Текст книги "Тартарары"

Судя по всему, именно свадьбу и праздновали беззаботные Тихомировы, оглашая окрестности блажливыми криками и поливая шампанским зазевавшихся прохожих.

– Племя Иродово! Как таких только земля носит? – всплеснула руками матушка Головакина.

– Придёт и наше время повеселиться на ваших могилках, вот уж дождётесь вы от нас кукишей! – гневно зажестикулировал батюшка Головакина.

– Сплошные гулянки у людей на уме, лишь бы не работать! – добавила свояченица.

«Ну вот и Тихомировы пришлись кстати, а мне настало самое время давать дёру!» – сообразил Евпсихий Алексеевич и рванул от ошарашенных стариков с такой скоростью, что небольшая кучка воробьёв поодаль взорвалась чем-то подобным термоядерному взрыву. Кажется, по дороге Евпсихий Алексеевич сшиб девицу с пакетом картофеля, которая запросто могла оказаться Танечкой, возвращающейся с дешёвыми покупками из гастронома на Закгейма, но решать это уравнение с тремя неизвестными Евпсихию Алексеевичу было некогда.

вниз

Если приглядывать за происходящим в мире через дверную щёлочку, то увидишь и распознаешь много чего такого, что никогда не представилось бы тебе в своём истинном значении, в любимом обличие или настроении, никогда не выразилось бы вслух словами, возможно, больше напоминающими раздражённое бурчание или раздосадованное хмыканье, но содержащими в себе мыслей, гораздо больше, чем в любом хитроумно созданном понятии. Даже свет, который проникает в твою тёмную комнату через дверную щель, гораздо ярче всего того дневного изобилия и буднишнего гомона, что преследует тебя в неповоротливых городских кварталах, в залежах торговых центров, в бесстыдных просторах финансовых учреждений, в кичливых парках и скверах, демонстрирующих пленённую и вымуштрованную первостихию.

«Только перед судом совести мы наличествуем такими, какие есть на самом деле!» – постоянно напоминают нам философы и моралисты. Однако, готовы ли они ответить: насколько суд совести беспристрастен?..

Возвращаясь домой в знакомом троллейбусе, Евпсихий Алексеевич с чудаковатой зачарованностью вглядывался в пышное сердечко, пронзённое стрелой, которое нарисовал на запотелом оконном стекле чей-то шустрый палец. «Значит, кто-то уже не может сегодня жить, чтоб не суетиться мыслями вокруг любовных переживаний. – задумался Евпсихий Алексеевич, невольно и сам пробуя нарисовать пальцем на окне человеческую мордашку, блаженно косящуюся на сердечко. – Кто-то уже подобрал для себя объект восхищения, и мечтает заполучить его в свою переработку, вовсе не утруждаясь фантазиями насчёт линий будущего. Чем обернётся его любовь завтра: житейским счастьем или трагикомическим фарсом, или чередой бессмысленных деяний, оценить которые возьмутся лишь судебные органы?.. Кому дано примириться с мечтой настолько, чтоб не обнаружить в ней изъянов, даже если мечта сбывается не так, не там, не у тех и ненадолго?..»

Почему-то Евпсихию Алексеевичу вспомнился один условно исторический случай, вычитанный из скучного атеистического журнала прошлого века, и к которому он раньше относился, как к случаю исключительно курьёзного толка, а вот сейчас – после двукратного посещения Тартарары – рассматривал с той степени полезной тревоги, которая охраняет созерцателей от любопытства иных созерцателей, и подгоняет робких в задуманных ими делах. Случай касался некоего монаха, ушедшего в пустыню для длительной одиночной молитвы, и которому враг рода человеческого принялся подсовывать видения обнажённой красавицы. И конечно, как часто бывает в подобных случаях, монах не всегда был монахом, а в юношеские годы знавал эту красавицу очень даже хорошо, возможно, что и в обнажённом виде, и тут понял, что ему очень трудно сдерживаться от плотских искушений. Ещё, как назло, к нему в гости зашёл кто-то из паломников, бредущих через пустыню в Святую Землю, и случайно бросил в разговоре, что в ближайшем городке умерла некая женщина, красотой которой пленились многие из горожан, но она всем отказывала в замужестве, и умерла в одиночестве, и явно с какой-то тайной на душе. Вот это и была та самая красавица, образ которой посылал нашему монаху дьявол для похотливых страданий. Монах быстро собрался и дошёл до места захоронения женщины, раскопал могилу и вытащил из гроба остатки разложившегося тела, которые собрал в мешок и утащил к себе в пустыню. Здесь он запрятался в глубокую пещеру, залез в мешок с гнилью и сказал, обращаясь не столько к самому себе, сколько к врагу рода человеческого: «Вот мы и получили желаемое для утоления похоти! Пришло время и насладиться!» После чего он мучил себя, находясь безвылазно в мешке с гнилью, пока не прекратились помыслы вожделения женского тела, а прекратились они довольно-таки быстро.

