Текст книги "Тартарары"

– Что за дрянь у тебя в руках? ты откуда её взял? – забеспокоился сутуловатый субъект.

– Спирт это у меня во флаконе, самый что ни на есть чистый медицинский спирт – своровал я его у кастелянши, когда она для меня больничную пижаму выбирала. И спички вон его. – Головакин ткнул пальцем в обомлевшего санитара. – Он их из кармана дырявого оборонил, а я подобрал – как думал, что пригодятся, а вот и пригодились!..

– А осциллограф зачем спёр?

– Там стрелка прикольно мечется, мне нравится. Для забавы спёр.

– Отдай по-хорошему. Не балуйся.

– Держи!!

Осциллограф полетел в лоб сутуловатому, а сам Головакин резким движением натренированной руки поджигателя, ухватился за кончик простыни и стащил её целиком с кровати, после чего тщательно окропил спиртом:

– Спалю всех нахрен!!

– Вяжите этого полоумного! чего стоите? – крикнул сутуловатый субъект санитарам, но те, завидев, как Головакин ловко зажигает спичку и подносит её к простыне, попятились к выходу из палаты.

«Евпсихий Алексеевич, до сих пор не хотелось беспокоить вас понапрасну, но дело запахло керосином. – зашустрил озабоченный голос Анны Ильиничны. – Давайте-ка давать дёру отсюда, пока не поздно. Я свистеть не буду, а вы попробуйте переместить себя через пространственные порталы, как в прошлый раз получилось: напрягитесь всеми внутренними силами, настройтесь мысленно на движение вперёд и выбивайте лбом крышку гроба!.. Мне кажется, здесь сейчас такое начнётся, что потом костей не соберёте.»

Головакин издал грозный победоносный клич и поджёг простыню, которой тут же принялся размахивать на манер пылающего флага. Сутуловатый субъект запустил трость в Головакина, но промахнулся и попал в Семёна Семёныча, отчего тот негодующе взбрыкнулся и рявкнул в такой степени свирепо, что Головакин подпрыгнул от неожиданности метра на полтора в высоту, и эта новоявленная способность ему явно понравилась.

– Жги чертей! – сам себе скомандовал Головакин и в два прыжка очутился перед носом сутуловатого недруга, после чего накинул на него горящую простыню.

Сутуловатый мгновенно воспылал, сгорел и превратился в пепел, разлетающийся по палате огромными вонючими клочками. Санитары выскочили из палаты, захлопнув дверь как можно прочней и помчались по коридору за подмогой.

– Кто ещё намерен заполучить душу русского пьяницы? – торжественно крикнул Головакин, бултыхая остатками спирта во флаконе. – Я вас всех кремирую заживо, вы убедитесь и очаруетесь силой безрассудства!..

– А вот гранату РГД-5 не желаешь попробовать? – вдруг Семён Семёныч резво соскочил с кровати, каким-то фокусническим трюком заполучил в руки собственные армейские штаны с лампасами, откуда действительно извлёк гранату и вырвал чеку: – Ситуация экстраординарная, не правда ли??

«Евпсихий Алексеевич, у этого дядьки мозги совсем набекрень. – со знанием дела засуетилась Анна Ильинична. – Я бы на вашем месте тут не задерживалась. Давайте-ка, вышибайте лбом крышку гроба.» Но Евпсихий Алексеевич следил за событиями в палате настолько заворожённо и ошалело, что напрасны были потуги освободить его из этого состояния.

– Кишка у тебя тонка. – с очевидным ехидством поглядывая на Семёна Семёныча, и не веря в боеспособность его гранаты, произнёс Головакин. – Нормальная ситуация, всё под моим контролем.

– Тогда держись, падла!..

Однако, граната взорвалась раньше, чем кто-либо ожидал: какие-то затейливые конструктивные причиндалы неловко задел Семён Семёныч, и его увесистые ошмётки эффектно разлетелись по сторонам.

– Нас голыми руками не возьмёшь! – расхохотался Головакин.

– Однако!! – принялся приходить в себя Евпсихий Алексеевич.

