Текст книги "Четыре всадника. Роман-мистификация"

Макияж дамы был не менее вульгарным. Особенно в глаза бросались размалёванные алые губы, явно прорисованные карандашом и искусственно увеличенные в размере. Клееные кукольные ресницы, алые с четкими границами красные щеки на мертвенно запудренном лице. На шее розовый бант, как на грифе гитары и огромные перстни с камнями на нескольких пальцах левой и правой руки. Присмотревшись повнимательнее я понял, что женщина была вовсе не пожилой, как я решил изначально. Просто подобный «боевой прикид» добавлял ей к возрасту лет пятьдесят не меньше. И конечно же я вспомнил кого она мне напоминала, это же…

– Пиковая дама, – улыбаясь представилась она и присела в почтительном книксене, – а вы причудливо одеты сударь, – выпалила она прямо и без стеснений.

Я был в белой водолазке, джинсах и кроссовках.

– Кто бы говорил, – усмехнулся я.

– В кругах, коих я воспитывалась, данное обращение с дамой приравнивается к кровному оскорблению, – заявила она и неизвестно откуда достала вульгарный красный веер и начала театрально обмахиваться, свечу она поставила на непонятно откуда появившийся журнальный столик и уселась в кресло похожее на мое, только бархат обивки был апельсинового цвета, а подлокотники изображали рассвирепевших быков с острыми покатыми рогами и кольцами в носах.

– Меня зовут Егор, – представился я пробуя придать своим словам немного вычурной галантности. Я даже привстал и сделал наклон головой, так мне казалось нужно приветствовать зеркальных дам.

– Гертруда, – на распев вытянула дама и улыбнулась сквозь полупрозрачный красный веер, – вы про условия знаете, про тарифы?

Я огляделся, пробуя найти электрический шнур или хоть какую-то зацепку. Зеркало, как мне казалось, работало на подобии телевизора и трансляцию явно вели члены данного клуба откуда-нибудь из соседних комнат. Но я ничего не обнаружил, и спросил у Пиковой дамы включаясь в игру, ведь я же пришел поразвлечься:

– Какие еще тарифы?

– Все очень просто, – ответила она совершенно по-деловому, как это делают кассиры в супермаркетах или сотрудники почты, – я отвечаю на ваши вопросы, а вы читаете мне.

Потом она немного задумалась и поправила себя, – нет, вы читаете для меня, – сказала она и улыбнулась уже без веера.

Ее беззубый рот окончательно ввел меня в неистовый ступор. Дамочка была «что надо»!

– Что же вам изволите почитать, сударыня, – спросил я.

– Это не принципиально, если вы обладаете чувством юмора, можете читать мне смешные зарисовки или анекдоты. Только непременно из вашего времени. У вас там какое сейчас время?

Я задумался:

– Обыкновенное время, – попробовал ответить я, видимо не поняв сути вопроса.

– Век какой, мода, манеры, и вообще? – затараторила Пиковая Гертруда, – меня интересуют все детали и подробности. Только баш на баш, я вам, а вы мне, договорились?

– А вы – то чем мне помочь сможете? – спросил я.

– У-у-у-у-у-у, – загадочно вытянула губки она и прикрыла свой прелестный ротик не менее прелестным веером, – я милок, все и обо всех знаю. Прошлое будущее и настоящее для меня раз плюнуть. Все что хочешь для тебя сделаю. Если хочешь телепортация сквозь время и пространство. Предположим есть у тебя угрызение совести за определенный поступок в прошлом. И диссонанс у тебя и душевная неустроенность от этого приключилась. Так вот я милок, возвернуть тебя могу в тот самый момент, и ты там все перепишешь как нужно. Плюс ворожба, если нужно. Целебные камни и снадобья. Порча страшная и сглаз проклятущий. Перечень большой, тем более у нас с тобой контакт уже налажен и для связи тебе не обязательно каждый раз приходить к этому зеркалу. Достаточно подойти к любому зеркальному покрытию в твоем мире и позвать меня по имени. Его то ты надеюсь запомнил? И найди мне почитать что – нибудь интересненькое.

