Текст книги "Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!"

Последнее время он таким образом держал меня в курсе. Срок нашего долга Отчизне неумолимо сокращался. Вскоре к нему прилепилось его же выражение, и в историю второй батареи он вошел как «Шура-минус».

После завтрака мы с Колосовым отправляемся в автопарк. На следующей неделе на плацу показ боевой техники, и мы должны достойно представить два тренажера. В боксах стоят четыре наших машины. Две совсем убитые, а две ничего, одна вообще почти новая. ЗИЛ-157 до сих пор выпускают где-то на Урале. Машина хоть и устаревшая, но очень хорошая. Всего два советских автомобиля получили в свое время гран-при на выставке в Париже – это «Волга» ГАЗ-21 и ЗИЛ-157. Из действующих машин две в автопарке и две на учебном поле. Новый и старый «захары» стоят друг за другом. Старый еще с отдельной педалью для стартера. Целый день мы возимся с ремонтом. Я хоть и дипломированный механик, слабо разбираюсь в машинах, практики не хватает. Поэтому Гоша доверяет мне только снимать и промывать агрегаты и заклеивать камеры. Собирает, подгоняет и налаживает он все сам. Через две недели его окончательно переведут во взвод вооружения «замком», там совсем командовать некому.

Новый «бемс» заводится с полпинка, со старым пришлось повозиться, но к воскресению все было готово. В понедельник мы должны в общей колонне бронетехники перегнать тренажеры на полковой плац. Ехать, в общем-то, недалеко. Колонна должна выйти с автопарка через КТП на трассу, проехать 500 метров и заехать в полк через другие ворота. Так как мой водительский опыт оставляет желать лучшего, а на подобных машинах я и вовсе не ездил, мы решили, что Гоша перегонит их сам, по очереди. Но не тут-то было…

Комбат уехал в командировку и за него остался мой бывший взводный Круглов. В понедельник, после развода, мы с Колосовым доложили ему о необходимости нашего присутствия в автопарке, но так как по расписанию планировались политзанятия, а это святое, он нас не отпустил. Как мы ни объясняли, как ни доказывали, на кого ни ссылались, он как всегда проявил свою баранью натуру. Уже в течение получаса мы с тупым интересом слушали очередную идеологическую муру, когда Круглова вызвали к телефону. Через пару минут он появился в ленкомнате уже в бело-розовой, мраморной раскраске и как-то потерянно скомандовал:

– Колосов, Еремин, бегом в автопарк!

Оказывается, там в ожидании наших тренажеров уже почти час томилась колонна БРДМов. Без нас ее не выпускали. Мы бежали, злорадствуя на ходу, что теперь взводный огребет по полной программе. Удачно проскочили мимо КТП, где нас с нетерпением ожидал начальник автопарка майор Поцелуев. Личная встреча с ним не сулила ничего хорошего. И только вдогонку мы услышали несколько хриплоголосых фраз, из которых стало ясно, что наша внешняя привлекательность совершенно не соответствует собственным иллюзорным представлениям.

Но вот и родной бокс, распечатываем. Я растаскиваю в стороны тяжелые створки, а Гоша уже заводит стоящую впереди машину. «Бемс» не подвел, и мой напарник, погоняв на холостых, перебирается в следующий тренажер. Но старушка капризничает. В этот момент в боксах появляется замкомандира дивизиона, майор Петров:

– Я не понял…

Внешнее спокойствие Петрова настораживает и пока невнятно тревожит. В правой руке у него длинный стальной пруток пятимиллиметрового диаметра. Он тихонько постукивает им по зеркальному голенищу. Меня, как кролика перед удавом, завораживает этот процесс кратковременного контакта стали и сверкающей кожи. Я не могу оторвать взгляд от командирского сапога, а в памяти вдруг прорисовываются кинокадры, где дореволюционных солдат наказывают за провинности шомполами. Я сразу, без всякого сожаления, закладываю Круглова, он не входит в число командиров, которых мы прикрываем. Петров же озадаченно смотрит на работающую машину, затем переводит взгляд на Колосова. Гошу, похоже, тоже впечатлил вид упругой стали, и он в очередной раз всем телом наваливается на педаль стартера, как будто весовое усилие может повлиять на восприимчивость двигателя.