– Можно ли обнаружить в поступке монаха элемент подвига? хотя бы сугубо личного подвига? – Евпсихий Алексеевич обратился с вопросом не столько к самому себе, сколько к рожице, нарисованной им на оконном стекле троллейбуса, и незамедлил ответить на вопрос: – Всякий поступок, совершенствующий нас вопреки нашим же познаниям о себе – и есть подвиг!!

Кажется, рожица крепко призадумалась, а троллейбус распахнул двери, приглашая пассажира поскорей убираться прочь.

Уже находясь дома, Евпсихий Алексеевич одной рукой приготовил бутерброд со сливочным маслом и сыром, и беспрепятственно отправил его в рот, торопливо прожёвывая и глотая, а другой рукой записал в заветном блокноте пять фамилий лиц, подозреваемых в деле Анны Ильиничны Зарницкой. Тут же отметил Головакина тремя вопросительными знаками и тремя восклицательными, позволяющими сделать вывод обо всём этом, понятный лишь одному Евпсихию Алексеевичу.

Затем он быстренько осмотрел квартиру, пытаясь изобличить предметы, нуждающиеся в починке или в доведении до аккуратного лоска, мысленно извинился перед ними за то, что сейчас нет времени заниматься домашними делами, и запрыгнул в гроб, усложняя действительность с весельем фаталистическим и неряшливым.

– День добрый, Анна Ильинична! – обратился Евпсихий Алексеевич к своей загадочной подруге. – Вы меня слышите, вы можете со мной общаться?..

Тишина в гробе невнятно зашипела, что-то напряжённо пробуждающееся кольнуло в бок Евпсихия Алексеевича, вынудив того хлипко ойкнуть, на манер разболтанного шпингалета, прикрученного на дверь укромного местечка, что и разбудило Анну Ильиничну.

– Простите, Евпсихий Алексеевич. – произнесла она голосом заспанным, но готовым незамедлительно взяться за решение любой поставленной задачи. – Я позволила себе немножко отдохнуть, но вас это не должно смущать: теребите меня сколько угодно и требуйте чего только захотите – естественно в пределах поставленной перед нами задачи.

– Позвольте уж я поинтересуюсь, причём без всякого ёрничества: неужели вы способны окунуться в состояние сна?.. Я просто не могу понять, зачем нужен сон или отдых для тела не имеющего физической плоти?..

– Это не совсем сон, Евпсихий Алексеевич. Это что-то вроде постоянной переключки из одного регистра в другой. Скажем, вы можете катиться в троллейбусе по своим делам, и мысленно ругать водителя, который как будто специально гонит машину по дорожным рытвинам, можете сетовать на пассажира впереди, от которого пахнет вчерашним пивом и вяленой рыбой, можете припомнить давешний рёв начальника на работе, который сам ни капельки не разбирается в том, чем должен заправлять, а только орёт на подчинённых; и при этом вы можете вырисовывать пальцем на запотелом окне сердечко, пронзённое стрелой, что является как бы символом влюблённости. Да, наверное, как всякий разумный человек, вы и влюблены в кого-то, но разве вы думали о предмете своей любви именно в этот момент?..

– А вот это, положим, достойно всяческого удивления, Анна Ильинична. Откуда вам известно про сердечко на окне троллейбуса?..

– Не понимаю вас… Почему мне это должно быть известно и почему вас это удивляет??

– Сердечко на запотелом окне троллейбуса очень удивляет. Почему вы заговорили именно о нём?

– Я не знаю, Евпсихий Алексеевич. Это такая штука, которую хочется нарисовать на окне в первую очередь, это что-то вроде механики, доступной каждому, даже тому, кто и вовсе не имеет способностей к рисованию, а накалякать сердечко для него оказывается проще простого. Кажется, это мышечная память или что-то вроде того.

– Ну да, на да… мышечная память…

– Если это вас так взволновало, то я начинаю догадываться, что с вами приключилось нечто интересное по дороге домой. Касается ли оно нашего общего дела?.. Если так, то не томите меня, пожалуйста, а поведайте, насколько успешно продвигается расследование. Вы буквально напропалую кинулись в место обитания Головакина, желая растормошить там всякого, кто только попадётся. Попались ли вам эти всякие, Евпсихий Алексеевич?