– Что —то я не сильно верю в подобные…

– Сказки, – выпалила дама, – есть у вас интересные сказки. Найди мне хорошую. Про любовь там и зло неземное какое-нибудь? Поверьте мне, хорошая история это всегда трэш!

– Ерунда какая – то! – сказал я.

Всадник номер один

– Ерунда какая – то! – сказал магистр и громко позвал секретаря в покои.

– Я здесь, – Жюз раскланялся в почтении, – вы дочитали до конца?

– Расскажите мне о подробностях похищения дневника, – гневно приказал магистр и уселся напротив окна, так чтобы его было хорошо видно из любой точки спальни.

– Все очень просто мессир. Он как обычно вышел на ночную прогулку а наш человек, проверенный доминиканец, влез в открытое окно и забрал данный дневник с его ночного столика.

– Вы прочли его? – Ланкр прикрыл глаза и втянул в себя всю прелесть весеннего утра.

– Да сударь, и он уже задержан и находится в подвалах.

– По – моему это не наш профиль, вам не кажется так? Столько непонятных фраз и понятий. Метро, клуб, мажор, Бредбери, что это вообще такое?

– Мы тоже так изначально подумали сир, – Жюз подошел к магистру поближе и аккуратно поправил плед на его кресле, – но после первого допроса он явно дал понять что все написанное им и есть ересь чистой воды. Хотя он постоянно улыбался и нисколько не боялся пыток. Он сир уверен в своей правоте и кстати вены у него действительно были перерезаны. Говорят его чудом спасли от смерти. И еще мы хотели заказать ему экзорциста, но он все – же проявляет себя как благоразумный человек.

– Как он это объясняет?

– Я затрудняюсь объяснить это сударь, но я посоветовал бы вам мессир просто дочитать его дневник. Вы мудры и вам, возможно, откроется то, что не открылась нам. Он, с его слов, человек будущего. Многое из написанного вообще не понятно. Он утверждает, что это слова и понятия будущего. Но самая еретическая его мысль, это мысль о перерождении. Она тонкой красной линией идет через все им написанное. Он всю дорогу утверждает что живет чуть – ли ни миллионную жизнь подряд. И что так же живут все люди на земле. И даже папа, представьте что это за хула? И что данная дама из его повествования помогла ему обрести его истинную любовь сквозь время и пространство.

– Может мы не будем тогда углубляться в его сумасшествие а просто возьмем да и на костер его, а?

– А что мы напишем в материалах дела?

Ланкр вдруг снова вспомнил утренний сон и улыбнулся:

– Ерунда какая – то, – сказал магистр и продолжил утреннее чтение…

…Само собой, все исчезло. Ведь я произнес стоп слова. Я совершенно позабыл что эта фраза останавливает сеанс. И действительно, стоило мне произнести и зеркало в долю секунды покрылось рябью, и дама исчезла.

Всю дорогу, пока я возвращался домой на такси, я не переставал думать о произошедшем. Розыгрыш был удачный. Вот только одно меня выводило из равновесия. Почему тот, кто затеял это развлечение решил, что подобная дамочка является отображением моего внутреннего «я». Или, что скорее всего, устроители мероприятия просто придумали некий «клоунский образ» и втирали его всем, кто там присутствовал. Как там ее звали?! Я мельком посмотрел в боковое водительское зеркало и произнес:

– Гер – тру – да.

Ничего не произошло. Я почему-то рассмеялся и попросил водителя свернуть направо, чтобы сократить дорогу через объезд.

Затем достал из портфеля рукопись и начал читать, периодически поглядывая в зеркало. Читал я полушепотом, как будто для себя, но отчасти представлял, что читаю и для моей увлекательной подруги. Так я чувствовал себя веселее и планировал скоротать время в дороге.

Всадник №1.