– А где водитель с этой машины? – Гибкая железяка вытягивается в сторону пустой кабины.

Я в надежде кручу головой по сторонам и снова встречаюсь с карими глазами майора, которые начинают принимать медно-металлический оттенок.

– А ну бегом за руль!

– Да я, товарищ майор…

– Пятнадцать секунд! – И пруток врезается в голенище с удвоенной силой.

Через пять я уже в кабине. Лязгает захлопнувшаяся дверь. Для чего-то глушу двигатель и, вытащив ключ, тут же нервно начинаю тыкать им мимо прорези в замке зажигания. Петров теряет последнее терпение, и ключ, наконец, встает на свое место. Слава богу, у новых машин стартер не отдельно, «бемс» схватывает мгновенно. Я мощно газую и втыкаю первую передачу. У ЗИЛов хорошая, легкая коробка. Плавно отпускаю сцепление, но машина скрежещет и идет с трудом. «Ручник», – мелькает запоздалая мысль. Бросаю рычаг вниз, а вместе с ним и истомившееся сцепление. Машина прыгает вперед на пару метров, но я успеваю не дать ей заглохнуть. Открытые ворота летят на меня со скоростью реактивного истребителя. Руль на «захарах» без усилителя, как на «студерах», хрен свернешь. Как только кабина высовывается за ворота, я наваливаюсь на громадную баранку, выворачивая вправо, совершенно не чувствуя габарита машины, и уже краем уха успеваю услышать, как скрежещет КУНГ о стальную створку. Переключаюсь на вторую, даю круг по обширному автопарку и, выкатившись на КТП, успешно пристраиваюсь в хвост к БТРу связистов. С брони кричат, чтобы дул быстрее за путевкой. Мой заполошный вид озадачивает столпившихся на КТП прапорщиков, и мне выписывают путевку без лишних комментариев. Уже возвращаясь к машине, вижу, как сзади подкатывает Гоша, завелся все-таки. Ко мне в кабину залезает Бадуков, из взвода вооружения, осенью он начинал в батарее вместе с нами.

– Садись за руль, – с готовностью уступаю я.

– Нельзя.

– Да я ездить не умею.

– Ничего, доедешь как-нибудь.

Гоша возвращается с путевкой, БРДМы взрезают атмосферу черными струями выхлопа, и колонна начинает движение. Выезжаем на трассу, и я немного успокаиваюсь. Только бы полковые ворота не своротить. Ну вот и родной плац. Останавливаюсь посередине и глушу двигатель.

– Ты чего? Вон наше место, – протягивает руку Бадуков.

– Давай сам теперь…

Надо запятиться задом между двух БРДМов. Это мне пока не под силу, хватит с меня на сегодня. Стою на плацу и смотрю, как ловко маневрирует мой напарник. Но, в общем, я доволен, обошлось, хотя колени все еще вибрируют. Так с подачи майора Петрова я стал шофером. И, наверное, не я один.

Ночью травим «дедам», как «бемсы» перегоняли и как я чуть боксы без ворот не оставил. Хлопает входная дверь, дневальный на тумбочке рефлекторно подбирается, и на пороге прорисовывается Кирилов, черпак с первой батареи, сын дипломата, службой с которым в одном подразделении мы должны гордиться. Да он, похоже, бухой. Чего его к нам принесло? Его не уважают у себя, а уж у нас он вообще никто. Дежурным стоит молодой, и Кирилов начинает цепляться к нему. Решил в ветерана поиграть. Мы вопросительно смотрим на стариков, все-таки они в батарее хозяева. Прочитав в глазах вопрос, Арапов чуть кивает, тем самым давая добро на любые ответные действия. Через несколько секунд перед Кириловым вырастает Большой.

– Тебе чего надо?

– Съебался на счет три! – блатует потомственный дипломат.

– Сам съебался! – борзеет Большой.