В палату вернулись крысиноносые санитары, но уже в количестве десяти штук, и даже захватили с собой парочку больничных сторожей в заношенных кацавейках, но с мотками прочных верёвок, тут же спешно распутываемых. «Бегите менять штанишки, дристуны!» – фыркнули в кулачки санитары и приготовились бить всех, кто попадётся им под руки, причём бить синхронно, технично, красиво, а главное – быстро и громко.

– Нас голыми руками не возьмёшь! – воскликнули Толик со Стёпой, взбудораженные подвигами товарищей, а Аркаша принялся с натугой выдёргивать из пола привинченный табурет.

Табурет ворчливо хрустнул и поддался, а затем полетел в кучку санитаров, где и покалечил одномоментно штуки три, что вдохновило Толика со Стёпой на беспрецедентные силовые подвиги, и они ухватились с разных сторон за кровать.

– Раз-два – взяли! – поощрительно скомандовал Аркаша, и кровать, даже не думая сопротивляться, поддалась.

– «Если бы парни всей земли взяться за руки смогли – вот было б весело в компании такой!..» – пропели Толик со Стёпой и шарахнули кроватью по скопищу санитаров, разбив черепушки больничных сторожей вдребезги.

Но и Головакин, будучи основным виновником боевых действий, не намеревался на данном этапе сражения находиться в стороне, а принялся собирать крупные ошмётки Семёна Семёныча и бросать их в санитаров с воплями: жрите! жрите плоть человеческую, пока не нажрётесь досыта!..

– Ура!! – несколько неказисто, но авантажно прокричали Толик со Стёпой.

– А такого Кузьму я и сам возьму! – присмотрелся Аркаша к санитару, обозначающему себя как Уфир, сжал живописный кулак и принялся конкретно дубасить Уфиру под рёбра, вызывая качественный хруст костей.

– Нет уж, я с этим мириться дальше не намерен! – оказалось, что один из санитаров – пузатенький и благообразный, словно баржа с экологически чистым антрацитом на пути из Пенсильвании в Мариуполь – до сих пор не принимал участие в побоище и наблюдал за событиями, присев на кровать Евпсихия Алексеевича, но тут и его терпению наступил предел: – Я сейчас буду наносить тяжкие телесные повреждения. Возможно, кое-кого и разорву напополам, но главное: угомоню!!

– Тебя-то нам и не хватало для полного счастья. – бойкая троица, состоящая из Толика, Стёпы и Аркаши сплотилась в нечто единое целое и крепкое – кажется, этот гимнастический фокус они совершали не в первый раз – и рыкающим бульдозером поползла на пузатого супостата с целью сокрушительного подавления.

– Это что за катафалк вы придумали? – застыл от удивления санитар, поскольку ни на небе, ни на земле раньше ему такого видеть не доводилось.

Затем, на протяжении нескольких секунд увлекательного сражения, санитар по преимуществу не задавал глупых вопросов, а извлекал звуки поразительно ёмкие и драматичные, но они ему мало помогли. Санитар капитулировал и в газообразном облике испарился с поля битвы.

«А события становятся всё более драматичными.» – нашёптывал голос Анны Ильиничны, подвигая и Евпсихия Алексеевича к скорейшему побегу.

– Братец Головакин, да мы теперь революцию в Тартарары поднимем! – воскликнул Аркаша. – Мы теперь сами чертями станем, да такими, что во всей вселенной шороху наведём!..

– Вот уж нет. – категорически отказался Головакин предавать душу дьяволу. – Не бывать мне чёртом, да и вам я этого сделать не позволю, пока живой. Я сейчас за вас примусь решительно и хорошенько.

И Головакин вылил остатки спирта на пластмассовый осциллограф, поджёг с одной спички – отчего старенький и никому не нужный прибор живо возомнил себя всесокрушающим снарядом – и изготовился бросить в недавних приятелей, столь неосторожно возжелавших чёртовой власти. Толик, Стёпа и Аркаша, даже не сговариваясь, принялись за очередные гимнастические выверты: уцепили друг друга руками за ноги и образовали форму мощного огромного колеса, способного на скорости раздавить кого угодно. Но Головакину удалось вовремя закинуть свою бомбу в резвых злоумышленников – и вот кособокое лихорадочно-огненное колесо, дико орущее от боли, вылетело из палаты и полетело по галерее, сшибая и поджигая всю прочую больничную нечисть, спешащую своим на подмогу.

