Текст книги "Четыре всадника. Роман-мистификация"

В покоях великого магистра

Костер никак ни хотел разгораться. Охранники, абсолютно промокшие до нитки, пытались пристроиться по очереди под соломенным худым навесом у амбара. Один из них, пожилой усталый человек в зеленом плаще постоянно чиркал огнивом, пробуя запалить хоть немного сырой плесневелой соломы. Разжечь хворост и тем более березовые дрова в сложенном аккуратно костре, не было никакой возможности. Небо заволокло серыми, похожими на слизь, тучами. Лило уже четвертые сутки к ряду. Казалось промокло все насквозь. Даже воздух чувствовался вымокшим и земля, и небо и… он.

Его сначала привязали под навесом недалеко от поста. Правда навес этот скроенный из старых половых досок и соломы, не защищал от потоков воды совсем. Ему ужасно хотелось спать, даже более чем есть или думать. Все бы он сейчас отдал за теплую сухую постель и стеганое овечье одеяло.

Потом выделили ему место в сарае. И стражу поставили сразу несколько человек.

– И куда только ангелы небесные смотрят? – старик еще раз чиркнул огнивом и тяжело выдохнул, – видимо это кара небесная.

– В рыбных рядах поговаривают что это колдун дождь затеял, – морщась от брызг, летящих с дырявой крыши, проговорил один из охранников.

– Много они там в этих своих рядах понимают, – пробубнил старик, – они в хорошей рыбе то толк потеряли, тем более в преступном колдовстве. В последний раз я видел в тех рядах хороших окуней года четыре назад. А теперь одну тухлятину продают. В былые времена так не поступали, теперь совсем на торговцах креста нет, лишь – бы запродать что. А там хоть трава не расти.

– Не говори ерунды, – вмешался в разговор высокий охранник в высоких сапогах и широкополой шляпе.

– Что это я по-твоему ерунду говорю? – старик повернулся к человеку в шляпе и зло скривил губы выказывая свое брезгливое недовольство.

– Много вы тут в хороших окунях понимаете, – высокий явно хотел раззадорить старого коллегу, – вы наверняка хорошего окуня и в глаза то не видали.

– Ладно, – высокий в шляпе положил свою ладонь старику на плечо и улыбнулся, – спорить по такому пустяку не станем.

– А кто с тобой спорит, – все так же зло ответил старик и снова принялся чиркать огнивом в надежде погреться.

– Говорят, что его через лабиринты проводили и на суд к самому верховному красному инквизитору, – послышалось из толпы охранников.

Все расступились. Говорившим был молоденький паренек в таком же форменном зеленом плаще и сапогах.

– Что ты можешь об этом знать, молокосос? – старик явно не желал мирится и успокаиваться.

– Я слышал, что он просто ученый и в поисках философского камня проводил алхимические опыты у себя в подвале. Вонь от порошков и настоев окончательно достала соседей, и они заявили в инквизицию. Вот его и задержали.

– Ты, как я вижу, прямо дока в таких вопросах, – старик улыбнулся и подмигнул молоденькому охраннику.

– Я просто учился в городе, в университете…

– Да никакой он не алхимик, обыкновенный ворожей. У нас таких в деревне на кол сажали, – проговорил с усмешкой высокий в шляпе.

В это время из избы, находившейся неподалеку от поста вышло два человека в черных накидках и капюшонах и направились в сторону сарая с заключенным.

– А он жил, не боялся ни смерти, ни жизни, – грустно проговорил молоденький охранник, утирая капли води со своего лица, – По-дурацки как – то жил. Отчаянно хапал от каждого дня все в полную меру. В чужие головы не лез. Не осознанно жил, нечаянно. Из дома своего не выходил, окон не открывал, комнаты не проветривал. Вот только по ночам, так манило его небо. До слез манило, до боли в запястьях и коленях. До ноющего нетерпения в зубах. И он выходил из своего убежища и расправлял свои руки, украшенные светом. И небо обнимало его. И он кутался в его ласках, прижимаясь щекой к горизонту, целовал каждый его сантиметр, дышал каждым его сантиметром, был каждым его сантиметром. И он был его птицей, его раной, его прощением, гордостью и проклятием. Его смертью, страхом, он сам и был небом.