– Что??? Ты че, дядя, припух? Я черпак…

– Ну и пошел на хуй, черпак.

– Ни хера себе, салабоны оборзели. Да я тебя…

Кирилов поднимает свою чахлую клешню, и рядом с Большим возникаем мы с Горелым.

Из темноты одобрительно блестят глазами ветераны. Большой резко толкает дипломата своими мощными вратарскими руками, и тот сильно бьется спиной о стену.

– Ах вы, суки! Да я сейчас черпаков подниму… – И он быстро испаряется за дверью.

– Не ссыте, – успокаивает нас Новак, хотя мы, в общем-то, и не ссым.

Ночью так никто и не появился. Не поднялись почему-то черпаки.

На следующий день в автопарке мы застали леденящую душу картину. Водитель с автовзвода, сержант Малиновский, решил помочь Вове Макарову обрести уверенность в себе. Малина был уже дедушкой, когда-то начинал свой солдатский путь в нашей батарее, поэтому до сих пор питал добрые чувства к этому подразделению и часто бывал у нас в гостях как в казарме, так и в батарейных боксах. Давно обратив внимание на Вовину непомерную скромность, Малина решил заняться им лично, при этом в воспитании храбрости и уверенности в завтрашнем дне придерживался методов крайне ортодоксальных. С утра он зазвал Вову в автопарк под предлогом необходимой ему помощи и, воспользовавшись отсутствием в боксах техники, ушедшей на показ, загнал туда свою машину. Закупорив ворота, он гонял Володю своим 131-м по огромному помещению. Вова отчаянно метался вдоль серой штукатурки стен, а Малина, разгоняя на форсаже свой трехмостовый агрегат, выхватывал слепящими фарами мечущийся силуэт из полумрака бокса и несся на съежившуюся у стены субстанцию, успевая остановить машину в сантиметрах от обреченного тела. Упираясь мокрыми ладошками в могучий бампер, Вова испускал очередной вздох облегчения, пока сержант втыкал заднюю передачу. В очередной раз прижимая жертву к стене, Малина был абсолютно уверен, что именно в этот момент Вовина душа наполняется существенной порцией храбрости и он наконец-то приобретает уверенность в завтрашнем дне. Хотя наполнению в эти моменты подвергались совсем другие места и совсем другими порциями.

Бульбаш Малиновский, будучи водилой от бога, слыл еще и выдающимся коммерсантом и, имея возможность свободного выезда за территорию части, являлся ценным кадром. Недавно мы задумали печатать фотографии и обратились к нему с просьбой о закупке необходимых реактивов. Он тут же согласился, но потребовал за это пачку фиксажа и проявителя.

– Зачем тебе, ты же ни хрена в этом не понимаешь? – задал я резонный вопрос.

– Пригодится, – коротко резюмировал Малина.

Потом он выменял на реактивы комплект дембельских аксессуаров в виде вышкуренных до белого блеска пушек и дефицитных металлических «СА». Их, в свою очередь, на редкий ВСК первой степени и «отличника СА», а уже их на «Гвардию», которая нам, в общем-то, не полагалась, но из-за своей эстетической привлекательности добывалась любыми путями. Иногда брал за услуги деньгами, от 20 до 50 копеек, сильно не грубил. Потом он куда-то пропал. Осенью его ожидал дембель, и мы думали, что Малина уехал в командировку. Но кто-то говорил, что он спер прицел от пушки для какой-то серьезной сделки, на этом спалился и загремел то ли на «дизель», то ли на зону.