Если бы ее звали Мария Изабелла Хорхе-Гонсалес – Сальваторе, я бы испытывал к ней благоговение. Тем более что в моем воображении она должна была быть глухонемой испанской актрисой. Но ее звали по-другому и к Испании она не имела ничего общего, кроме факта посещения ею Саграда де фамилиа в юные годы и постоянные инсинуации о мандаринах, которые; «априори на улицах растут, не то что у нас в Сибири»

У нее была холодная просвечивающая кожа и изумрудных оттенков глаза. Бесцветные волосы, длинные пальцы и шея, припухшие губы (как – будто она постоянно целуется в засос), тонкие щиколотки, немного выпирающие скулы и прелестная рыжая, чуть заметная, россыпь на груди и плечах. С первого взгляда она казалась венгерской завоевательницей или скандинавской богиней. Женщина из старых лапландских сказок про коварство, злое колдовство с непременным хорошим концом. Про холод в сердце. Про силу, про дружбу про любовь.

Женщина Арт – Хаус.

Актрисой она тоже не была. В нее нельзя было влюбится, ее можно было только распробовать как сложный коктейль. Кто – то невидимый миру намешал в этом мутном бокале редкостных отваров и сладостных настоев. Пить это нельзя это можно осторожно нюхать, впуская в себя таинственное и колдовское. А если и пить, то настолько медленными глотками, чтобы определенно хватило на всю жизнь. Это стопроцентный яд. Это отрава. Это смерть. Организм нужно приучить к ней как к хорошему гомеопатическому снадобью. Ее нужно дозировать в свою жизнь. И если она сказала, что любит вас, вешайтесь.

Звали ее по-другому и тем ни менее ей нравилось все испанское. Она тащилась от Сальвадора Дали. Она тащилась от великих испанцев. Она ела мандарины коробками. Она любила теребить в своих прозрачных пальцах большую алую розу. Когда она брала трубку телефона, она говорила: порфобор, у аппарата! Когда ей наскучивала жизнь, вяло текущая за бортом ее сознания, она превращалась в соляную безмолвную статую, а губы только и твердили одну и ту же фразу:

– Настоящий мужской поступок ударить женщину тыльной стороной ладони!

Изящная, стройная, тонкая, прозрачная, невесомая, как – то я спросил ее:

– Что тебя более всего возбуждает?

– Вино, – тихо ответила она.

– Вино? – глупо переспросил я.

– Вино из одуванчиков, Бредбери, – пояснила она и задрав голову к небу легонько простонала, – это немыслимый кайффффффф.

И потом добавила:

– Какое у тебя на этот счет мнение?

Она прочла за свои тридцать с небольшим лет сотню книг, тысячи книг, миллионы книг. Она часами могла проводить сравнительный анализ творчества раннего Воннегута и всю ночь на пролет цитировать Бродского.

Иногда мне казалось, что «таких» просто так не встречают. Они отыскиваются как что – то потерянное в далекие заоблачные годы юности. Как награда за пройденный этап или уровень, как хорошая карма из прошлой жизни, как проклятие завистливыми соседями. Запрятанный в детстве клад из оловянных солдатиков, цветных карточек и стеклянных разноцветных шариков. Случайно обнаруженный и дарящий теплоту в районе живота и радость в воспоминаниях. В одном ряду: художественный шедевр, классическая музыка, деликатесный эксклюзивный сыр с плесенью, скрипка Страдивари или золотая икра стерляди, оригинал библии с автографом и… она.

ОНА…

На губах сладкий аромат этого наркотика. С него не слезть просто так. Любовь к ней – это высший пилотаж на бреющем полете. Очень легко разбиться, но есть чем рисковать. Кто – то контрабандой привез ее в этот мир. Кто – то очень умный, красивый и похожий на нее. Так должен выглядеть бог, он так именно и выглядит, думает и разговаривает точно так же. Я видел бога, я видел ее.

При встрече с ней не понимаешь, что тебе так сильно начинает в ней нравится. Ноги как ноги, голова как голова. Возможно, это плавные немного вальяжные движения. Или растрепанные, но при этом очень эффектно уложенные волосы.

Но когда она начинает разговаривать, тебя тут же засасывает в эту трясину и нет никаких шансов остаться живым. Когда она смотрит на тебя в упор, ты погружаешься в омут этих глаз и больше не можешь жить так как ты жил прежде. Еда становится пресной, женщины перестают существовать. Мир превращается в огромный супермаркет распродаж очень доступного счастья. Люди становятся бесполыми манекенами. Все пространство вокруг тебя заполняется ею. Время это она. Жизнь это она. Смерть это она.