Пока не пришли они.

– О чем это ты? – старик прекратил попытки разжечь солому и удивленно посмотрел сначала на парнишку и затем и на приближающихся людей.

– На лекциях заставляли учить наизусть отрывок из философского трактата, – спокойно пояснил парнишка, – и я все размышлял в свое время, о чем эти странные слова? Теперь понимаю.

– Лучше попридержите-ка свои язычки ребятки, – строго скомандовал высокий в шляпе и нервозно полушепотом добавил, – они идут!

Они…

Они долго смотрели в его глаза. Потом увели его, о чем – то долго допрашивали. А он улыбался как ребенок, и только и твердил как заведенный: – Не нужно этого делать, не нужно.

Коричневый инквизитор упрямо смотрел и смотрел в его сторону и спрашивал, – Как вы это делаете?

Серый инквизитор поддакивал и ссылался на, принесенную с собой, толстую бархатную книгу. Написанную, самим, красным инквизитором.

– Миром правит единство противоположностей, – тыча пальцем в желтые, засаленные страницы, орал серый инквизитор.

– Не нужно этого делать, – упрямился он, – вы же сами знаете, что это так.

– Так вот я расскажу тебе, как в одной соседней деревеньке мы сжигали подобную тебе гадину, – спокойным тоном, с некоторой долей иронии, начал разъяснение коричневый инквизитор, – ох эти прелестные длинноволосые девочки с изумрудно – зелеными глазками, как же вы чудно горите по всей Европе, на кострах инквизиции. И так тепло становится от этого, тают вековые льды от костров, согреваются люди и звери от жара, только протяни руки, только поверь.

– Не нужно этого делать, не нужно…

– Ты же знаешь, что – бы что – то изменить, возможно, кому-то и придется умереть. И умирают, пачками. В любой деревне, в любом вшивом городишке, найдется подходящая кандидатура. И все это лицедейство для того, что – бы выманить такого как ты. Или подобного тебе.

– Вы же не терпите подобных действ? – вопросительно вытянул предложение серый инквизитор и что – то быстро записал в своем протоколе.

– Не нужно…

– А что именно вас так раздражает в этом? Запах горелой невинной плоти? Неслыханная боль, желание упасть, стремление переделать, перешить, перекроить все по – своему?

– А возможно, – вмешался в допрос коричневый, – это такое, ваше, проявление любви? Интересно, как вообще такие как ты и тебе подобные размножаются?

– По козлячьи, – хохоча и бегло записывая, ответил за него коллега по заплечному делу, и медленно добавил, – да врете вы все, нет никакого этого, вашего мира. Тоже мне летающие люди. Вы не ангелы! Ты слышишь меня щенок?

– Не нуж…

– Да заткни ты ему пасть, – зло заорал коричневый и сильно ударил его в висок, кулаком. Он пошатнулся и упал без сознания на каменный, застланный, местами прошлогодним сеном, пол. Из носа, проторила себе дорожку, маленькая струйка крови.

– Зачитывай материалы допроса, – зло и строго приказал коричневый, и уселся в углу комнаты. Достал из внутреннего кармана маленькие четки и начал нервно теребить их в левой руке.

– Протокол допроса, – громко продекламировал серый инквизитор и посмотрел косо на коллегу, ожидая реакции. Коричневый сидел с закрытыми глазами и сосредоточенно слушал.

– Допроса, – продолжал серый, – с высоко сиятельного повеления господина Пьера де Ланкра (красного инквизитора) датированный 1609 годом от рождества Христова. Произведенный по всем правилам в присутствии сира коричневого инквизитора и с его слов правдою записанный и запечатленный.

– Очень хорошо, – одобрительно кивнул коричневый.

– Запечатленный, – еще раз повторил серый и перешел на более беглую речь, – Человека, чье пребывание в местечке Прист, что находится в Баскских землях, было определено инквизицией верно и правильно. За этим «Существом» было замечено ночное летание в безлунную ночь. Как, впрочем, и не исключено соитие с ведьмами и служение нечистому в плотском и духовном. Посему, провозглашено следующее. Подвесить на осиновом дереве за ногу и сняв кожу со всего участка тела, обсыпать солью и оставить умирать на трое суток. При всем честном народе, сжечь поганые останки на третье утро. Рекомендуется приставить к гиблому дереву охрану, из местных, содействующих делу очищения, молодых ребят с кольями и острогами.