Лето подкатывало к августу. На полковом стадионе уже почти месяц стоял развернутый ППЛС, где дежурил круглосуточный наряд, который осуществлял охрану, а также занимался текущим ремонтом – чинил палатки, красил серебрянкой металлоконструкции и т. п. Пару недель назад от замполита поступила оперативная информация о наличии в подразделениях диковинных тогда наркоманов. Я уже слышал об этом и знал, что из Средней Азии и с Кавказа в письмах присылают порой небольшие порции плана, которые заинтересованные лица курили потом втихаря, но лично пока с этим явлением не сталкивался. Теперь же мы узнали, что в нашем подразделении могут присутствовать подобные фигуранты, призванные с Дальнего Востока, и что их отличительным признаком является татуировка – наколотая на плече куриная лапа. На очередной вечерней поверке духов раздели и внимательно осмотрели под видом проверки на вшивость. Было выявлено два человека, оба с дальневосточной Находки – портовый город. У обоих на правом плече куриная лапа, причем не в примитивном исполнении, а с подробно выписанными коготками и чешуйками. Но ни в чем предосудительном они до сих пор замечены не были.

Сегодня утром Горелый отправился проверить наряд на ППЛС, и мы с Большим увязались за ним, за компанию. Наряд круглосуточный, и по уставу хотя бы кто-то должен сейчас не спать. Но вокруг тишина, Большой отдергивает полу палатки, где кантуется личный состав, и взору нашему представляется необычная картина. Духи дрыхнут вповалку, как свиньи на зверокомплексе. С самого края, у входа, в необычной позе распластался боец Бокарев, один из тех, которые с Находки. Вид его приводит в замешательство. Лицо и форма в каких-то подтеках и грубых мазках.

– Наряд, подъем!!! – Горелый кричит так, что обезумевшие от страха бойцы в панике расползаются в разные стороны.

Одновременно Большой коротко бьет не реагирующего на команду Бокарева сапогом в бок. Тот, очнувшись, таращит на нас сумасшедшие глаза и начинает подниматься на ноги, при этом оглашая округу страшным ревом. Такие крики я слышал здесь однажды, полгода назад, когда в санчасти возвращался с того света реанимированный фельдшерами боец, полчаса назад вытащенный из петли. Поднявшись на ноги, глядя на нас прозрачными, лишенными мысли глазами, Бокарев прет напролом, растопырив ладони со скрюченными пальцами. Мы инстинктивно расступаемся, и солдат, выбравшись на солнечный свет, как зомби бредет к главной, самой большой палатке. Он отодвигает полог и падает на колени перед вымазанной серебрянкой флягой. Откидывает крышку и, засунув туда голову, начинает блаженно стонать. Серебрянка – нитрокраска и в такой концентрации валит с ног даже неискушенных. Мы замираем в оцепенении, не зная, что предпринять. Я хватаю его за ворот и отбрасываю от волшебного сосуда. Бокарев, страшно завывая, катается по земле и, поднявшись на ноги, начинает кидаться на нас, демонстрируя абсолютное бесстрашие, после чего вновь припадает к открытой фляге. Нам не по себе и немного страшно, но мы советские солдаты и через несколько минут, не без труда, нам удается его скрутить. Духи из наряда сообщают, что он в течение дня периодически присасывался к «серебряной» емкости. А под утро был поднят дежурить согласно установленной очереди, и, видимо потеряв контроль, оторвался по полной. Опрокинув на себя часть объема, дополз до палатки, где мы его и застали через пару часов.

Бойца связали, а когда успокоился, отвели к замполиту, где с ним потом проводили профилактические беседы. Мы в ту пору искренне были готовы бороться с таким враждебным и чуждым для советского человека явлением. А нюхача-токсикомана я увидел в своей жизни впервые.

Вечером нас осчастливил своим визитом мой бывший «комод», Витя Горлов. Пересев за руль, Витя сильно изменился внешне. Гимнастерка характерно натянулась на объемном мамоне, сильно задвинув бляху в сторону ширинки. Щеки порозовели, залоснились и тоже существенно скорректировали лицевые пропорции.

– Цэ хтож такий? Побачте, хромодяне. Цэ ж харный украинский хлопэц Вита! – приветствовал его Большой, ломая родной язык на хохлятскую мову. – Цэ вже нэ Вита, цэ ж цвях вахидний! – продолжал блистать Большой познаниями славянских наречий.

