день. Он травит нам о своих похождениях на гражданке, сексуальных приключениях с подругами жены и ее сестрой. Если даже врет, то очень правдоподобно, а главное, интересно. Слушаем, открыв рты, иногда даже испытывая легкое возбуждение от работы собственного воображения. Хоть записывай за ним.

Недавно Большой зажал в углу КУНГа Вовку Макарова и пытал его пассатижами, требуя подробностей о первой интимной связи. Под пытками тот признался, что однажды все-таки было и потенциальная партнерша даже держала уже его за причинное место, но в последний момент произошел какой-то сбой и Вова так и не смог. После чего Большой, выронив инквизиторский инструмент, проникся к нему глубочайшим сочувствием.

Вечером батарея в бане. Провозившись в раздевалке, захожу в моечный зал. Коля Бычков шайкой выгоняет из-под душа группу малорослых якутов, которые, как небольшие обезьянки, сгрудились впятером под одной лейкой. Он выстраивает их в шеренгу и пытается втолковать законы армейской иерархии. Душ – это только для сержантов. Наши заполярные братья, плохо понимая по-русски, испуганно моргают, вжимая бритые головы в плечи, пытаясь прикрыть маленькими смуглыми ладошками свой якутский срам. Коля шлепает их по рукам, заставляя встать по стойке смирно и поочередно бьет шайкой по голове, закрепляя таким образом простые солдатские истины. Наблюдая эту картину, я вслушиваюсь в наполняющий банную атмосферу глуховатый шаечный звон. Пытаюсь представить, что думают сейчас эти северные человечки о заставившем их покинуть родную тундру таком странном почетном долге перед Родиной. Коля пытается выжать из них подтверждение, что они понимают, о чем он говорит, но они только мелко трясут блестящими черепами, опасливо улыбаясь, и робко глядят исподлобья добрыми раскосыми глазами. Сержант безнадежно машет рукой. Якуты радостно рассыпаются по разноцветному кафелю, усвоив самое важное – держаться от него подальше.

Бычков, не успокоившись, ищет глазами еще какую-нибудь забаву. Рядом над шайкой склонился невысокий узбек из третьего взвода. Коля подмигивает нам и, незаметно подкравшись, быстро отбирает у его соседа тонкий, округлый обмылок. Приставив его к заднему проходу согбенного брата по разуму, резко хлопает по нему согнутой лодочкой ладошкой – чик-трак, и он в домике. Старая армейская шутка. Тут же возникает послеклизмовый эффект. Обмылок рвется на свободу, а удержать его практически невозможно. Несчастный мечется по залу в поисках укромного места, не без причины опасаясь, как бы вслед за скользким шустриком в прорыв не втянулись арьергардные массы, сосредоточившиеся в длинном кишечнике после ужина. Мы, снимая накопившееся за службу напряжение, заливаемся радостным противотанковым смехом.

Горелый стоял дежурным и, вяло пошугивая наряд, слонялся днем по расположению. Дневальный подобострастно проорал:

– Смирно! Дежурный по батарее, на выход!

Серега активно загрохотал сапогами в сторону тумбочки. На пороге возник маленький, похожий в своей огромной фуре на небольшой боровичок, замкомандира полка подполковник Каменюк.

– Товарищ подполковник, младший сержант Горелый…

– Вольно, – не стал дослушивать доклад Каменюк. – Комбат где?

– В канцелярии.

– Давай его сюда.

Стоявший сбоку дневальный тут же мелькнул спиной в дальнем расположении. Капитан молодцевато прошел по центральному проходу и, вколотив три последних шага в густо намастиченный пол, бросил правую руку к козырьку.

– Товарищ подполковник, командир батареи капитан Пургин…

Тот раздраженно дал отмашку, после чего они уединились в канцелярии. Через двадцать минут, покидая расположение, Каменюк окинул взглядом вытянувшегося перед ним сержанта:

– Дежурный, почему спина грязная?

Стояла страшная жара, и гимнастерка на спине Сереги была черная от пота.

– Она не грязная, товарищ подполковник, она мокрая. Жарко, – добавил Горелый для большей убедительности.

Каменюк, удовлетворенно кивнув, скрылся в дверном проеме. Комбат же недобро воззрился на сержанта:

– У тебя почему спина грязная?

– Да она не грязная, товарищ капитан, она мокрая.

– А почему она мокрая?

– Так жарко же. Я что, виноват, что ли?