– Все? – спокойно спросил коричневый.

– Да, но следовало бы и с его слов что – то добавить.

– А что тут добавлять? – гневно вскрикнул коричневый инквизитор, – такие как он знают себе цену. Знаешь почему он нас с тобой не разделал под орех? Почему мы еще живы?

– Вы серьезно? – глупо спросил серый и уставился на коричневого, как на что – то необыкновенное. Это было его первое дело.

– В Бренкли двоих наших так и не нашли, – монотонно проговорил коричневый и привстав поправил свою тунику, – хотя делалось все по плану. Нашли девку, провозгласили о ее соитии с чертом. Осудили и повели на костер. Привязали, подожгли, а он не появился.

– Он? – серый глупо посмотрел на безжизненное тело на полу у своих ног.

– Подобный ему! – зло заорал коричневый, – неужели не понятно. Потом оказалось что сожгли местную потаскуху. Кто же будет за такое вмешиваться?

– Прокол получился.

– На следующий день исправили. Притащили с окраины девочку, дочь кукольника местного. Чистый ангел. Так вот он прилетел как миленький. А они в глаза его смотреть не стали, взяли кол в руки и давай прищучивать там же, на месте, у костровища. Что тут началось, девка горит, бабы орут, мужики с кольями этого гоняют. И тут…

– И тут, – открыв рот, слушал серый.

– И тут, этот, как шаркнул светом сквозь тьму невежества, – коричневый устало пнул лежащего без сознания и поморщился, – и все.

– Что, все?

– Все! – удрученно подытожил свой рассказ коричневый. А нас не тронул. А все потому, что верит до последнего в справедливость. Верит в тот именно факт, что клокочет еще в нас с тобой что – то человеческое. Что мы просто забыли об этом, но вспомним, вот сейчас, вот в следующую секунду, но непременно вспомним. И перестанем быть скотам. И перестанем быть палачами и все то, чему учила нас в детстве мама, станет для нас непреложной истиной. И мы поверим в то, что мир может стать таким, каким мы его захотим видеть. И одна наша мысль изменит все сознание вселенной. Ведь красным, цвет называется только от того, что мы так его назвали. И если мы решим что летать это норма, мечтать это право, делать это не привилегия а неотъемлемая часть счастья. А счастье, это так просто. И жизнь, это самая простая в мире штука. Это люди глупые, умные, толстые, худые, злые и не очень… а жизнь простая штука. И тогда мы полетим. Как он…

– Как он, – заворожено повторил серый и вытер выступивший на лбу пот.

– Ставь число и дату, – закончил свой монолог коричневый и резко вскочил с места. Кажется народ деревни для экзекуции собрался.

Коричневый, уверенно открыл дверь сарая и, вдохнув утреннего воздуха, вышел, на удивление дождь почти закончился. Люди, которых пригнали сюда насильно несмело опустили глаза, боязливо посматривая на величественную фигуру инквизитора. Серый, набрав ковш холодной воды, плеснул в лицо лежащему на грязном полу и потряс его за плечо.

– Вставайте сударь, вас ждут, – тихо прошептал серый и помог подняться раненному человеку. Тот, в свою очередь с улыбкой посмотрел в его глаза и так же тихо произнес, – не делай этого.

Его быстро вывели на площадь.

– На костер его, сжечь его, – завыла толпа.

– А может и правда? – обратился к пленнику, коричневый инквизитор, – что – бы ты тут у нас трое суток не вялился на солнышке, в кострище и всего – то делов.

Толпа заржала. Кто – то кинул в него куском земли и выкрикнул, – черт проклятый, расскажи нам, как ты на свиньях летал на шабаш?

Серый придерживал его за плечо, помогая держаться на ногах. А он спокойно повернул к нему голову и сказал.