– Кинулся-то я напропалую, Анна Ильинична, да оказалось, что напрасно кинулся. – вздохнул Евпсихий Алексеевич. – Напрасно, Анна Ильинична, я принялся тормошить там всяких, кто мне попадался; можно было бы и как-нибудь мягче повернуть посещение головакинского крова, как-нибудь примерить на себя элегантную строгость, чтоб держать собеседников одновременно в лёгком оцепенении и удовольствии от общения. Мы с вами рассчитывали, что у Истины имеется всего один нужный кончик, зацепив который непременно выберешься к чему-нибудь прочному, надёжно слаженному. Не так ли, Анна Ильинична?.. Но теперь-то я понимаю, что у Истины есть ещё один кончик – не нужный!! Это даже не кончик, а петелька, следуя по которой мы обходим Истину кругом и возвращаемся к исходной точке.

– Это плохо или хорошо?

– Это несомненно хорошо, Анна Ильинична, поскольку исходная точка – не есть тупик, а значит перед нами открыто много чего интересного, мы практически только начинаем свои изыскания. Уверен, что Шершеньев или Сердцеедский окажутся куда более вменяемыми собеседниками, чем несчастный пьяница Головакин со всей своей семейкой.

– Признаться, я была крайне поражена, когда Головакин сообщил про самоубийство Свиристелова и трагическую смерть Сердцеедского: оказалось, что он утонул. Вы случайно не узнали подробностей?

– Нет, Анна Ильинична, в этом направлении – как, впрочем, и в других направлениях – мне удалось мало чего вынюхать. Одно могу сказать точно, что людям свойственно тонуть, и всякому, кто не владеет приёмами плавания, стоит остерегаться воды.

– Ну да, я помню этот пример про пруд с корягами.

– И очень удачный пример, несмотря на некоторую юмористичность. Что касается самоубийства, то тут можно подозревать что угодно, любой эмпирический кульбит, и даже самое натуральное убийство, замаскированное под суицид. Мне в этом направлении предстоит тщательно разбираться, так что ждите результатов.

– А что вы можете сказать про виновность самого Головакина?.. Мне кажутся весьма подозрительными все эти его разговорчики, заканчивающиеся тем, что он был пьян и ничего не помнит. Получается, что можно папу римского укокошить, а затем сказать, что, дескать, был выпивши и ничего не помню.

– Разумеется, Анна Ильинична, папу римского можно укокошить, по сути-то папа римский – обычный человек, которому свойственны физические страдания. Но вот, что касается Головакина… Как-то не пришло мне на мысль выяснять проблематику его взаимоотношений с папой римским, хотя и есть толика уверенности, что об этом папе у Головакина содержались представления весьма замшелые и безграмотные. Я удостоился встретиться с родителями Головакина – это достаточно старенькие люди, которые прожили очень непростое время и теперь, кажется, не могут сообразить наверняка: горевать ли им о смерти сыночка или радоваться, что остаток своих дней проведут в домашнем умиротворении, без тревог?.. Вот представьте себе, Анна Ильинична: матушка Головакина – старушка глуповатая, местами назойливая, трусливая, но и чересчур властная по отношению к тем, кто хоть в чём-то перед ней виноват; а вот батюшка похож на человека когда-то способного на многое, но нынче поджавшего хвост и испытывающего от этакого состояния абсолютное удовлетворение. Уверен, что за вычурностью поведения Головкина скрывалась тривиальная несуразность, а уж она возникла не только благодаря печальным происшествиям детства, но и передалась от родителей генетическим путём.

– Да-да, несуразность, Евпсихий Алексеевич, это вы верно подметили. – рассудила Анна Ильинична. – Конечно, Головакин несуразен, и я напрасно пыталась именно в нём обнаружить корень своих бед. Наверное, у меня к нему с тех самых давних времён сохранилось превратное мнение – уж слишком он был неприятен со своей хромотой и пошловатыми ухаживаниями. А если сейчас призадуматься, то кажется, что Головакин был лучше всех из той компании, потому что был проще всех, хотя мне безусловно тогда нравился Шершеньев.

– Шершеньев?