– А кто, я виноват? – перешел капитан в более высокую тональность.

Выражение его лица не допускало даже мысли о сопричастности к этому страшному нарушению.

– Никак нет, – вздохнул Серега, исчерпав последние аргументы.

– Ну, комбат дает… – продолжал возмущаться он, сдавая мне вечером наряд.

Головной болью многих воинских частей является постоянная нехватка главного солдатского оружия – ложек. Наш полк положительно в этом плане не выделялся, и служба тыла здесь была ни при чем. Куда девались эти ложки в таком количестве, оставалось загадкой. Спросить кого – никому они не нужны, но не хватало их катастрофически. Конечно, кто в теме, понимали, что по ночам старослужащим таскают жратву прямо в казарму, обратно столовые принадлежности никто возвращать не утруждался, просто выбрасывали. Поэтому в последнее время каждое подразделение приватизировало ложки в собственность.

Хранились они в специальном переносном ящике, который находился под круглосуточной охраной в шкафу около тумбочки дневального. Выдавался ящик идущему на заготовку представителю внутреннего наряда. Ложки распределялись по столам, а после приема пищи собирались, мылись и доставлялись обратно в казарму. Но в последнее время из-за сильной жары участились случаи инфекционных заболеваний. Ложки строго-настрого запретили держать в казарме, и они сдавались на хранение старшине столовой в тех же запертых ящиках.

В тот день я, будучи дежурным, успешно накормил батарею ужином, и за завтраком все обошлось. Дедам с черпаками было нарисовано как положено, и мы внакладе не остались. Осмотрев опустевшие столы, оставляю в столовой одного бойца с матчастью, чтобы дождался старшину. Сам же отправляюсь домой, у меня сейчас по распорядку «масса», с девяти до тринадцати.

С наслаждением скидываю сапоги и, блаженно вытянувшись на кровати, мгновенно вырубаюсь. Но уже через час расталкивает дневальный.

– Товарищ сержант, вас комбат срочно в автопарк.

– Причина?

– Не сказал.

Кидаю на лицо горсть воды и метусь по обозначенному маршруту. Пургин перехватывает меня по дороге, его напряженное лицо не сулит ничего хорошего.

– Ты приказ знаешь, чтоб ложки в казарму не таскали?

– Так точно.

– В чем дело тогда?

– Так я ж дневального оставил, чтоб сдал…

В общем, хотел как лучше, а получилось как всегда. Боец, просидев в столовой битый час, старшину так и не дождался. В казарме полно работы, и он решил на свой страх и риск прихватить ящик с собой. И все бы ничего, на обед обратно бы принесли, если бы не полковой развод. Он шел по дороге мимо казарм, а за казармами, с тыльной их стороны, на плацу, на развод выстроился полк. В промежутке между казармами, ближе к ним, располагалась трибуна, на которой в этот момент как раз находился командир со всей своей камарильей. Но стояли они, естественно, лицом к личному составу и спиной к той дороге, по которой, не думая о последствиях, тащил злополучный ящик дневальный. И надо же было командиру обернуться именно в тот момент, когда воин преодолевал этот короткий промежуток…

– Это еще что за явление? Курсант, ко мне! Что в ящике?

На солнце тускло блеснул матовый алюминий запрещенной контрабанды.

– Какая батарея? – забагровел подполковник.

– Вторая, – надломился в тишине голос потенциального смертника.

– Пургин! Ко мне!

И в дрожащем мареве перегретой атмосферы повисло зловещее: «Опять вторая…»

Высказавшись, комбат продолжал угрюмо изучать мою бравую внешность, пытаясь, видимо, вычленить изъян, позволивший допустить такую непростительную оплошность.

– Ты хоть понял, что произошло? Меня, на глазах у всего полка… – Капитан не стал продолжать, я и так догадался. Воображение нарисовало страшную картину глумления.

Пургин приосанился и опустил руки по швам, подчеркивая официальную значимость момента.

– Товарищ сержант!

Я профессионально застолбенел, выражая полную готовность к расправе.

– За проявленную халатность во время исполнения служебных обязанностей… – Он выдержал необходимую паузу, натягивая невидимыми колками на внутреннем грифе моего организма истонченные нервы. Казалось, применить ко мне крайнюю меру социальной защиты мешает только отсутствие законов военного времени. – …объявляю вам… – вытянув меня до предела, заскрипел невидимый колок, сделав еще пол-оборота, и воображение явило решетку из толстой витой арматуры в камере гарнизонной гауптвахты.