Она говорит:

– Мужчина с весом меньше шестидесяти килограмм вообще не может иметь своего мнения.

Первый всадник вышедшей из – под печати времени была ты, непонятно откуда взявшаяся и непонятно куда исчезнувшая потом. Женщина из другой эпохи. Скорее не из прошлого и не из будущего. А из несуществующего времени и пространства. Из бессознательного и мнимого.

Но я пришел сюда только чтобы отравиться твоим ядом. Это смерть. Но это моя смерть.

Ты любишь музыку, ты любишь жизнь, – читал я вслух.

Именно таких небо и забирает в первую очередь. Тех, кто кайфует. Я не говорю сейчас о смерти, я говорю о себе.

Я не учился ненавидеть жизнь, мир сам так повел себя по отношению ко мне. Я просто ответил ему сторицей.

Представляю как я планировал ее перед рождением; я имею ввиду свою жизнь. Сидел где – то высоко и думал, вот в этот раз точно все будет иначе. Я появлюсь у хороших родителей которые будут меня любить и уважать. Они воспитают меня настоящим человеком и я снова встречу тебя. Я отыщу тебя где – бы ты не была. И мы возьмемся за руки и пойдем к морю.

Потом я опустился в свое тело и все началось по проторенному пути. Те же проблемы те же люди вокруг, те же слова.

Какая на этот раз у меня попытка? Не помню.

Сколько раз еще нужно понять одно и то же?

Однажды я опустился сюда из светлого чертога, из которого меня никто не гнал. Я просто решил попробовать все на своей шкуре. И саму шкуру в том числе. Только условия игры были очень простыми. В этом и заключалась уловка. Многие существа уже проходили этот путь, и со многими я виделся. Одни задумчиво и печально смотрели на меня и улыбались. Улыбались и молчали. Я не понимал в чем их печаль или счастье. Они прошли все девять миров и вернулись обратно, но память их тревожно щекотала по подбородку и они нервно озирались и тихонько плакали в кулачок.

Другие запросто разговаривали со мной и красовались своими огромными крыльями с серой оторочкой по краю.

На таких можно взмыть к самому солнцу.

Что такого они увидели там, по ту сторону стекла? Но в их молчании можно было прочитать все. Здесь, в свете, только тем и живут, что снимают пенку с тех, кто вернулся обратно. Это случайная работа для меня, но нужная для всех.

Самое опасное, что меня самого начало тянуть в ту сторону. Я просто много и устойчиво смотрел в их глаза. В глаза тех, кто вернулся из за стекла. В них все.

В них все…

Белые поля безмолвия, тишина и мертвенность мироздания. Рассвет и капля на продолговатом листке папоротника. Запах земли у корней виноградника и шершавые руки мамы. Слезы радости и обида на мир. Нужность и непонимание.

Прежде чем вернуться обратно каждый из них прожил миллионы жизней. Миллионы одних и тех же жизней. Он сделал так, что – бы каждый из них основательно убедился, что без него жизни нет. И, если есть в конце пути хоть немного сомнения, душа рождается еще и еще и еще. В том же месте и тем же существом.

В их глазах один и тот же сценарий. Одни и те же женщины, дети, мужчины.

Но все они вернулись с ненавистью к свету. Но благодарности их он не дождется.

Я спросил одного из них:

– Что ты теперь будешь делать со всем этим?

– Знаешь сынок, – ответил он, – в пятьдесят шестом, в Аризоне, я сидел как – то на летней веранде, и вдруг я понял, кто я есть и что живу уже не первый раз. Мне искренне захотелось домой. Я взял револьвер и выстрелил себе в сердце. И тут же родился у своей мамочки вновь. А через сорок лет снова сидел на той же летней веранде в Аризоне. И так сотню жизней подряд.

– Но как же ты вернулся обратно?