Он сказал:

– Не бойся, я вижу что ты делаешь это в первый раз. Не бойся, это не страшно.

– Что? – трясущимся голосом переспросил серый, еще совсем молоденький инквизитор.

– Это не страшно, убивать людей, – так же тихонечко прошептал он и улыбнулся. И вдруг, серый, сам того не осознавая начал шептать.

Он шептал:

– А все потому, что верит до последнего в справедливость. Верит в тот именно факт, что клокочет еще в нас с тобой что – то человеческое.

Затем шепот его перешел на громкую речь:

– Что мы просто забыли об этом, но вспомним, вот сейчас, вот в следующую секунду, но всенепременно вспомним. И перестанем быть скотам. И перестанем быть палачами и все то, чему учила нас в детстве мама, станет для нас непреложной истиной. И мы поверим в то, что мир может стать таким, каким мы его захотим видеть. И одна наша мысль изменит все сознание вселенной. Ведь красным, цвет называется только от того, что мы так его назвали. И если мы решим что летать это норма, мечтать это право, делать, это не привилегия а неотъемлемая часть счастья. А счастье, это так просто. И жизнь, это самая простая в мире штука. Это люди глупые, умные, толстые, худые, злые и не очень… а жизнь простая штука. И тогда мы полетим. Как…

– Не нужно этого делать, – улыбаясь произнес заключенный, – я прошу вас, не надо так говорить. Вы же знаете это сами.

– Что это ты там просвистел? – грозно выкрикнул коричневый, обращаясь к серому.

– Мы ошибаемся, – тихо произнес серый, мы не должны его трогать.

– Что? – орал коричневый, – что ты там сказал, повтори еще разок.

Серый отпустил его и потихоньку опустился на колени. Слезы покатились по щекам и он захлебываясь ими, все говорил и говорил, – мы не должны этого делать, не должны, не должны.

– Громче, – яростно кричал коричневый. Но серый уже лежал у ног заключенного и бился в истерике.

– Все, – спокойно подытожил заключенный и улыбнулся, – кажется, спекся. Серый поднял заплаканные глаза и посмотрел на него. Он весело смеялся и медленно завязывал ему руки за спиной.

– Всем спасибо, – тяжело произнес коричневый. Народ медленно начал расходиться по домам.

– Сам красный инквизитор, мессир Пьер де Ланкр, – представил коричневый, серому инквизитору, личность заключенного. Тот в свою очередь поправил только что накинутую красную мантию и, утерев запекшуюся у носа кровь, низко раскланялся в реверансе.

– А вы были правы сударь, – спокойно сказал коричневый, обращаясь к красному, – в наших рядах сочувствующих не меньше.

– Судить не будем, – сказал красный, – завтра же и сожжем этот мусор.

– Операция проведена с изысканным блеском, – поклонившись низко до земли сказал коричневый и нервно и брезгливо сплюнул в сторону бывшего соратника.

– Знаешь, – устало проговорил де Ланкр, – как то в детстве я заплутал в ледяном лесу.

– Мессир, вы сказали в ледяном?

– Да, так я только что сказал, – дал разъяснение красный инквизитор, – Я долго бродил, ноги и руки совсем окоченели. И смерть шла совсем рядом. Вдруг, я набрел на маленькую избушку и вошел в нее. Здесь были дрова и печь. Я быстро согрелся и, забравшись в уютный уголок, заснул крепким сном. Ночью, меня разбудил скрип снега у порога. Я пробудился и испуганно залез под кровать. Кто-то вошел, монотонно прошелся по комнате, откашлялся. Затем разложил что – то на столе и так же поскрипывая удалился. Под кроватью я просидел до рассвета, а когда покинул свое убежище, обнаружил на столе овечий сыр, хлеб и молоко. И записку, в которой говорилось следующее:

Каждая снежинка это осколок неба. Любой осколок неба, упавший на землю, это всего лишь осколок неба. Это значит, что когда то, все небо высыпится на землю. И это не значит что оно, что – то да должно стоить. И это не значит, что мы должны об этом думать. Потому как все осколочки неба летят к земле. НО… если одна из них, решится вопреки всем законам и устоям, воспарить, то, небо примет его обратно. Небо останется целым.