– Замечание! – выдохнул Пургин.

Колок, сорвавшись, провернулся, и на моем внутреннем грифе ослабла струна центрального нерва. Капитан крутанулся на яловых сапогах и зашагал в сторону автопарка. С выправкой у него было все нормально. Но майорские погоны вновь приобрели оттенок некоторой виртуальности.

Я вернулся в казарму. Убитый совестью дневальный стоял, упершись зрачками в пол, готовый провалиться во взвод вооружения и претерпевать любые издевательства до конца службы. Курсант настолько искренне переживал, что карающая десница моя сама собой поникла.

– Сортир твой до конца наряда, и чтоб я тебя не видел.

Парень как-то радостно сдулся и исчез за дверью клозета.

Вечером комбат созвал в канцелярию сержантский состав. Все вошли, один я виновато щемился у порога.

– Ну ты даешь, Еремин!

– Да я-то чем виноват, товарищ капитан?

– Ни хера себе, а чей боец, интересно? Да меня командир полка перед всем личным составом… – и Пургин произнес неприличное слово, из чего можно было сделать вывод, что подполковник вступил с комбатом в близкие отношения против его воли.

Но как ни странно, настроение у капитана было уже хорошее, и я позволил себе поучаствовать в диалоге:

– Но жизнь так устроена, товарищ капитан, все по кругу. Командир вас, вы меня, я дневального, а он теперь на очках отыгрывается, зеркала из рундуков делает.

Комбат ненадолго задумался.

– Ну, ты сравнил диаметр, – нашелся наконец Пургин. – Тебя капитан поимел, а меня подполковник. Чуешь разницу?

Разницу я иногда чуял, когда сталкивался с большими звездами лично. Конечно, не так часто, как он. Но меня уже распирало, и я опять позволил себе заметить:

– Я, конечно, извиняюсь, товарищ капитан, но у меня и диаметр ответной части (тут пригодились знания о системе «вал – отверстие», полученные в институте) все-таки сержантский, еще даже не ремонтный, а у вас капитанский, подразношенный, так что ощущения по логике должны быть эквивалентными.

Переварив информацию, Пургин не сдержал усмешку:

– Вывернулся-таки. Еще скажи, что ты прав.

– Никак нет. Виноват, – подобострастно вытянулся я.

– То-то и оно, – вздохнул он, наверное, в очередной раз, подумав о майорских погонах.

Сержантский состав сдержанно хихикал, уронив лица в пол.

– Ладно. Цели наши ясны, задачи определены, – резюмировал комбат. – Все свободны. Разойдись!

При всех своих недостатках Пургин обладал неплохим чувством юмора. В определенной обстановке с ним можно было довольно дерзко пошутить, и он не обижался, а, часто вступая в игру, пытался одолеть оппонента в честном поединке, что у него нередко получалось.

Студенческий городок за учебным полем, который мы строили несколько месяцев, две недели назад наполнился обитателями. Здесь старшекурсники вузов, окончив военную кафедру, будут отбывать свою 45-дневную службу, в максимально приближенных к реалиям условиях, а также присягнут на верность Родине. Они жили в смонтированных на фундаментах палатках. За жратвой приходили к нам в полк, нелепые в своих мешковатых форменных одеждах. По виду обычные духи, только непуганые. Видно было, как они с гордостью ощущают свою принадлежность к славной когорте защитников Отечества. Мы же посмеивались над ними с высоты своего служивого опыта, но все равно общались, подсознательно тянулись к знаниям и интеллекту. Они были из той, уже слегка подзабытой, прошлой цивильной жизни.

Нас с Большим отрядили на переговоры по поводу товарищеского футбольного матча. Вовку как профессионала, а меня как бывшего их соплеменника. Недавно приезжала с таким же матчем команда из ближайшего райцентра. Пацаны 16-17 лет вышли на поле в форме с номерами, гетрах, бутсах. Рядом топталась наша цыганская ватага. У меня не очень получался футбол на большом поле. Мне всегда нравилось играть на маленьких площадках, пришкольных и дворовых коробках. И вроде там у меня неплохо выходило. А большого поля я просто не чувствовал, часто растрачивая силы на бесполезную, непродуктивную беготню. Несколько тренировок, проведенных на полковом стадионе, убедили меня в этом окончательно. Поэтому в матче я участия не принимал.