Сравнение с беременным гвоздем Вите не очень нравилось, и он начинал злиться, но не сильно. Витя относился к категории людей добродушных, но любил кого-нибудь мучить, то есть обниматься, крутить руки, шею и т. д. Большого он не трогал, так как тот сам всегда кого-то мучил. Говорят, таким людям постоянно не хватает тактильного контакта.

Потом мы сидели в каптерке, и я рассказывал Вите о диковинном нарике. А когда вышли, он по привычке повис на мне, обхватив за шею, и начал тискать. Меня всегда это раздражало, и я, по возможности, подобные поползновения пресекал. Но от него не так просто было отделаться, он весил килограммов на пятнадцать больше. Я, правда, в ту пору тоже хорошо набрал вес и сам был за восемьдесят. Пару раз я предпринял попытку выскользнуть, но Витя держал крепко, упиваясь своим весовым преимуществом. И тогда я, вспомнив свое борцовское прошлое и улучив нужный момент, аккуратно подсел под него бедром и неожиданно легко перебросил Витю через себя, в результате чего он грохнулся всем своим ростом и весом о жесткий дощатый пол. Витя, явно не обладающий навыками грамотного приземления, был откровенно озадачен и шокирован. Раньше для подобного действия мне бы элементарно не хватило собственной массы, теперь же я удивил сам себя и, как покажет дальнейшая жизнь, удивлю еще не раз. Обалдевший Витя суетливо поднялся, кровь ударила в округлые щеки.

– Ты чего?

– А ты чего? – ловко парировал я.

Больше Витя меня не мучил.

В это время в ближнем к каптерке сортире раздался страшный взрыв, мы аж присели от неожиданности. Оттуда как ошпаренный выскочил Гера – яркий представитель духовской коломенской диаспоры, в основном сконцентрированной в первом взводе. В тот вечер он заступил дневальным по батарее и получил в свое распоряжение дальний толчок с забитым очком по центру. Природное отвращение к фекалиям стимулировало его мозг в рационализаторском направлении. Он где-то раздобыл взрывпакет, искренне надеясь с его помощью без особых трудозатрат избавиться от проклятой говенной пробки. Взрывпакет был активирован и помещен в узкую клоаку чугунного рундука. Надо отдать должное изобретательности и проявленной смекалке молодого воина. Пробка была ликвидирована мгновенно, снизу только примчались перепуганные до смерти «рули». А Гера, похоже, уже жалел о своем ноу-хау, озадаченно разглядывая обезображенные солдатскими экскрементами стены и потолок.

С сортирной темой нам последнее время что-то не везло. Неделю назад очко забилось в ближнем туалете, но не у нас, а этажом выше, в школе прапорщиков. Не утруждая себя какими-либо ухищрениями, будущий представитель героической профессии действовал по-военному прямолинейно. Видимо, будучи неискушенным в конструкции сантехнических агрегатов, он взял лом, и бил им в очко до тех пор, пока фекалии не ушли в неизвестном направлении. Он просто пробил чугунный сифон, и отходы будущих героев элементарно слились на нижний этаж. Целую неделю, пока до нас добирался гражданский сантехник, наряд был вынужден ставить ведро на трубы под потолком. Потому как, несмотря на предупреждение, будущие прапорщики упорно продолжали гадить в неисправной кабине, не без основания полагая, что подобные испытания только закалят зеленую половину контингента нашей славной воинской части. И если установка пустого ведра на трубы не вызывала особых затруднений, то по наполнении возникали серьезные проблемы с изъятием его с большой высоты. В один из этих дней дневальный при утилизации содержимого волшебного сосуда не справился с весом и, не удержав, опрокинул его на себя, чем вызвал оживленно-радостную реакцию окружающих. Оскорбленный и униженный до глубины души, он, оказывается, проплакал всю ночь, отстирывая обмундирование, а наутро пошел прямо к замполиту полка и написал заявление с просьбой продолжить дальнейшую службу в Демократической Республике Афганистан. После чего сержантский состав батареи был обвинен в сегрегации, так как потерпевший являлся ярким представителем братского узбекского народа. И нам три дня промывали мозги по поводу дискриминации личного состава по национальному признаку. Узбеку же в его начинании было отказано, разумно рассудив, что он еще не готов к решению серьезных задач даже в родном СССР и не сможет представлять великую державу за рубежом.