– А вот что ты за чёрт, Евпсихий, мы сейчас узнаем! – Головакин зажёг последнею спичку из скомканного коробка и вознамерился прыгнуть на шею нашему герою, дабы запихнуть азартный огонёк прямиком в волосы. – Посмотрим на твои рожки!.. Освободим косточки от тленной плоти!..

Евпсихий Алексеевич испуганно закрыл ладонями глаза, жадно надавил на виски, чтоб отчётливей увидеть спасательную нить в опасно пляшущей мыслительной бездне, тут же отыскал среди вихлявых завитков дыма искомый проторённый путь, и бросился на него лбом вперёд!..

вверх

…На этот раз Евпсихий Алексеевич вылетел из гроба с минимальными потерями для здоровья: голова удачно бацнулась об одну из подушек, предусмотрительно приколоченных мастеровитым путешественником, и разве что болели колени, на которые пришлось рухнуть, сползая со стены.

– Ну вот, с Головакиным разобрались. Более-менее.

Применив бинты и целебную мазь, Евпсихий Алексеевич починил коленки, затем опустошил заварной чайник, утоляя жажду, и несколько раз треснул кулаком по безответному табурету. Не в первый раз табурет пробовал незаслуженных тычков, после которых разгорячённый пыл хозяина утихомиривался надолго, но не имел привычки роптать по пустякам.

– Настроение, вроде бы боевое, но некоторая слабость покалывает в самых важных частях тела, слабость невралгического свойства. – попробовал оценить себя со стороны Евпсихий Алексеевич. – Надо бы вздремнуть, и вздремнуть покрепче, а назавтра с новыми силами взяться за родственников Головакина. Адресочек-то он выболтал случайно, а я запомнил: улица маршала Блюхера, дом семь, квартира 92!.. Вот завтра с утра туда и наведаюсь. Заявлюсь, словно снег на голову.

Евпсихий Алексеевич водрузил крышку гроба на место, предварительно сообщив Анне Ильиничне, что утро вечера мудреней, и если кончик нити, ведущей к череде обвинительных заключений, пока не прощупывается, то некоторые персонажи стародавней истории вырисовываются перед ним очень даже выразительно. Компания в тот день на даче собралась не простая, всякий имел свои претензии к собственному прошлому и будущему, и если люди, эмоционально стабильные, способны игнорировать подобные карьерные нюансы, коли нет доходчивой надобности биться в истерике, то нам пришлось столкнуться с лицами, склонным к поступкам самого непредсказуемого свойства. Кажется, лёгким всплакнувшим хмыканьем Анна Ильинична согласилась со своим вызволителем, и пожелала ему спокойной ночи и добрых снов. Что особенно было важно перед завтрашней круговертью.

– Так уж и круговертью! – усмехнулся Евпсихий Алексеевич и быстренько залёг на диван, где и прикорнул до утреннего всплеска весенних ярморочных лучей и треска конопатых воробьёв за окном.

С ребячливым восторгом приняв душ и побузив с полотенцем, изображая из себя Головакина с горящей простынёй, Евпсихий Алексеевич отправился на кухню, где плотно позавтракал, углубляясь в сводку мировых новостей способом архаическим, то есть через газету. Затем Евпсихий Алексеевич быстро, но тщательно запротоколировал некоторые особенности вчерашнего дня в блокноте, и всмотрелся в карту города, отыскивая улицу Блюхера, дом семь, а возможно, что и квартиру 92. Всё это, кроме квартиры, он и нашёл.

– Отлично.

Перед выходом из дома, Евпсихий Алексеевич приоткрыл крышку гроба и сообщил Анне Ильиничне, что внимательно разведает прошлое место обитания Головакина, и хотя не надеется на отыскание заманчивых вещественных улик, но применяя метод неусыпной бдительности в беседе с гражданами, так или иначе знакомыми с Головакиным, сможет приоткрыть этакую плотную завесу над прошлым, что явление Истины забрезжит красками однозначного свойства. Кажется, Анна Ильинична пожелала удачи Евпсихию Алексеевичу. Впрочем, что ещё она могла пожелать?..