– Кто же был этот неведомый ночной гость? – удивленно спросил коричневый.

В этот момент пошел снег. Красный поймал несколько снежинок и брезгливо растер в ладонях, – С тех пор я твердил этот текст как молитву, говорю тебе об этом не для того что – бы ты посмеялся. Говорю тебе это для того, чтобы ты понял что есть истина и что есть долг. Плевать, что там творится у нас в душах, на то есть воля Божья. Ты понял меня? – гневно преобразился красный.

– Да мессир инквизитор.

– И слабым звеньям среди нас не место, – продолжил де Ланкр, – слюнтяям с выраженной человечностью. Затем он перешел на слабо заметный шепот, говорил так что бы его слышал только он сам, – мало ли что все мы хотим? Может я, тоже летать хотел, может я, тоже осколок неба?

Глаза его осоловели, руки затряслись, и он еще ненавистнее посмотрел на лежащего серого.

– Мы не должны, не должны, не должны, – упрямо твердил серый и вдруг…

…. Полетел

Сначала еле, еле оторвался от земли. Затем, все быстрее и быстрее начал подниматься к небу.

– Это запланировано? – строго спросил красный.

– Боюсь сир, что нет, – оторопевшим голосом прошипел коричневый и перекрестился.

– А ну ка прекратить полеты, – приказал красный и нервно помахал летающему человеку, – он что, так проникся твоим бредом? Это же всего – то операция по выявлению слабого звена в ведомстве, он что, не понимает?

– Он летит, – спокойно произнес коричневый.

– Что? – неистово заорал красный, – люди не летают!!!

– Летит, – уверенно подтвердил коричневый и вытер испарину с виска, – как же хорошо летит.

Что? Что за бред? – орал красный, – всех велю выжечь дотла, всех на костер… разлетались тут мне!

– Летит, – тихо прошептал коричневый и бросил красную книгу в снег.

Ланкр упал с кровати.

Ему даже на мгновение показалось что он тоже летит, только не в небо как во сне, а в бездну. Подобные мысли иногда приходили в его голову, но он старался не давать этому развития.

Проснулся он от того что в дверь стучали. Пошарив ногой по полу, он надел тапочки и открыл дверь. Перед его покоями стоял серый инквизитор из его сна, мессир Жюз.

– Вы снились мне сударь, – зевая произнес Ланкр.

– Что же я делал в этом вашем сновидении?

– Летали как еретик, – рассмеялся он и дал знак войти в покои.

Прислуга тем временем распахнула шторы и чуть – чуть приоткрыла огромные фрамуги, и комната наполнилась светом и ароматом раннего утра. За окном только зарождалась молодая весна, деревья подернулись зеленым пушком, кое где еще лежал снег, но уже пахло этой придурью в воздухе. Уже улыбались люди в предвкушении тепла, птицы начинали тренировочные полеты и песнопения. Коты повылазили на теплые крыши в поисках кошек. Крестьяне переобулись в сапоги. На рынке появилась молодая парниковая зелень и месье Артуа, директор цирка, начал приготовления по установки огромного алого шатра. На пороге стоял конец апреля 1609 года.

– Вы приказали мессир де Ланкр, о динамике нашего с вами дела сообщать вам в любое время и незамедлительно, -виновато оправдывался утренний гость.

– А вы знатно летали, – расхохотался инквизитор, как – будто не слыша что сказал ему его секретарь, – высоко так, с пониманием вопроса. И еще говорили там о том, что все мы должны стать человечнее и все должны летать если нам это по нраву и по нашей природе.

– И что же мессир, вы приказали сжечь меня в своем сне?

– Небо останется целым, – прошептал Пьер де Ланкр и принял немного отстраненный вид.

– Вам нездоровится?

– Что у вас там с утра? – инквизитор резко вышел из забвения и протянул требовательную ладонь к секретарю.

– Это его дневник, нам удалось выкрасть его, – он поклонился и подал бумаги с осторожностью.

– Распорядитесь подать завтрак, – сказал магистр и подойдя к окну развернул принесенное:

– Посмотрим, что тут у наc, – Пьер де Ланкр глава ордена инквизиции начал медленно и вдумчиво читать.