Парни снисходительно взирали на клоунскую разодетую команду. Спортивная одежда набиралась из самого лучшего того худшего, во что обычно было одето прибывавшее в полк пополнение. И обновлялась раз в полгода, с очередным новым призывом. Вот и сейчас цивильных профессионалов развеселил наш карнавальный наряд. Номера надели лыжные, на завязках… форму можно описывать долго. Один Большой чего стоил – растянутые треники с коленями-пузырями, малиново-красные кеды, которые, конечно же, помнит любой представитель того поколения, и «партизанская» свободная гимнастерка пятидесятых годов, которые мы обычно использовали как подменки в столовский наряд. Это даже считалось особым шиком. Обтягивающее икры галифе с ушами, завернутая в складку на спине гимнастерка – воротник-стоечка с обязательной свежей подшивой. Прицепные погоны, на которые мы нашивали отмененные уже красные лычки. От всего этого веяло второй мировой.

Большой – профессиональный вратарь, игравший до армии за команду крупнейшего в стране химкомбината, мог с успехом заменить любого полевого игрока. Пацаны вышли на поле с выражением на лицах недосягаемого превосходства, но уже в первом тайме были просто обескуражены, как быстро, не дав как следует организоваться, раздергала их по полю эта разноперая команда. А Вовка, порой покидая ворота, подключался к атакам, практически в одиночку обыгрывая их железную защиту. Счет получился разгромным. Я с нескрываемой гордостью наблюдал, как чисто и виртуозно прорывался Большой сквозь оборону противника и не лупил в угол, а издевательски, на малом пятачке, облапошивал финтами вратаря, позорно закатывая мяч то пяткой, то каким-нибудь другим способом.

– Ну, Волоха дает! – поминутно толкал меня в бок Горелый и оглушительно свистел, выкрикивая всякие обидные для соперника комментарии.

А сейчас мы месили сапогами раскаленный песок в сторону студгородка. Большой уже взбудоражился предстоящими переговорами и не знал, куда употребить свою неуемную энергию. Я был единственным одушевленным объектом во всей округе, и он начал всячески цеплять меня и потихоньку мучить. Я как мог отбивался и выворачивался, но вскоре мы вышли на асфальтированную дорогу, и, почувствовав под ногами твердое покрытие, а также утомившись от бесконечных домогательств, я вступил с ним в конкретное единоборство.

Физически Большой, конечно, превосходил меня, но на гражданке я освоил некоторые навыки. С минуту мы упорно пыхтели и напрягались, после чего мне, наконец, удалось свалить Вовку задней подножкой. И после того, как завалившись на асфальт, я собрался закрепить победу болевым на локоть, мы были до полусмерти напуганы сиреной клаксона и свистом тормозов. Нас мгновенно сдуло с полотна; раскатившись по разные стороны дороги, успели заметить в лобовом стекле «бемса» треснувшую от смеха рожу водилы и строго-недоуменное лицо сопровождающего прапорщика, после чего бортовой «захар» закатал в асфальт наши оставшиеся на дороге пилотки. Когда испуг прошел и мы подняли головные уборы с отпечатками баллонного протектора, нас на пять минут поразил вирус безудержного хохота. Так не над чем смеяться можно, наверное, только в определенном возрасте. После того, как окончательно выработали свой ресурс мышцы брюшного пресса, я без сил опрокинулся в молодой подлесок, а Большой грозился разрешиться с минуты на минуту в придорожной канаве.

Расплескав скованную уставными отношениями энергию и успокоившись, мы, вдыхая загустелый хвойный аромат, бодро шагали по прохладной лесной дороге и представляли себе, как ловко сейчас будем разводить гражданских «ботанов».

Ну, вот и лагерь. Импровизированное КПП, караульный грибок, рядом – типа дневальный, типичный ботаник, бледный тощий очкарик. Радостно улыбается и кивает нам как равным. Мы немного, в меру, сохраняя достоинство, пижоним своими сержантскими погонами, ушитой формой, демонстративно осознавая свое превосходство. Мы уж почти год молотим, а этот лыбу гнет в своей обвисшей, не по размеру, хэбэшке, забавно пыжится, стараясь выглядеть на уровне.

– Старший где? – коротко бросает Большой.