Радостно дребезжащий троллейбус довёз Евпсихия Алексеевича до улицы Блюхера, высадил посреди стойбища туполобых панельных многоэтажек, с маниакальными улыбками, тянущимися к свету, и владеющими вместо подъездов чем-то вроде входных отверстий пищеварительного тракта, после чего оставалось лишь опросить население о доме номер семь и получить ответ, что «глаза можно было бы раззявить и поширше, ибо дом – вот он, как раз перед вами»!..

– Отлично.

Вычислив самый крайний подъезд дома, где могла бы быть квартира 92, наш герой без малейших усилий и проник в этот подъезд, поднялся на нужный этаж и обнаружил искомую квартиру. Изобразил на лице море вежливости и учтивости, приподнял правую руку настолько, чтоб она выражала готовность сиюминутно с кем-нибудь покрепче обняться, и позвонил в дверь.

– Кто? – глуховато вопросили за дверью, отчего-то не смея заглянуть в дверной глазок.

– Простите, а мне бы Головакина повидать.

– Кого?

– Го-ло-ва-ки-на!! – попробовал по слогам произнести Евпсихий Алексеевич. – Мне доподлинно известно, что такой гражданин здесь проживает, я не могу ошибаться.

«Головакина!» – послышался шёпот за дверью, сообщающий кому-то про требования Евпсихия Алексеевича.

– Головакина? – с явным желанием предусмотреть все неприятности, переспросили за дверью.

– Да, его самого. Головакина.

Дверь воровато отворилась, и Евпсихий Алексеевич увидел двух низеньких старичков, даже старичка и старушку, несколько потешно напуганных и взирающих на гостя с намерением закончить разговор как можно быстрей.

– Мне бы Головакина. – повторил свою просьбу Евпсихий Алексеевич.

– А вы, наверное, дружок нашего сына? Так вы уже опоздали, мы его давеча похоронили, давеча и поминки справляли.

– Вот тебе раз! – скорчил изумлённое лицо Евпсихий Алексеевич. – Мой дружок закадычный помер, а я опоздал, как, впрочем, и всегда опаздываю на самые важные мероприятия в своей жизни… вот незадача… Можно пройти?

– Так помер же Головакин! сынок-то наш помер! – явно смущённые нежданной вежливостью гостя, старики пригласили-таки Евпсихия Алексеевича в прихожую и уставились с откровенным недоумением.

– Неужели вы меня не помните, родные вы мои матушка и батюшка Головакина? я же с вашим сыном в одной школе учился, за одной партой сидел, шалили вместе!!

– Кажется, я вас помню. – пригляделась матушка Головакина. – Кажется, ваша фамилия Феофанов.

– Ну да, ну да, я и есть Феофанов. – согласился на самозванство Евпсихий Алексеевич. – Просто я сейчас в Серпухове живу, и не сразу узнал, что приятель закадычный помер, а как узнал – сразу сорвался сюда, все дела бросил, с женой не попрощался, но всё-таки опоздал на похороны. Где хоть похоронили дружка-то?

– На Чурилково похоронили. На восьмой линии.

– Как же, как же, хорошо знаю, где эта восьмая линия на Чурилково… И что же, вот он лежит теперь там, в сырой яме, и теперь уж не обнимет своего старого друга, не поговорит с ним о том да о сём?.. Какая странная и незаслуженная штука – смерть. Вот как вы думаете, ведь она не заслуженная, правда?

– Ох, сыночек ты мой… На кого же ты нас оставил? – попробовала причитать матушка Головакина, но батюшка пристукнул её в бочок, предлагая не начинать всё заново.

– Оставил-то нас совсем ни на кого, одни мы теперь на всём белом свете. – сообщил батюшка с достаточной мужской суровостью и безнадёгой.

– Что же теперь делать, дорогие вы мои страдальцы, матушка и батюшка Головакина, крепитесь! – сочувственно утешил стариков Евпсихий Алексеевич.

– А и в правду сказать, нехороший он сын был, дурной и непослушный. – вдруг заявила старушка.

– Дурной. – добавил старик.

– Вроде бы и пороли как следует, а всё равно дурной вырос. Неслух.

– Винтиков в башке не хватало. – сообщил старик.

– Что?? – Евпсихий Алексеевич в замешательстве уставился на чету Головакиных.

– Завсегда думал прежде всего о себе, а на родителей наплевать было. – вспоминала старушка неблаговидные сыновьи поступки.