Ерунда какая-то!

Де Ланкр читал следующее:

Я помню, как один мой друг привел меня в один элитарный мужской клуб, где «мажоры» в звериных масках раскладывали на стеклянном столе карточки. Подобные увеселительные местечки в моде в столице и даже в провинции, при надлежащей организации они даже попадают в заголовки газет и глянцевых журналов.

Так вот…

Каждый брал по одной в ладонь и читал. Потом улыбался и шел разговаривать в темную комнату с духами. Затея предусматривала небывалый прилив сил и увлекательное времяпрепровождение. Мне тогда было скучно, и я решился пойти в эту самую затемненную комнату первым.

На моей карточке была золоченая надпись:

«Настоящий мужской поступок – ударить женщину тыльной стороной ладони»

Я улыбнулся, как и следовало сделать и вошел.

Комната была не совсем темной, как я изначально представлял себе, а слегка затемненной. Полумрак и атмосферу создавали свечи, умело расставленные в канделябрах, по бокам от круглого стола, примыкающего к огромному овальному напольному зеркалу в золоченой ветвистой оправе.

У стола стояло старинное кресло в красном бархате с массивными подлокотниками слоновой кости. На спинке кресла имелась интересная выемка под голову, она была устроена таким образом, чтобы посетитель мог непринужденно откинуться и отдыхать во время сеанса общения.

Я удобно устроился в нем и вспомнил одно из первых правил нахождения в этой комнате: сразу же как человек усядется в кресло требовалось придумать ограничительное слово, так называемый стопор или якорь. Его суть заключалась в следующем; если посетитель считал, что происходящее зашло слишком далеко, он, как пароль, произносил данное слово и действо прекращалось незамедлительно. Слово требовалось придумать и перед началом сеанса трижды произнести перед зеркалом.

Я так и сделал. Недолго думая, я утвердительно произнес трижды:

– Ерунда какая – то!

Второе правило нахождения в комнате гласило следующее; нужно было перечислить в уме, все что тебе более всего не нравится.

Я задумался, мне не внушали доверия люди в темных солнцезащитных очках. Я негативно относился к мужчинам с бородой и усами и женщинам с небритыми ногами. Меня выводило из равновесия неумение одеваться или непонимание некоторых людей, как и что им идет, а что нет; жирные в облегающих джинсах, кривоногие в мини, потные в белом или перхотные в черном.

Меня просто бесили взрослые дяденьки и тетеньки, которые вели себя как маленькие дети. «Телки» расширяющие свое сознание чтением Кастанеды. Мужики с расстегнутыми рубахами демонстрирующие свою грудь. Женщины с прыщиками вместо груди демонстрирующие свои прыщики. Молодые люди, утверждающие что они сразу и честно все поняли, прочитав роман «Улисс». Бальзаковские тётечки, пытающиеся молодиться. Люди, которые что – то не понимали и постоянно всем об этом утверждавшие. Люди с немытой головой.

Тупые, ленивые, глупые, озабоченные, толстые, худые, красивые, некрасивые, лысые, крашеные, рыжие….

Меня просто бесили люди – наконец подытожил я и сформировал эту мысль у себя в голове.

И наконец условие номер три. Это были мысли о том, что вам нравится более всего.

Более всего мне нравилась …ТЫ.

– Любовь,

любовь – это воспоминания – говоришь ты. А потом невзначай спрашиваешь:

– Почему ты не идешь в душ?

– В душ ходят что – бы помыться. Отмыться от грязи. Я же пропитан тобой. Я не хочу это отмывать. Твои поцелуи на моем теле…

– Не говори ерунды, – споришь ты, – наш секс – это нелюбовь. Любовь, это то, что будет вспоминаться тебе, когда меня не будет рядом. Любовь – это воспоминания. Мы будем писать друг другу длинные и короткие письма. Будем звонить и молчать в трубку. Мы будем жить с другими мужчинами и женщинами, печь пироги по воскресениям. Мы станем другими, мертвыми или живыми, все равно. И, мы будем помнить. И каким-то словом все это мы будем называть. Возможно… счастье?!