Мы, я имею в виду молодых сержантов, уже начали конкретно припухать, что очень не нравилось старослужащим. Промежуточное звено – черпаки – с нами не работало, в казарме поползли слухи о готовящейся расправе.

Ситуация в батарее сложилась нетипичная. Так как черпакам своевременно не удалось нас прижать, мы в основном вышли у них из подчинения. Но сильно не бурели, практически освободив их от нарядов и работ, в результате чего постепенно наладились достаточно терпимые, а порой и дружеские отношения. Дедам же уже сложно было влиять на прослуживших год, а возиться с нами напрямую не больно хотелось, так как до заветного приказа оставалась пара месяцев, порядок в батарее держался, да и было их по количеству существенно меньше, чем нас, не говоря уже о том, что не царское это дело. Нам же не очень нравилось, что некоторые представители нашего призыва начали водить подхалимную дружбу со старшим призывом в ущерб отношениям с однопризывниками. У нас назревала своя разборка.

Горелый настоял, чтобы я, наконец, перестал подшиваться сам, и из его взвода был выделен боец, который делал это за меня, а также заправлял по утрам мою койку. С вечерней отброской мы пока не борзели. Стирались же централизованно. Когда батарея заступала в наряд, отдавали шмотки туда скопом, и дежурный по столовой выделял человека, который за ночь приводил все в надлежащий вид. Отдельно выделялся человек для стирки ветеранского обмундирования. Духи, задействованные в этом мероприятии, были даже рады такому раскладу, так как на всю ночь освобождались от грязных и тяжелых работ. В свое распоряжение они получали хозяйственное мыло, специальные щетки и металлические столы в лифтовой, плюс горячая вода неограниченно. Это не в казарме, под ледяной водой, в раковине полоскаться.

«Фишкарем» у Горелого в классе теперь был Яцекович, толстый, дородный бульбаш с объемной округлой фигурой и очень румяными щеками, но при этом очень хозяйственный (предыдущего уволили за садизм). Служить при таких телесах ему было непросто, и он искренне радовался своей холуйской должности, разумно рассуждая, что лучше прислуживать двоим-троим, чем всем сразу или не пойми кому. С легкой руки Большого, его прозвали Оксаной. И правда, своей статью он напоминал девушек с кустодиевских полотен. Но класс содержал в образцовом порядке, следил за чистотой нашей формы, вечерами добывал дополнительный хавчик и не забывал отстригать деньки от висящего в углу портняжного сантиметра, хотя по сроку службы иметь нам его пока не полагалось. А также, как любой «фишкарь», являлся ценным кадром на определенном уровне, имел нужные связи в хозяйственных кругах и пользовался во взводе авторитетом.

– Открой, Оксана! Открой, милая! – слащаво причитал Большой под дверью учебного класса третьего взвода, изображая бандита Осадчего из художественного фильма «Адъютант его превосходительства», когда мы собирались к Горелому на ночные посиделки.

Яцекович открывал и, смущенно улыбаясь, частил своим мягким говором:

– Та шож вы, товарыш сыржант? Так проходьте, всехда ж рады…

Такая у них была игра.

Разборку со своими запланировали на завтра. Вечером, после отбоя, собрались в классе третьего взвода. Как всегда я, Горелый, Большой, пришел Саня Молодцов, Фикса и Бурый, практически представители всех взводов. Основные претензии были к Трифону, напарнику Горелого, такому же «комоду». Трифон откровенно заигрывал с черпачьем, и последней каплей стала полученная им из дома посылка, которой он поделился с ними, а про нас даже не вспомнил. Такое откровенное пренебрежение своим призывом не лезло уже ни в какие ворота. Пора было действовать.