– Иногда вёл себя по-скотски. – убеждённо кивал головой старик. – Да и не то, что бы иногда, а посчитай, что постоянно вёл себя по-скотски. Таких бы сыновей ещё в зародыше убивать надо.

– Да он хороший и славный паренёк был, просто немного нервничал по поводу житейских невзгод и близко к сердцу принимал всякую неудачу. – попробовал сохранить лирическую сторону беседы Евпсихий Алексеевич. – Но вот уж кого он безгранично любил, так это своих матушку и батюшку, уж мне-то поверьте: бывало соберёмся мы в подвале, чтоб втихаря папироски покурить, а он как начнёт соловьём заливаться, дескать, какие у него родители славные, а батя так вообще боевой – вот мы все заслушивались обомлев, и мечтали, чтоб самим таких славных родителей заполучить!.. Да где там.

Старики согласно кивали головами, выслушивая излияния Евпсихия Алексеевича, но явно были себе на уме и придерживались в этом вопросе особого направления.

– А может нам его подменили? – слабоумным голосочком задребезжала матушка Головакина. – А?.. Как ты думаешь, дед?.. Подменили ещё в роддоме какие-нибудь Тихомировы, да так, чтоб у них наш сыночек был, а у нас был ихний?.. Вот вы как думаете, товарищ Феофанов, такое возможно?..

– Нам его в роддоме подменили. – кивал головой батюшка Головакина. – Наверняка Тихомировы подменили, а больше и некому. А кому ещё?

– Не могу знать конечно. – растерянно пробормотал Евпсихий Алексеевич. – Вам видней.

– Уши-то у него не нашей породы, а точь-в-точь тихомировские, а вот глаза в отца. – вздохнула матушка Головакина. – И не разберёшь теперь: наш или не наш сыночек, кто тогда над нами поглумился безжалостно?.. Помню эту нянечку в роддоме – Егоровной её кликали, вредная такая была, она нам ребёночка и подменила!.. А?.. Как ты думаешь, дед?..

– Глаза мои, это совершенно точно. – соглашался батюшка. – А вот уши у меня завсегда подозрения вызывали. У меня вовсе не такие уши, как у него, да и у тебя не такие. А откуда тогда такие уши у него??

Старики не пускали Евпсихия Алексеевича дальше прихожей – темноватой и астматической, сдерживающей пытливые взгляды от остального коридора, заставленного огромными чемоданами, рыхлыми шкафами с ненужной одеждой, древним трюмо и чередой антресолей у самого потолка, заполненных скучающей рухлядью, словно нарисованной чей-то неумелой рукой. У стен громоздились агрегаты, которых и в природе не должно было бы существовать, но, судя по всему, ещё пьяненький Головакин где-то их подобрал и притащил в дом с целью эпического обогащения. Коридор освещала щуплая лампа в пыльном надтреснутом абажуре, и цвет этого абажура словно нарочно совпадал со цветом вставной челюсти батюшки Головакина.

– Конечно, сынок непутёвый был, и всё это неслучайно на нас свалилось, мы со стариком с себя ответственности не снимаем. – кисловато бормотала старушка, пытаясь незаметно задвинуть ножкой под шкаф какую-то оказию, оставшуюся с недавних поминок. – Он и обижаться имел право на маму с папой, потому что хромал с младенческих лет, и тут папа с мамой виноваты, папа с мамой не доглядели… А жарко было в тот вечер, окошко на кухне распахнули для лёгких сквозняков, а ребёночек и залез на подоконник, чтоб птичку лучше рассмотреть… птичка там какая-то на столбе чирикала…

– Я тут воробья подозреваю, у нас тогда во дворе много воробьёв водилось. – кивал головой батюшка Головакина.

– Ну вот, воробей на столб прилетел, а младенчик и свалился из окна, прямёхонько с третьего этажа упал. – рассказывала старушка, в очередной раз окунаясь в шероховатость воспоминаний. – Прямёхонько на цветочную клумбу упал – соседка Ирина Павловна тогда у нас любительницей была цветочки в клумбах высаживать… Вот с тех пор он и хромал на левую ногу, ну и личиком слегка помялся.