Очкарик протягивает руку в сторону искомой палатки. Мы идем по городку, с интересом наблюдая за его обитателями. Очевидно, что после двухнедельной службы они ощущают себя уже настоящими солдатами. Заламывают пилотки, сыплют терминами и жаргонизмами, которых успели нахвататься по верхам, часто, правда, не в тему и не к месту. Также не хватает правильной интонации, необходимой мимики, грамотной жестикуляции. Они даже на духов настоящих не тянут, так как не угнетали их. Детский сад в общем, но атмосфера в городке приятная.

Странно все-таки, в армию не все хотели идти. Кто-то боялся, кому-то было жалко терять время и тому подобное. Но потом, на гражданке, я часто ощущал в людях, особенно в испытывающих проблемы с самодостаточностью, острую нехватку в биографии подобного факта – войны, тюрьмы, армии, похода в горы, работы на Севере… Через несколько лет я попал на сборы офицеров запаса, где из тридцати человек, таких как я – отслуживших срочную, нас оказалось… всего двое. В перерывах, в курилке, мы быстро нашли общий язык и на зависть окружающим делились своими солдатскими воспоминаниями. Я вещал о специфике службы в учебных частях, он – как шмалял из противотанковой ЗИС-3 в монгольских степях под Улан-Батором. Кто поумней, просто слушали, иногда что-то спрашивали, за исключением тех, кто просто не испытывал интереса к этой теме. Но сразу выделялись те, кто тяготился непричастностью и пытался упорно вставить свои три копейки. Мы же в этой компании чувствовали себя практически фронтовиками. Так бы, наверное, выглядел разговор участников боевых действий среди необстрелянных, тыловых солдатиков.

Особенно усердствовал в воспоминаниях о своей полуторамесячной службе один низкорослый паренек со смешной фамилией Размерчик, которая так удачно сочеталась с его физическими параметрами. Страдая, как большинство маленьких людей, определенными комплексами, он с завидным упорством пытался подчеркнуть значимость своего боевого прошлого. Рассказывал бесконечно-длинную и скучную историю, как по приказу комбата поставил машину не под сосну, а под березу… Не получив ожидаемого эффекта, тут же затевал новую подобную сагу, периодически, часто не к месту, пытаясь наполнить историю немногочисленными запомнившимися терминами. В общем, напоминал рассказчика длинных несмешных анекдотов, когда в конце повествования начинают объяснять, где и когда надо смеяться.

Как назло, преподаватели все время путали его фамилию и на перекличке часто звучало:

– Старший лейтенант Размерчин!

И вместо обычного «Я!», он вынужден был уточнять:

– Да не Размерчин, а Размерчик, – тем самым лишний раз привлекая внимание к своей миниатюрной персоне. Не говоря уже о том, как трудно сочеталась фамилия Размерчик со словосочетанием «старший лейтенант».

Но профессиональная подготовка прошедших военную кафедру была на порядок выше моей. Они легко щелкали задачки, рассчитывая заданные параметры стрельбы. По окончании сборов принимающий экзамены полковник долго наблюдал, как я демонстративно пялюсь в окно, когда остальные уже углубились в решение поставленных задач.

– А вы напрасно демонстрируете свое безразличие, я могу не зачесть вам экзамен и сообщить на работу.

В те годы это могло быть чревато серьезными неприятностями, так как две недели я читал здесь книжки с отрывом от производства и сохранением заработной платы. Я объяснил, что кафедру мне заканчивать не довелось, а за время срочной службы пришлось заниматься больше показухой и хозяйственными делами. Полковник отнесся с пониманием, похоже, уже сталкивался.

– Так говорите, на ПТУРСах служили? Ну, садитесь, я вас по ним погоняю.

Прозвучало многообещающе, а я поймал себя на мысли, что и здесь вряд ли буду на высоте.

– Какой комплекс довелось изучать?

– 133-й, «Малютка», проводной, – быстро отреагировал я.

– На какой базе?

– БРДМ-2.

– Экипаж?

– Два человека. Водитель и оператор-наводчик, он же командир машины.

После чего я с «четверкой» был неожиданно отпущен на свободу.

Наконец мы с Большим добрались до искомой палатки.

– Старшой! – крикнул Волоха во входной разрез. – Выходи. Базар есть.

Мы ожидали увидеть очередного ботаника, максимум отбарабанившего учебный срок старостой или комсоргом. Но через полминуты из проема высунулась довольно крупная голова с очень брутальным лицом.

– Вам чего, ребят? – дружелюбно молвила она.

– Вылезай, побазарить надо, насчет футбола, – уточнил Большой, не меняя превосходной интонации.