– Когда я выучил свою жизнь наизусть, я устал. И он сжалился. Но теперь я снова хочу обратно, мне не нужен бог. Мне нужен хороший виски и неплохо бы было оставить крылья. И знай, возвращаюсь я только по одной причине.

– Что, что это за причина? – спросил я.

Я написал ей письмо, – прошептал он и начал его читать на память:

…здравствуй любимая моя. Здравствуй солнце моего неба. Другой бы сказал так, – что за странная прихоть писать вам снова. Раньше я как то квалифицировал женщин окружавших меня. Придавая им мстительно всевозможные эпитеты. Считая их красивыми и не очень. Умными и не очень. Но время стирает все, все, когда приходит понимание того, что не гордость не обида не судьба, все полная ересь и сумбурность. Когда понимаешь, что существует только два типа женщин. Любимые и не любимые.

И все!!!

И в этом, для меня и есть, и стало основным, понимание мироздания. Как понимание всего, что есть… и не может не быть. И зло, сразу, как будто где-то. Где то очень не для тебя и не про тебя. И смерти нет и черное, это всего лишь немного темно – белое. И это не заблуждение, это образ видения мира.

Не через призму розового или белоснежно ангельского. А истинное желание, и сквозь это истинное желание и приходит вот такое истинное видение мира. Как будто что – то оторвалось от земли, от самой ее тонкой прослойки, видимой только богу. И одновременно отделилось от тебя. И две этих субстанции соединились и перемешались. И стали одной крови. И становиться совершенно ясно, каким теперь ключом заперта та, великая тайна творения. Надежно спрятанная от нас создателем. Но лежащая, так видимо на поверхности двух плоскостей. Теперь, ставших одним целым.

Зверь беситься, ангелы ликуют. И ты ликуешь. Потому что можешь теперь отворить эту дверь. Отворить и увидеть твое лицо. Надышаться твоим воздухом. Натрогаться твоих рук, напутаться в твоих волосах. Услышать твое молчание и уснуть. Снять накипь с сердца, переполненного чувственной пыльцой.

Но этого катастрофически мало. Понять, не просто как взять. А скорее как удержать то, что никогда тебе не принадлежало. И принадлежать не будет никогда.

Пусть тебе повезет.

И еще он добавил: Что бы окунуться в жизнь, иногда нужно познать и смерть. И я понял его.

Сейчас я ухожу. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет в вашем мире. Но ты, будешь в моем. И я, только и буду делать, что днями и ночами ждать твоего появления. На последок я хочу обнять тебя. Вот так запросто, словами. Я очень люблю тебя. Я буду всегда рядом. Всегда.

С любовью…

– И что же дальше? – Спросил я.

– Держать в ладони ее запястье и нюхать ее волосы, – вот зачем я отправляюсь обратно сынок, – он улыбнулся и начал спокойно состригать ножницами перья.

Они падали на стекло и я знал что на земле в это время просто идет снег.

Я же встретив и потеряв тебя в одно мгновение, не знал как мне быть. Убить себя или убить тебя? Причем второе я сделаю просто забыв о твоем существовании.

***

Таксист, седой армянин, постоянно напевал что – то себе под нос, не обращая на меня совершенно никакого внимания. По радио звучала медленная лирическая мелодия. В этот момент в нас и врезался этот автобус.

Конечно это удивительно, но в самую последнюю секунду жизни я успел подумать о многом:

– Когда – нибудь мы станем другими, – думал я, – Нас положат в деревянный ящик и закроют сверху. Волосы уже не будет трепать ветер, соль не выступит на ладонях. Глаза не откроются. И музыка, …останется только музыка. Она будет звучать из неоткуда. Нам ее нечем слушать. И музыка эта невесома, как и мы, не существующие более.

Жить мы еще будем не долго. Ровно столько, сколько нас будут помнить те, кто еще остался. А это, наши дети, дети наших детей, какие – то друзья и родственники… и все. Не проще ли быть совсем одному. Не хоронить, не сожалеть, и после ухода сразу кануть в небытие. Мол был такой и нет его. А был ли?