– Ирина Павловна клумбы камушками украшала, чтоб цветочки свой декор имели и законную границу. – сообщил батюшка Головакина. – Вот он на клумбу и упал, а лицом об камешки шмякнулся. Непутёвый сын был, об этом сейчас можно только с глубоким прискорбием рассказывать. А поделать-то уже ничего нельзя.

– Вот так вот и упал: бух!! – старушка попыталась обоими руками показать падение непослушного младенчика, сопровождая мимику горестным смешком, но не без фальши.

– Бух!! – повторил за супругой батюшка Головакина.

– Конечно, папа с мамой виноваты, папа с мамой недоглядели, а сынок пьяницей вырос. И ладно бы только пил, а то принялся поджигать что ни попадя. А ведь в детстве огня боялся, даже к газовой конфорке близко не подходил. «Пальчикам-то, – говорил. – очень будет больно, когда обожжёшь!» Да вот как с дачи той проклятой вернулся, так и понеслось… так и понеслось… То занавеску у себя в комнате подпалит, то на заводе в слесарной мастерской из опилок чучело смастерит и огонька подкинет. Подожжёт, смотрит на всё это дело и плачет. Люди-то говорили, что чуть ли не горючими слезами плачет, и вроде бы как нравственную травму на себе несёт. А мне-то откудова понять, что такое нравственная травма, я-то ничего такого и не понимаю. «Что вы там натворили на даче? – бывало спрашиваю у него. – Сожгли девку что ли?»

– Шутила мать-то у нас, так просто шутила. – испуганно залопотал батюшка Головакина.

– Шутила, ещё бы не пошутить. – угрюмо осклабилась старушка.

– Я понимаю, что шутила. – внимательней присмотрелся к ней Евпсихий Алексеевич. – Уж чего-чего, а шутки я прекрасно понимаю, и сам мастер пошутить. А я вот ещё слышал про некую Танечку, которую тоже вроде убили, и эта Танечка с вашим сыном в знакомстве состояла. А вы лично про Танечку ничего не слышали?

– Про Танечку? – даже слишком испуганно вздрогнула старушка.

– Про Танечку. Говорят, что любили они друг друга до безумия, а вот до счастливого финала Танечке и не довелось дожить.

– Про Танечку? Про какую это Танечку? – не на шутку разволновалась и задумалась старушка. – Дед, а ты не помнишь про такую Танечку?.. Ну-ка напряги всё, что там у тебя есть!..

– Да как сказать тебе, что это за Танечка… – батюшка Головакина принялся потирать на лбу всевозможные мыслительные складочки и археологические раскопки. – Что-то я не могу припомнить такой Танечки. Если бы ты мне её сейчас показала, так я бы тебе сразу её и припомнил, а так бесполезно в ступе муку молоть.

Немного грустя, что её супруг «этакий старый валенок», но и надеясь, что он «ещё не совсем чокнулся», матушка Головакина сама принялась за активные поиски следов Танечки у себя в памяти, и в течении пары минут раз десять их находила, после чего отвергала за ненадобностью.

– С Нинкой Сорокиной он дружил, помнится, она и жила у нас некоторое время, но она точно была Нинкой, а не Танечкой.

– Танечкой не была Нинка, это точно. – подтвердил батюшка Головакина. – Она с нами два года тут жила, я её помню как облупленную. Яичницу на маргарине всё жарила, а я ей говорил: ты зачем, Нинка, маргарин на говно изводишь?.. Ну!!

– Кроме яичницы и жарить ничего не умела, непутёвая девка была. – вздохнула матушка Головакина.

– Изводила маргарин на говно. – доверительно сообщил батюшка Головакина Евпсихию Алексеевичу. Евпсихий Алексеевич в этом случае предпочёл отмолчаться.

– А вот, разве что, про Танечку у Риммы Марковны спросить?.. Римма Марковна, я думаю, должна знать про Танечку… Как ты думаешь, старичок-лесовичок?

– Римма Марковна должна знать.

– Вот у Риммы Марковны и спросим.

Удивительно мгновенным способом старики Головакина приоделись в свои зимние полушубки и полусапожки, подхватили Евпсихия Алексеевича под руки и вытащили из квартиры, стремительно спустились вниз по лестнице, выскочили из дома во двор и с удовольствием вздохнули лёгкого апрельского морозца. Затем потащили гостя в соседний подъезд, на четвёртый этаж, к Римме Марковне, да так проворно, что Евпсихий Алексеевич и сообразить ничего толком не успел.