– Сейчас, минуту.

В лагере разместились представители двух вузов – Воронежского университета и Горьковского инженерно-строительного института. В разрезе снова появилась знакомая голова, а за ней, раздвигая полы армейской палатки, как дредноут морскую пучину, прорезался могучий торс с широченными плечами, туго обтянутый полосатым тельником. Затем старшой разогнулся, и, неожиданно смолкнув, Большой, а за ним и я, пройдясь взглядом по фигуре, одновременно задрали головы кверху. Таких атлетов я уже давно вживую не видел, да что давно, пожалуй, даже никогда. Машинально отмечаю, что тельник не голубой, десантный, а черный, морской. Именно такой, когда я кантовался в санчасти в декабре прошлого года, пытался отжать полковой дезинфектор Ибрагим у латышей, морских пехотинцев с Балтийского флота. Старшой бережно, даже как-то нежно, пожал наши пятерни и, казалось, был даже несколько смущен произведенным эффектом. При этом я с завистью отметил, как на его руке от локтя до основания плеча, прокатилось упругое ядро мощного бицепса.

Брутальное лицо, с жесткой щеткой усов над верхней губой, приветливо взирало на нас с двухметровой высоты снисходительно-вежливым взглядом добродушного великана, обнаружившего у входа в свою пещеру двух злобных карликов. Черные полосы морского тельника, натягиваясь, змеились по грудным бронеплитам, в районе живота извилисто подчеркивая рельеф прокаченного пресса. Пауза затянулась, и гигант, улыбнувшись, чуть заметно кивнул, приглашая вернуться к диалогу. Большой первым пришел в себя.

– Мы, это, ну… насчет футбола. Предлагаем, в общем, товарищеский матч, – не очень уверенно произнес Вовка.

– Здóрово! – расслабил нас великан позитивным ответом, похоже, не сильно удивленный нашей реакцией.

В общем, переговоры прошли успешно. А спесь с нас немного слетела, пижонство перестало будоражить и стало выглядеть не совсем уместным. На выходе мы выяснили у парней, что прежде чем стать старостой, старшой два года отпахал в морской пехоте на Северном флоте и уволился старшиной разведроты. Нас успокаивало только одно – что мы для него все-таки по духу ближе, чем эти сорокапятидневные воины.

Вечером, в казарме, рассказывая сослуживцам о результатах переговоров, мы с Волохой уже ржали друг над другом, вспоминая, как мгновенно потерялись в отрогах явившегося нам исполина, над которым еще за несколько минут до встречи собирались по-доброму поглумиться.

Не помню, чем закончился тот матч, но отлично помню, как носился по полю могучий старшина, наводя ужас на окружающих. Он, оказывается, даже бутсы привез. Студенты, кстати, оказались на высоте, и мы потом хорошо сдружились. Тем более что общение с ними вызывало у меня приятные ностальгические воспоминания.

«Деды» все-таки не могут простить нам ранней вольной жизни: не по рангу нам и не по сроку. Внутренняя разведка доносит, что предстоящей ночью готовится акт возмездия. Днем срочно собираемся на караульном городке. По батарее вечером заступает Большой, и ему придется не спать. Тактику ветеранов мы знаем давно – поднимут пару молодых с одного взвода, предъявят и отметелят. Большому предписано в случае возникновения нештатной ситуации поднять всех. Между собой решаем впрягаться по полной. Но ночью ничего не случилось. У «дедов» своя разведка, до дембеля им два месяца, а нас слишком много. Им неохота связываться, черпаки устранились, а «дедам» по большому счету все равно и лучше спокойно дожить до приказа, тем более что относятся к ним с уважением и должным вниманием. Мясо, хлеб с маслом, чай, водка, песни под гитару, когда пожелают. Большой спокойно додежурил свои сутки, и мы поняли, что, наверное, это была последняя попытка и теперь в батарее нам ничего не угрожает.

С утра, в понедельник, сидим на политзанятиях. Комбат в командировке, и за него сейчас мой бывший взводный Круглов. Он нудно вещает нам очередную идеологическую чепуху, никто не слушает, кто-то пишет письма, кто-то дремлет. Перед перерывом он решает провести разбор внутренней уборки в казарме. Старлей поднимает Горелого и предъявляет ему за беспорядок в третьем взводе. Будучи «комодом», Серега практически исполняет обязанности «замка», так как после моего перевода в тренажеристы Молодцова перебросили на пятый взвод. Командира взвода, старого капитана Горина, снятого за что-то с комбатов во втором дивизионе, вообще мало кто видел. Взводный-фантом, который вечно пропадает где-то на полигонах.