Куда уходят те, о ком некому вспомнить? В песнях не осталось упоминаний о нас. В прозе и в поэзии прошлых лет нет записей. Кто мы, целое поколение родившиеся в прошлом веке? Чем живем, или существуем? Чем занимаемся вечерами? Кому смотрим в глаза?

Мы любим алкоголь, андеграунд, сюрреализм, теннис и кино. Но больше всего мы любим себя. Иногда до такого состояния, что даже перестаем видеть вокруг живых людей. И что —бы понять это нужна целая жизнь, или… одна секунда пока… в твой автомобиль врезается автобус.

Вероятнее эту историю следовало и закончить на этом самом месте. Мы с водителем такси погибли на месте. Нас еще долго и нудно выскребали из покорёженных обломков автомобиля. При этом капитан полиции, который приехал на место аварии одним из первых, постоянно курил и нашептывал: «блин, а у тещи еще в конце недели юбилей, нужно что – то придумать чтобы не ехать».

Но…

Самое интересное началось именно сейчас. Вот только историю эту нужно было начать рассказывать не с этого места, и даже не с сеанса общения с духами.

Итак, начинаем сначала…

Ерунда какая – то! – скажете вы и отчасти будете правы.

Голограмма

Все снова исчезло.

Не забывайте, вы же произнесли стоп слова!

Будьте аккуратны!

Но история продолжается:

…Любая рыба хочет жить. Любая рыба может попасть на крючок.

Возможно, это просто пищевой рефлекс. Что – то блеснуло вдали, и вот она уже увлечена этой игрой. Заглатывает ртом и …летит. Взмывая над прудом так высоко, как однажды рассказывала ей старая щука из-под валежника. А возможно, это такой план.

Та говорила, что «сорвалась», но миг полета она не забыла и оставила в своей памяти. Миг, когда вся жизнь от икринки до этого самого момента пролетела перед мокрыми рыбьими глазами. Но эта эйфория в полете, вряд ли ее сможет передать обыкновенная рыба из пруда. Она конечно может усердно и старательно выговаривать сложные и красивые фразы, несмотря на то, что рыбы очень болтливы. Но миг этот она не передаст нам с тобой никак. Он подобен просветлению Будды. Он, отпечатался немым оттиском на ее плавниках. Повезло, если ты умеешь читать такие тексты.

А что такое жизнь для рыбы?

Детство – когда все и вся тебя мечтают сожрать.

Юность – когда все и вся тебя мечтают поиметь.

Отрочество – когда ты всех и вся хочешь сожрать или поиметь.

Старость …если доживешь конечно… когда ты сидишь под валежником и только и делаешь что вспоминаешь тот миг полета над водной гладью. И вспомнить тебе больше нечего.

Рыба, что тут еще нужно понимать? Все мы живем в эпоху рыб. Все мы живем в поисках любви.

Я сильно не отличаюсь. Точнее… отличаюсь не сильно. Единственное что мне есть вспомнить, это ты. Пьяная, сонная и красивая как никогда. Ты позвонила мне в четыре утра, и я приехал. Мы взяли такси и долго колесили по ночному пустующему городу. Улицы вмерзли в осеннюю печаль основательно. Вмести с птицами здешние места покинули все. Остались только влюбленные и рыбы. Влюбленным везде хорошо, а рыба …просто без рыбаков не умеет летать.

Все проснулись в одно осеннее утро, собрали свои пожитки и посмотрев прощальным взглядом на кружащийся осенний лист и голое осеннее небо, улетели в теплые края. Никто не хочет видеть смерть, даже если это смерть природы, и особенно, если это смерть любви.

Я обнял тебя и спросил:

– Ты веришь в то, что в этом мире в живых остались только мы трое?