– Это какая вас Танечка интересует? – радостно взялась помочь Римма Марковна, оказавшись бабулькой энергичной и не сомневающейся в том, что в жизни можно добиться множества успехов.

– Да любая Танечка, лишь бы к нашему покойному оболтусу отношения имела. Вот товарищ специально из Серпухова приехал, потому что интересуется очень.

– Ах из Серпухова?.. очень приятно, будем знакомы… у меня в Серпухове троюродная племянница живёт… не встречали такую? – обратилась Римма Марковна к Евпсихию Алексеевичу, несколько съёжившемуся от наплыва пожилых эмоций.

– Думаю, нет… не знаю… – промямлил Евпсихий Алексеевич.

– А казалось бы, Серпухов – городок небольшой, могли бы и знать.

– Да на кой ему твоя племянница, да ещё троюродная, если он за Танечкой приехал. – нетерпеливо закудахтала матушка Головакина. – Ты давай по делу размышляй, а не размусоливай тут без надобности.

– Нам бы по делу. – вызывающе приподнял указательный палец батюшка Головакина.

– Вот вечно вы, не разобравшись в сути, меня пресечь пытаетесь, а ведь я не зря про племянницу вспомнила, потому что она некоторое время назад неподалёку от нашего города проживала, и уж наверняка могла несколько разных Танечек знать.

– А могла и не знать. – сердито буркнула матушка Головакина.

– А могла и не знать. – согласилась Римма Марковна. – Погодите-ка, а вот у Ирины Павловны внучку Танечкой зовут – это не та Танечка, что вам нужна?

– Не знаем. Можем только догадываться.

– Думаю, она вполне может быть той Танечкой, что вам нужна, во всяком случае проверить не мешает.

– С Ириной Павловной у нас отношения-то скользкие. – матушка Головакина поковырялась в петельке для пуговицы на халатике Риммы Марковны, словно примеривая на себя и сам халатик Риммы Марковны и оптимизм Риммы Марковны. – Но ведь тут мы не для себя стараемся, а для чужого человека – для человека постороннего, но несомненно хорошего, специально приехавшего из далёких мест – значит можно и пренебречь личной неприязнью… Как ты думаешь, дед?..

– Думаю, можно пренебречь. – согласился батюшка Головакина.

– Да вот жива ли ещё Ирина Павловна? Уж сколько годков ей должно стукнуть, без малого девяносто, и во дворе я её давно не видела. – засомневалась Римма Марковна.

– Жива Ирина Павловна, жива. Вот у неё и спросим.

И старики, подхватив Евпсихия Алексеевича под руки, спешно потащили от Риммы Марковны к Ирине Павловне, для чего спустились с четвёртого этажа во двор и возвратились в свой подъезд, но выше первого этажа подниматься не стали.

– Нам сюда. – ткнула пальцем в дверной звонок матушка Головакина, подождала некоторое время и ткнула заново. – Глухая тетеря – эта ваша Ирина Павловна.

После пятого или шестого звонка дверь сама по себе отворилась, выдавая факт пребывания Ирины Павловны у себя дома, но затем потребовалось ещё немного времени, чтоб Ирина Павловна поняла требования постылых соседей и выразила готовность им помочь.

– Ась?? – приложив ладонь к уху, вопросила Ирина Павловна.

– Вот тут товарищ интересуется вашей внучкой Танечкой. Говорит, она кого-то убила.

– Да не она убила, а её. – попробовал возразить Евпсихий Алексеевич, но напрасно.

– Ась?? – постаралась задать свой вопрос как можно громче Ирина Павловна.

– Воспитали вы внучонку на свою голову – совсем дрянью девка выросла: убила там кого-то и сбежала куда-то!.. Вот товарищ приехал из другого города, ищет её. Эх, Ирина Павловна, Ирина Павловна!.. Вы раньше всё на сына нашего жаловались, попрекали его в чём только можно, да вот судьба и вам выказала свою неблагосклонность, вот и вам теперь придётся хлебнуть горюшка с лихвой… Где Танька-то ваша? куда ушла?..

– Танечка в магазин ушла за хлебом. В гастроном на Закгейма. – пролепетала Ирина Павловна.