«Фишкарь» вызвал опального «комода» и Жеку Калитина. Трифон был рослый, здоровый блондин, призывался из Риги, а Жека невысокий, чернявый, добродушный парень из местных, областных, которому явно помогли здесь остаться. На учебного сержанта он совершенно не тянул, а в чем была его вина, я пока еще не знал. Они вошли, ничего не подозревая. Калитыч устроился на табуретке напротив сидящего на столе Молодцова и стал беззаботно выстукивать по дереву какой-то ритм. До армии он играл на ударных в школьном ансамбле.

– Ну что? Как дальше жить будем, Андрюша? – повернулся Горелый к Трифону.

– А в чем дело? – нагло ответил тот, и я сразу заметил, как сильно это Сереге не понравилось.

– Смотрю, с черпачьем дружбу завел, информацию сливаешь, посылку закрысятничал, даже товарищей не угостил?

– А что такого? С кем хочу, с тем и делюсь, – уже не так бодро проблеял Трифон.

– Ни хера себе, товарищи по призыву! – вдруг вмешался в разговор Шура Минус и неожиданно, не слезая со стола, пробил сидящему напротив Калитычу сапогом в грудь. Женек, тихо охнув, заломился к собственным коленям. Оказывается, у него та же проблема. Недавно комбат отпустил его домой на день, но он не счел нужным поставить в известность хозяев батареи, а когда вернулся, еще и не проставился. Старики его в каптерке отметелили, объяснив, кто и где главный, после чего он стал контактировать с ними слишком активно и верноподданно.

– Так что скажешь, Андрюша? – Горелый презрительно взглянул на Трифона, а Шура, спрыгнув со стола, решительно шагнул в его сторону.

Но предыдущая картинка уже сломала «комода». Плечи его безвольно повисли, кровь отлила от лица, и он как-то сразу стал меньше ростом и сократился в объеме.

– Бейте, если хотите… – сухо треснул в тишине его надломленный голос, но бить его почему-то сразу расхотелось.

– Ты все понял? – подвел итог Горелый.

– Я понял, – выдавил Трифон.

– Надеюсь, – резюмировал Серега. – А теперь валите отсюда.

Они не заставили себя упрашивать. У Калитыча потом все наладилось, а Трифон так и не прижился, уважения не заработал и впоследствии откровенно лебезил перед Горелым.

Через неделю к нему приедет его девчонка, и он будет отпрашиваться у Сереги, чтобы тот отпустил его на выходные, хотя, казалось, были начальники и посерьезней. В воскресенье, когда мы вышли из фойе любимого МуДО (Мукашинский дом офицеров) на улицу, то сразу застыли в изумлении. По центральной аллее, по направлению к нам, шел Андрюша, неумело робко, но показательно небрежно обнимая за плечо невысокую брюнетку в брюках и черной блузке.

– Серега, идите сюда! – радостно закричал Трифон и замахал нам рукой.

Мы подошли, растянувшись перед ними в импровизированный полукруг.

– Это моя Ленка! – Лицо его светилось неподдельной радостью. – А это мои друзья, – представил он нас даме.

Мы вежливо кивнули, и по выражению лица Большого я догадался, что он с трудом удерживается от комментариев. При ближайшем рассмотрении Ленка оказалась на редкость некрасивым представителем лучшей половины человечества и на редкость нескладным. Выдающиеся вперед резцы вносили существенный диссонанс в ее лучезарную улыбку, и казалось, что даже когда рот закрыт, они не могут исчезнуть с лицевого фасада. Диспропорционально короткий торс по отношению к длине совершенно не длинных ног, слишком большой станок при минимальном размере груди. Кривоватые ноги неплотно обтекали явно короткие брюки, открывающие дурацкие, похожие на башмаки босоножки с нелепым громоздким каблуком, из переднего отверстия которых на асфальт свисали длинные, собранные в пучок пальцы.

Но наше поведение по отношению к этой странной паре отличалось в этот момент глубочайшим тактом, так как выбор партнера это все-таки дело вкуса, а приезд женского пола к служивому человеку – это святое. И только простившись и отойдя уже на приличное расстояние, Большой взорвался, как бутылка с карбидом.

– Ну а что ты хочешь? – подвел я итог, намекая на то, что каков поп, таков и приход.