– Нет, – ответила ты и сморщила свой носик, – в мире остались только мы двое, а водитель просто робот, или зомби. И еще она…

Я посмотрел в ту сторону куда ты показывала пальчиком и удивился. Оказывается, мы двигались по дну пруда. Колеса аккуратно поднимали зеленый ил со дна, и от этого за нами стелилось небольшое облако взвеси. Но это не пугало обитателей водоема. Я поднял голову к верху и увидел лунный диск. Он рвано протискивался сквозь толщу воды, пытаясь осветить все вокруг своим магическим светом. Это выглядело так, как будто мы двигались по бесконечной трубе внутри божественного калейдоскопа. Вот только краски в этой трубе были тусклыми, и все больше отдавали серебряным и черно – белым. Все походило на карандашный рисунок мультипликатора. Он явно старался, когда прорисовывал твои черты. Луна оживала в твоих волосах, на губах появилась ночная прохлада. Глаза загорелись зеленью болот, а руки обвили меня, как это делает речная кувшинка. И она, рыба, что проплывала рядом. Так рядом, что можно было открыть окно и дотянутся до нее рукой. Она неторопливо махнула хвостом и что – то заметила вдали. Какое – то движение.

– Как ты думаешь, полетит? – спрашиваешь ты.

– Думаю ей не долго осталось. И стоит это того? Полет как смысл жизни?

– А для чего еще жить? Если не для такого вот последнего взмаха над миром? – ты снова смотришь на меня с укором. Как будто сотню раз умирала и воскрешала вновь и точно знаешь, о чем говоришь. Рассуждать о вкусе жизни как о простой рыбе, разве это не…

Но ты кладешь свой пальчик мне на губы и просто и спокойно говоришь:

– Знаешь, может она и безмозглая, наша с тобой рыба, но она точно знает, что ждет ее на том конце лески. Это трудно понять. Точно так же вел себя Тесей, когда доверился нити Ариадны, уходя в темноту лабиринта. Точно так же счастливы птенцы, выпадая из гнезда и впервые расправляя пуховые, детские крылья. Точно так же можем быть счастливы и мы. Простые мужчина и женщина в одинокой машине на дне ночного озера. Нужно только понять, выбрать. Или… сотня лет просиживания в этом месте, или… миг, полет и смерть. Но перед этим абсолютная свобода. Такая, что и не снилась. И… есть же еще шанс «сорваться», и оставить все это на память на долгие годы. Но, и это почти не обсуждается, мы должны что – то делать. Или просто сидеть и смотреть как она… простая рыба хочет жить, летать, срываться и снова жить.

– Любая рыба может попасть на крючок. – Говорю я и…

…просыпаюсь.

Странное дело, уснуть сидя в коридоре в ожидании. Обычно спать дома в постели, на тахте или диване, с простынею или просто накинув на ноги клетчатый плед. Я же уснул сидя в коридоре издательства, куда хожу последние четыре месяца. Мой редактор постоянно теребит мои тексты и просит переделать «некоторые моментики».

Странный сон. Опять мне приснилась ты. Мне все время снишься ты. В то время, когда мы еще только начинали встречаться, ты не снилась мне вообще. Хотя я и желал этого более всего на свете. Теперь, когда наши отношения закончены, ты снишься мне при каждом удобном случае.

В своей книге я описал тебя как несуществующее прекрасное существо. Таковым ты и являешься в жизни.

У тебя муж, у меня жена, у нас с тобой любовь.

Это, наверное, сложно объяснить. Я говорю о том именно факте измены. Для чего я пригласил в свою жизнь тебя? Да, это сложно объяснить, но просто понять. Некоторые скажут «на стороне мужчина находит все то, что недодает ему дома жена». Все это чушь. Хотя… одни возможно ищут на стороне утехи сексуального плана, другим возможно просто нравится борщ, который она варит только для него. Я нашел тебя для общения. Мне просто нравилось с тобой говорить. Иногда мне казалось, что мы можем идти и говорить целую вечность, и так уйти куда – нибудь в Китай или Индию. И если бы пограничники не остановили нас ни в одной стране мира, мы бы кружили по земле и говорили обо всем подряд.

Иногда бы приходилось делать остановки. Ведь ты любишь рисовать и танцы. Мы останавливались бы в небольших провинциальных городках, продавали твои картины и мои рассказы, покупали краски, молоко и хлеб. Потом ты бы находила местную дискотеку и танцевала там до утра как сумасшедшая. А я бы сидел как Хемингуэй за самым отдаленным столиком в углу пил Дайкири и смотрел на тебя не моргая.