– В гастроном на Закгейма, говорите, ушла? А чего ей понадобилось в такую даль тащиться?

– На Закгейма, на Закгейма!.. – уверенно запиналась об слоги Ирина Павловна.

– Я слышал, что в том гастрономе картофель продают дешевле, чем у нас. – сообщил батюшка Головакина. – У них частенько скидки бывают на всякую мелочь.

– Дешевле, значит, картофель у них генно-модифицированный, и для желудков вредный; уж для твоего желудка точно вредный! – матушка Головакина безапелляционно тыкнула муженьку в остатки пузика. – А Танечка, стало быть, за картофелем на Закгейма отправилась?

– На Закгейма, на Закгейма!.. – упрямо талдычила Ирина Павловна.

– Улица Закгейма – это недалеко, мы Танечку по дороге встретим. Теперь она от нас никуда не денется.

И пренебрежительно кивнув Ирине Павловне, словно бы прощаясь с вынужденной вежливостью, матушка Головакина указала супругу, чтоб тот подхватил Евпсихия Алексеевича под правый локоток, а сама подхватила под левый, и этаким эндшпилем все выскочили из подъезда на улицу.

– Посмотри-ка, старый, это там не Кулыгина идёт? Руками нам машет?.. Мне так мерещится, что это Кулыгина.

– Какая ещё Кулыгина?

– Тося Кулыгина, твоего брата свояченица.

– Так брат помер давно.

– Брат-то помер, а свояченица жива – вон руками машет. Тося, ты ли это?..

Вниманию нашего героя предстала упитанная сноровистая тётушка в непростительном ярко-малиновом берете, лихо покачивающая старомодной продуктовой сеткой из стороны в сторону, и поглядывающая на Евпсихия Алексеевича, как на человека явно подозрительного, как на человека до конца не расковырянного, и даже, возможно, лишённого угрызений совести.

– Кто это у вас? – спросила она про Евпсихия Алексеевича.

– Ты представляешь себе, Тося, приехал человек специально из Серпухова, чтоб поймать Таньку – да ты знаешь эту Таньку, у Ирины Павловны уже не один год ошивается, ейной родственницей прикидывается, а сама ждёт-не дождётся, когда бабка сдохнет – так вот этот человек из Серпухова уверяет, что она обещала на нём жениться, поскольку безмерно влюблена, а сама кого-то там, в Серпухове побила до смерти. Такие вот дела.

Свояченица брата батюшки Головакина с удесятерившейся подозрительностью осмотрела Евпсихия Алексеевича с головы до ног. Тот сделал вид, что отправился витать мыслями в необъятные дали.

– К нашей Шурочке Кондратьевой тоже такой вот приходил. – кивнула свояченица на Евпсихия Алексеевича, причём продуктовая сетка принялась нацеливаться во что-то конкретно. – Приходил и говорил, что надо фильтры на водопроводном кране менять. Говорил, что микробы сначала из воды вытекают, а после по всей квартире расползаются. Угрожал, короче говоря.

– Ну и чего ему Кондратьева сделала?

– Купила фильтры – растяпа-то. Вот я собралась к ней, иду посмотреть.

– И нам бы тоже надо посмотреть, вода-то у всех одинаковая: что у нас, что у Кондратьевой.

– Так пойдёмте, чего зря на месте стоять. – предложила свояченица.

И старики, крепко вцепившись в руки Евпсихия Алексеевича, потащили бедолагу к Шурочке Кондратьевой, проживающей где-то возле бывшего кинотеатра «Победа», сразу за детским садиком, и выспрашивали по дороге у свояченицы Тоси, которая с принципиальной важностью возглавила шествие, почём нынче обходятся все эти услуги по установке фильтров. Свояченица отделывалась общими фразами и намёками на системный кризис в работе правительства. «Единственное, что меня сейчас спасёт, – сообразил Евпсихий Алексеевич. – это решительно что-нибудь невозможное!»

– Вы поглядите-ка, что делается! Тихомировы совсем стыд потеряли!! Всем своим семейством на прогулку выползли, со всеми внуками и правнуками – всего человек пятнадцать собралось!! – вдруг воскликнула свояченица в абсолютно искреннем изумлении и даже выронила из рук продуктовую сумку. – Да никак свадьба у них??