Нам всегда будет тесно в своих телах, как будто кожа может сдержать этот порыв, эту мысль. Где-то на самой высокой крыше мира мы садимся вдвоем и свесим ножки. И вот он этот мир, у наших ног, но нам уже хочется чего-то другого. Кислого, сладкого, темного, светлого, полусухого, крепленого, перченого, пресного, солнечного, слоеного, лунного, земного, таинственного, детского, живого, простого… счастья

– Я всегда боялся счастья, – говорю я, – Именно самого его естества как понимания. Я боялся, что если сейчас происходит что – то хорошее, значит скоро произойдет плохое. И плохого будет конечно же больше. Всегда так и было.

Все самые главные вещи, что происходят с нами, происходят с нами ежедневно. Ты можешь идти по заснеженному городу и вдруг услышать прекрасную медленную музыку. Пойти на ее призыв и упереться носом в необычайный запах сдобы с корицей. Набрести на кафе и присесть за неубранным столиком, с невзначай набросанными листьями.

Удивительно, – подумается тебе, – на дворе рождество, а тут осень. Такая теплая и такая приветливая. Именно та осень, в которой ты хотел бы остаться и быть ею самой. Всю свою жизнь.

Быть желтеющим закатом на горизонте, чей-то жизни. Быть увядшей листвой, быть парижским небом, лондонским туманом, московским вечером. Быть тем, кем тебе не приходилось и не придется уже никогда… быть. Чьим – то воспоминанием.

И зазвучит эта всеми забытая мелодия. Ведь именно ее ты так отчетливо слышал в самом начале. Именно она привела тебя сюда, в твою вечную осень. И все сразу становится понятно. Понятно, что жизнь очень простая и интересная штука.

Вот только не очень-то дешевая.

А потом еще говорят, что нужно за все платить. Слава богу, что не за всех.

И если бы возможно было выйти из дома налегке и просто идти по осенней теплой улице. Просто идти все время и никогда не уставать. И ветер только в спину.

И ты точно знаешь маршрут. Ты выучил его наизусть. Маленькая квартирка на окраине. Здесь из мебели только одно старое одеяло и подушечка пропахшая табачным дымом и пылью. Грязная лампочка повесилась на одиноком, коротком, черном проводе. На кухне старый хододильничек «Саратов» с замороженной насквозь душой.

И ты.

Ты приезжаешь в нашу с тобой квартиру два раза в неделю. Иногда мы просто сидим на нашем с тобою одеяле. Прямо на полу. Ты любишь кофе, маленьких собачек, импрессионистов, Арбенину, сюр и Мураками. Я люблю тебя. А это значит я люблю кофе, маленьких собачек, импрессионистов…

Нам больше ничего не нужно. У нас с тобою все есть.

Счастье.

– Как ты нашел меня? – шепчешь ты.

– Я просто искал тебя, – говорю я, – ходил по городу и заглядывал в каждый его потаенный уголок.

– И что? – смеешься ты.

– И тут я ее увидел, – восторженно восклицаю я, изображая в воздухе твое очертание, – Как же можно описать словами, существующими во всех языках мира, то естество, возникшее предо мной. Это было облако из тумана и дыма, причем вся эта завязь состояла из меленьких капель любви, как некой сырости. Что в сущности, иногда, одно и тоже. Изредка, по лицу проходила именно та ненависть, о которой любят судачить редкостные сучки. Они – то знают, как жить! Они – то знают, как варить борщ!

– Через три года все это закончится, – констатируешь ты.

– Ты правда этого хочешь?

– Нет, – ты качаешь головой, – но именно так все и бывает. Как бы мы не хотели, любовь живет три года. Потом…

– Что потом?

– Потом она умирает, а у умершего через некоторое время становится не очень-то потребный вид. Пахнет плохо. Впрочем, как и у всего умершего. Например, у вчерашнего дня. Каким бы он не был хорошим или плохим, он ушел, умер. И чем дольше он живет в твоей голове, тем непотребнее у него вид.

– Я вообще помню из прошлого только хорошее, – начинаю спорить я, – разве хорошее из вчерашнего дня умерло?