– Алексеев, – послышался трубный голос моего редактора. Она стояла посреди коридора, почти напротив меня в позе «сахарницы» (это когда обе руки на бедрах и взгляд требовательной нимфы).

Я вышел из ступора и улыбнулся.

– Пошли перечитаем твою вторую главу, мне она немного не катит.

– Катит, Валентина Александровна, это математический термин, обозначающий стороны треугольника, – съязвил я и вошел в ее кабинет.

Она закрыла дверь на ключ и указала властно на стул. Я присел.

– Давай читай, писатель фантазер, философ недоучка, – строго сказала она, бросив на стол передо мной копию моей рукописи. Я молча открыл вторую главу и пред тем как читать вдруг сказал:

– Вы Валентина Александровна мне напоминаете пиковую даму.

– А что так? – увлеченно спросила редакторша, приспустив свои очки на кончик носа.

– Даже и не скажу почему, просто у меня после одной ночи сложилось такое впечатление…

– После ночи Алексеев? Боже мой, избавь меня от подробностей своей сексуальной жизни, – брезгливо выпалила она.

– Это был сон, – тихо процедил я сквозь зубы. Но для вас я буду читать как для нее.

– А это милый мой на здоровье.

Я открыл рукопись на второй главе и начал медленно читать:

***

Чем больше город, тем меньше шансов встретить в нем живого человека. Поэтому я переехал в небольшой у моря.

Я ненавижу людей, не верю обещаниям, мечтаю стать нужным и даже незаменимым. Из меня вполне бы вышел сносный диктатор. Будь у меня небольшое государство и усы.

Если бы я мог путешествовать во времени и переноситься в пространстве, я пил бы по утрам кофе с Маркесом и слушал, как он читает свои черновики. Обедал с Ремарком, потягивая глинтвейн, вдыхая аромат осени и женщин которые нас не любят. А вечером, вечером я бы умирал для этого безумного мира. Потому что этот мир самое дурацкое, что можно было придумать, изготовить и запатентовать за шесть дней.

Знаешь, иногда подумаешь что вокруг совершенно бесконечная вселенная. От которой совершенно никакого толку. И ты, такой маленький. Совсем один сидишь и смотришь на нее. А она на тебя не смотрит. Ей плевать на тебя. Сегодня ты, завтра другой кто нибудь. Сколько еще нас будет? Вот так сидеть и смотреть правде в лицо, прося только одного; хотя бы один раз открыть глаза и посмотреть в твою сторону. Хотя бы один раз поступить по человечески. Но наши чаянья умирают превращаясь в иллюзию. Иллюзия перерождается в мысли, а мысли вполне могли бы спровоцировать приступ надежды.

Могли, если бы их попросили.

И становится по – настоящему страшно. Ведь никто, совсем никто на земле не хочет плохого. Сейчас я решу что надеется это глупое занятие, а через сто лет эта мысль породит глобальный переворот в сознании. И человек скажет: Я не хочу верить, я не хочу наедятся, я не хочу любить. Я просто хочу быть счастливым. Оставьте меня в покое.

Это моя новая религия, адептов попрошу не беспокоить.

Я хочу перестать думать. Я хочу перестать верить. Я хочу перестать лгать. Лгать прежде всего самому себе, что мне уютно, что мне хорошо, что я живой. В нас всех вообще нет никакого смысла.

Почему?

Так вот я Вас об этом и спрашиваю…

Возможно для вас это будет новостью но мы с вами голограмма. Об этом мне рассказала именно ты.

– Самое сложное в жизни это честность, – говоришь ты, -честно сказать самому себе что ты знаешь о себе же самом. Простить себя или возненавидеть, только честно.

А это значит, что настоящие мы, находимся в миллиардах километров отсюда. Мы спим, или учимся, или принимаем душ. Здесь, наша голограмма проделывает тоже самое. Все потому так устроено, что мы не можем находиться здесь физически. Это опасно для жизни. Но, запустить сюда световую проекцию… это хорошее решение. Особенно, предварительно упаковав ее в хорошенький «куличик».