– Да, конечно, Шершеньев. И ещё надо сказать про Сердцеедского. Поскольку он тоже нравился, но как-то по-особенному нравился, с опаской. Он был загадочен и притягателен, и несомненно имел тактику дрессуры по отношению ко остальным дружкам, что их не слишком и расстраивало. А вот Свиристелов меня очень быстро начал выбешивать, хотя и до дачной прогулки я знала, что это за фрукт, но к близкому знакомству не стремилась. Парень с натянутым весельем и навязчивыми разговорами про девушек, причём с какой-то наивностью и несообразностью, и даже скрытностью, когда начинаешь его расспрашивать чуть более конкретно. А эта его дурковатая привычка показывать язык?! Пошутит что-нибудь – и высунет свой язык, как бы подразнится. Ну не дурак ли??

– Не уверен, что дурак, поскольку за дурака в той компании был Головакин, а двух дураков рядом с собой не потерпели бы ни Шершеньев ни Сердцеедский. Думаю, Свиристелов просто хотел казаться тем, кем не был и не мог быть по ряду внутренних причин, а высунутый язык возможно рассматривать, как субституцию фаллоса. То есть, он намекал на вполне конкретное сексуальное желание со своей стороны. Может быть, и не осознанное, и напрямую не касающиеся человека, которому он демонстрировал высунутый язык, но тем не менее.

– Догадываюсь, что это тот самый момент бессознательной раскрепощённости, который одних сторонних людей может напугать, вызвать чувство брезгливости, но других соблазнить настолько, чтоб приблизить в свою зону комфорта. Я правильно догадываюсь?

– Неподконтрольной раскрепощённости, Анна Ильинична. – поправил девушку Евпсихий Алексеевич. – Зачастую возможной только в кругу очень хорошо знакомых людей, так сказать – «своих»!

– Понимаю-понимаю… Но вот что не понятно: кто в этом мире «свои» и насколько можно доверять этим «своим»?

– Ах, Анна Ильинична, Анна Ильинична!.. Чтобы перестать доверять «своим», надо отучиться самому быть для всех «своим», допустить мысль, что «своих» нет и быть не может. В той славной когорте друзей и недругов, которую мы укомплектовываем для себя, наверняка имеется закономерность, но сами для себя мы её не способны определить, ибо слишком много личностей рядом с нами, на изучение которых наш мозг накладывает табу.

– Статистика или прочие исследования математического склада способны выявить такую закономерность?

– Есть проблема, что когда исследователь принимается за закономерность, не предназначенную для изучения конкретного предмета, а формирующую общее явление, то он сталкивается с необходимостью абстрактного применения законов логики. Например, коэффициент интеллекта людей не распределяется по законам Гаусса – есть девяностый уровень и стосороковой, но не бывает тысячного. И тут всё логично, всё формально не противоречит правилам этического выбора, но не гарантирует выудить из массы конкретного дурака. Тот, кто набирает на тестах iQ коэффициент ниже пятидесяти, возможно, не совсем дурак, а счастливо пребывает на тысячном уровне знаний. Вот вы не задумывались, Анна Ильинична, почему голоса социума должны подчиняться каким-то математическим законам (разумеется, кроме одного абсолютного закона на избирательных участках, где один голос равняется одному голосу), почему даже понятие справедливости имеет значение стопроцентной, как будто подозревается, что справедливость может быть и девяностопроцентной?.. Чтобы применять закон, надо постараться доказать, что он в данном случае уместен и применим, а строгая математика пасует там, где сами же математики встали с утра не с той ноги и заявили, что борщ – это пельмени, ибо всё в мире подделано, сфальсифицировано и подвержено пропаганде СМИ.

– А наличие бесспорного факта зависит от количества его упоминаний в средствах массовой информации! – дополнила Анна Ильинична выводы собеседника.

– Вот именно. Пока ощупываешь и видишь, кажется, что оно есть и поддаётся статистике. Как только перестаёшь видеть, то беспринципная математика тебе просто выкладывает вместо одного числа другое, вместо двойки – единицу, вместо единицы – ноль. И что теперь тебе делать со всем этим?.. В нашем мире выживет только абстрактное мышление.

– Я всецело «за» абстрактное мышление, Евпсихий Алексеевич, у меня у самой сейчас состояние в значительной форме абстрактное. А вот помните, один из алкоголиков вчера упомянул про Танечку?.. Упомянул достаточно бестолково, но как факт. Вот интересно было бы теперь предать статистике эту Танечку. Вы хоть что-нибудь разузнали про неё и Головакина?

При упоминании Танечки у Евпсихия Алексеевича досадливо зачесалось в носу и захотелось громко, бесповоротно отфыркнуться от этой темы.

– Танечка куда-то решительно запропала, и уверяю вас, что она нам и не нужна. – отрезал Евпсихий Алексеевич, поёживаясь в гробу. – Разумеется, если мне доведётся с ней как-нибудь столкнуться, или кто-то из собеседников в разговоре бросит упоминание о ней – я вам обязательно сообщу. Но лучше мы этой Танечкой себя беспокоить не будем.