– Конечно умерло, – улыбаешься ты, – вокруг все только и делает, что умирает. И, хорошее оно было или плохое, уже не важно. Оно просто было. Было и сплыло. Остались только лишь воспоминания. И больше ничего. И, выходит, что каждый день все вокруг тебя рождается и умирает, а тебе остаются только воспоминания. Вот он миг, и вот он ушел. И вот о нем можно только вспоминать. И так каждую секунду. И кто тогда мы?

– И кто же?

– Воспоминания бога. Когда-то рожденные, в один миг умершие и оставшееся в его воспоминаниях как двое на маленьком одеяльце в пустой квартирке на окраине. Но и эти его воспоминания рано или поздно умрут. И тогда мы станем с тобой другими. Я, буду одиноким деревом, стану качать кроною и прятать в его ветвях городских воробьев.

– А я?

– А ты будешь любить меня такой, – улыбаешься ты и проводишь своим тоненьким пальчиком по кончику моего носа.

– Я всегда боялся счастья. Именно самого его естества как понимания. Я боялся, что если сейчас происходит что – то хорошее, значит скоро произойдет плохое. И плохого будет конечно же больше. Всегда так и было. Но у нас же есть еще время. Наши три года.

– Нет, – говоришь ты, – у нас есть этот миг, и покуда он еще жив я попробую оставить в твоей голове только хорошие воспоминания. И попробуй только после всего этого… пойти в душ!

Потом прошло сто лет. А может больше? Хотя, скорее всего это и были те самые злополучные три года. И я сотню раз убедился в твоей правоте. Я мог каждую минуту закрывать глаза и переносится в нашу с тобой одинокую квартирку. Присесть на маленькое одеяло и протянуть тебе руку. Посмотреть в твои глаза. Но, сначала ты начала приходить в нашу квартирку один раз в неделю. Затем реже и реже. Потом наступил день и час, когда ты не пришла.

Любовь – это воспоминание!

И еще…

Я никогда не думал, что буду жить так долго. Так долго без тебя.

И еще…

Два раза в неделю я люблю прийти в городской парк и посидеть в тени раскидистого, одинокого дерева, в ветвях которого прячутся воробьи. Я люблю кофе, маленьких собачек, импрессионистов, Арбенину, сюр и Мураками. Я люблю тебя такой, какая ты есть…

Теперь, когда я сформулировал все самые нужные для сеанса мысли, начиналось самое главное (в чем я сильно сомневался до последнего)

Я вообще в детстве верил в разных там «бабаек». Потом в более зрелом возрасте, когда мы дружной компанией собирались на кухонных ночных посиделках, где каждый по очереди рассказывал истории про пустой трамвай с черными занавесками, крюк из пола, куклу с голубыми глазками и черную мохнатую руку из стены. Но все же прекрасно понимали, что это подростковые фантазии. Теперь же я сидел в кресле для спиритических общений и ждал появления в зеркале моего собственного эгрэгора. Так это правильно здесь называлось, – эгрэгор оппонент для беседы.

– Внутренний мир зеркала имеет тонкую потустороннюю связь с миром духов, – неистово пытался объяснить мне, один господин из присутствующих. Видимо хорошо в этом разбирался, – и зеркало само подберет вам эгрэгора для общения.

Я ждал.

В тот момент, когда я уже было решился покинуть спиритическую комнату, мне показалось что в зеркале произошло некоторое изменение. Оно как – будто потемнело или покрылось толстым слоем пыли. Причем этот «пыльный» слой становился все темнее и темнее. Наконец зеркало основательно перестало отражать меня и комнату в которой я находился. В центре мутного пространства появился маленький огонек. Он потихонечку начал приближаться и вот я уже различил свечу. В руке ее несла пожилая женщина очень сильно мне кого-то напоминавшая. Она была настолько взбалмошно одета, что это не могло не броситься в глаза. Высокая собранная в пучок, подобная башне из волос, немыслимая прическа. Вечернее платье с откровенным декольте и ляпистыми фигурами на юбке. Уродские воланы на рукавах, дурацкие кружева на оборке и не менее причудливый воротник – веер, напоминающий павлиний хвост – макраме.