В расположении у Горелого идеальный порядок, и непонятно, чего Круглов к нему прицепился, похоже, налицо факт личной неприязни. Старлей все больше наезжает, и Серега начинает понемногу дерзить, ему обидно…

Дальнейшие события развивались слишком стремительно, чтобы мы успели на них среагировать. Круглов делает три шага в сторону сержанта и резким прямым ударом пробивает ему печень. Серега, согнувшись, валится всем корпусом на стол. Круглова не уважают, и это, похоже, очередная попытка прокачать авторитет. С чувством абсолютного превосходства над плебейским сословием он покидает ленкомнату. Перерыв. Я тут же вспоминаю, как он обещал вырубить меня с двух ударов во время нашего с ним конфликта, в результате которого я теперь тренажерист.

Пробить печень стоящему перед тобой навытяжку подчиненному большого ума не требует, и поступок этот рейтинг Круглова не повышает. Было бы за дело, можно и стерпеть. А уж во времена развернувшейся по всей стране беспрецедентной борьбы с неуставными взаимоотношениями – самоубийственный идиотизм. Если бы он сделал это не на людях, а в частной разборке – тоже, конечно, глупо, по-мальчишески, но хотя бы честно, а так…

Мы сгрудились вокруг Сереги, который постепенно приходил в себя не столько от боли, сколько от неожиданности, да и все мы изрядно ошарашены. Чтобы офицер, среди бела дня, в здравом уме и трезвом рассудке, в присутствии двух десятков свидетелей сделал такое… Похоже, у него не все дома. Думаем, что делать дальше.

В порыве гнева сержант хочет отправиться сейчас же в канцелярию и отоварить старлея табуреткой, но это «дизель», а то и тюрьма, поэтому вариант этот отметаем как нерациональный. Вариант второй – заложить – выглядит гораздо привлекательнее, так как Круглов не из тех командиров, которым прощается. И Горелый отправляется в санчасть с «режущей болью в правом боку».

Перерыв окончен, Круглов заходит в ленкомнату. Приветствуем его вялым вставанием, с любопытством ожидая продолжения. Он сразу обращает внимание на пустующее место, после чего его лицо и шея колеруются в традиционный нежно-розовый оттенок. Он поднимает серегиного соседа:

– Младший сержант Трифонов! Почему отсутствует сержант Горелый?

Трифон с утра мается диареей, и вообще после разборки с ним сильно сдал. «Масёл» аккуратно поднимается, опасаясь потерять контроль над пузырящимся внутри коктейлем, и с трудом выдавливает:

– Сержант Горелый отправился в санчасть.

Пятна на лице старлея наливаются малиновым цветом, и он отправляет Трифона в больничку за подробностями. Тот не хочет идти, ссылаясь на подорванное здоровье, но вынужден подчиниться приказу.

Дальнейшее занятие по идеологической подготовке проходит скомканно. Старлей заметно нервничает, куда только улетучилась былая самоуверенность. Трифона долго нет, видимо, воспользовался поручением в личных целях и часть времени посвятил своей большой нужде. Явился он через полчаса, мы уж и сами истомились.

– Сержант Горелый на приеме у начмеда полка, майора Прищепкина, – выпалил он, и лицо Круглова выбеливается, как джинсы, вываренные в хлорке. Вот такой хамелеон. А Серега – неплохой артист, да еще и на начмеда попал.

Вечером обо всем доложили замполиту полка, и репрессивная машина закрутилась. Сор из избы выносить не стали и в особый отдел дело не пошло. А ближе к ночи геройский старлей сидел в санчасти у кровати Горелого, приносил свои глубокие извинения и умолял дело замять, дабы не губить его начинающуюся карьеру, на которой, конечно же, после этого события можно было поставить жирный крест. Замполит, похоже, предложил ему договориться с пострадавшим. Серега взводного пожалел, что уж мы, упыри какие? После чего тот, правда, пытался усовестить его, что, мол, поступил сержант не по-пацански. На что Серега парировал, что в первую очередь не по-пацански поступил он сам, воспользовавшись своим служебным положением, не говоря уже о том, какой пример подает офицер младшему комсоставу в свете развернувшейся борьбы, и т. д. и т. п.