Осенью Трифона отправят в войска как бесперспективного учебного сержанта, но поедет он туда уже черпаком, а это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

Перед очередной поверкой Горелый идет вдоль строя сомкнувшей ряды батареи. Опытным взглядом безошибочно выцепляет из толпы особей с явными нарушениями формы одежды. Занимаясь обычной профилактикой, беззлобно пробивает нерадивым фанеру. Очередной боец с расстегнутой пуговицей вдруг болезненно сгибается, закрывшись от него руками.

– Что еще за херня? А ну раскрылся! – нависает над ним «комод».

– Меня нельзя в грудь бить, товарищ сержант… – Жалостное лицо воина выражает неподдельный испуг.

– Что значит нельзя?

– У меня грудь прострелена.

– Да вас послушать, так вы все раненые.

Он расстегивает гимнастерку и оттягивает майку. На впалой груди – отчетливый, зарубцевавшийся след входного отверстия.

– У меня легкое пробито.

– Где же тебя угораздило?

– В деревне, по пьянке, картечью влепили.

Горелый не стал связываться. А вот и первый взвод, борзая коломенская диаспора в полном составе. Они, конечно, молодцы, шустрые ребята. С такими служить легче, только забываться начали. Сегодня днем, как бы в шутку, повозили их по полу. Вроде поняли кое-что. Только их негласный предводитель залупился, и вместо того, чтобы его жестко обломать, мы купились на гражданский пацанский базар. Что, дескать, кучей мы орлы, а вот бы один на один…

Разборку назначили после отбоя. От нас пойдет Большой, он, в общем-то, из нас самый здоровый. Батарею отбили и отчаянного духа привели в курилку. Они с Большим сняли ремни, расстегнули куртки, мы же с Горелым отошли в сторону. Волоха мог свалить этого героя одним ударом, но тому удалось навязать свою тактику, что-то между борьбой и возней, пожалуй, наиболее рациональную в тесном помещении. Он не давал сержанту себя ударить, входя в плотный контакт, цеплялся за одежду, вязал руки. В итоге даже завалил на пол и, оказавшись ненадолго сверху, настучал по затылку. Большой, видимо немного растерявшись от неожиданного напора, выглядел довольно бледно. Они поднялись и, тяжело дыша, замерли друг против друга. По всем армейским понятиям, мы должны были его сейчас похоронить прямо здесь, просто сделать это немного более уважительно, чем с другими. И судя по выражению его лица, он это понимал. Но в данной ситуации получалось слишком уж западло.

– Ладно, хорош. Иди пока, – угрюмо произнес Горелый.

– Вы че, на хера отпустили? – зло процедил Большой. – Я бы его сейчас ушатал.

– Че-че? Сам виноват, надо было сразу ушатывать. Посмотрим, что дальше будет. Надо было тебе, Леха, идти.

Пожалуй, он прав. Я хоть в борьбе что-то понимаю, это была бы моя площадка.

Но парень оказался не дурак. Грамотно оценив наше неожиданное благородство, вести себя стал вполне прилично, претензий к нему больше не было. Потом мы узнали, что в детстве у него погибли в автокатастрофе родители и воспитывался он с теткой, достаточно вольно. Он рвался в Афган и осенью туда уехал.

Опять стою по батарее, сегодня со мной духи из третьего взвода. На тумбочке, у оружейки, татарин Яруллин. Довольно шустрый и смекалистый парень, это-то его порой и губит. Я иду по проходу и вижу, что на тумбочке пусто. Батарея вернулась с ужина, и его коллеги по наряду надраивают «машкой» полы. На мой немой вопрос один из них указывает головой на дверь. Спускаюсь вниз. У подъезда стоит 131-й, искомый боец сидит в кабине и о чем-то увлеченно чешет с водилой. Я машу ему рукой, он прощается, подбегает ко мне и радостно сообщает, что встретил земляка. Он так возбужден встречей, что не думает ни о тяжести своего проступка, ни о возможных последствиях. Пробитая печень заставляет его, затаив дыхание, присесть на корточки.