– Как скажите, Евпсихий Алексеевич. Вам видней.

Евпсихий Алексеевич решительно кивнул головой, удостоверяя, что ему на этом месте видней наверняка.

– Имеется ли у вас достаточного настроения, Анна Ильинична, чтоб отправить меня в Тартарары?..

– Вам не терпится сию минуту, Евпсихий Алексеевич?

– Да, сию минуту, я уже морально подготовился. Чувствую в себе не просто бодрость, а даже сказочную безалаберность. Но она мне не помешает.

– Разумеется, я могу отправить вас в Тартарары прямо сейчас.

– Тогда и приступим, не будем тянуть кота за хвост. И постарайтесь на этот раз, Анна Ильинична, меня точно запихнуть к Шершеньеву.

– Я постараюсь, Евпсихий Алексеевич. Я понимаю, что нам нужно именно к Шершеньеву, поскольку там и чистая вода и всё такое. Приготовьтесь, Евпсихий Алексеевич.

Анна Ильинична выждала с полминутки, чтобы дать другу время для абсолютного подчинения своих помыслов воздействию извне, и резко свистнула. На этот раз большего от неё и не требовалось: нашего героя мгновенно оглушило, скомкало и упаковало в прижимистую удобно-сладостную оболочку, покинуть которую не очень-то и хотелось, благодаря новому неожиданному ощущению. И это ощущение, которое овладело Евпсихием Алексеевичем, было сродни физическому акту любви, где ритм сердцебиения совпадает с ритмом фрикций, и отталкивает от себя заключительный взрыв блаженства всё дальше и дальше, где весь природный пыл души повинуется естественным инстинктам и стремится произнести нечто фонетически удовлетворённое сверх всякой меры, где внутренняя совокупность миллиарда желаний достигает решительного момента бесценной агонии, вздыбливается и помогает чувствам исходить из собственного тела в чужое тело, которое тут же содрогается от счастья и становится твоим собственным телом!..

Затем перед Евпсихием Алексеевичем предстал тёмный тяжёлый остов, знаменующий собой некую точку опоры и разбрызгивающий вокруг себя липкий, неуклюже витающий свет: тот самый свет, который не позволяет сосредоточиться на себе полностью, но который погружает в себя человеческий ум до полного исчезновения. И вот Евпсихий Алексеевич исчез в этом свете (во всяком случае, именно об исчезновении успел изъяснить ему его цепкий ум), а когда появился заново, то обнаружил себя в плавном полёте над бурно цветущими садами, простирающимися до недосягаемой ленты горизонта. Яркое, неожиданно домашнее и уютно урчащее летнее солнце встретило Евпсихия Алексеевича степенно-покорной улыбкой, и пригласило полюбоваться через солоновато-томную июльскую прозрачность на всё великолепие распахнувшегося мира. Евпсихий Алексеевич с совершенной безмятежностью огромной сильной птицы пролетал над садами, и его взору предстояло аккуратное множество сановитых яблочных деревцев с разбросанными вокруг сочными соблазнительными плодами, тут же благоухали приветливо разросшиеся кусты амарантовых роз, краснощёкого шиповника и утомлённого пурпурного барбариса, а едва ли не каждый участок легкомысленно окаймляли змеистые ручейки, источающие соблазнительную прохладу и прозрачную свежесть. Тут же возвышались опрятные садовые домики, возле которых на шезлонгах или вычурно плетённых циновках нежились утончённо-ангельские силуэты, немного напоминающие целлулоидные мультяшки, но обладающие вполне человекоподобным курортным загаром, и вожделенно внимающие запахам застенчиво-сладкой овощной еды и своенравного мяса, приготовляемого на заботливо пыхтящих жаровнях. Тут же пестрели цветочные поляны с кавалькадами певчих птиц и изобилием безмятежно порхающих насекомых, а поодаль изящно цокали копытцами лошадки-пони, на которых с потешной умилительной гордостью восседали кукольные детишки, с шутливым верещанием распугивающие озорных мордатых котят, что позволяли себе резвиться в дебрях мягкой молодой травы. И всего лишь на мгновение Евпсихий Алексеевич перетрусил, поскольку увидел гигантского искристого дракона, летящего ему навстречу, но с улыбкой настолько невинной и обезоруживающей, что не возможно было не улыбнуться в ответ. Дракон благодушно подмигнул Евпсихию Алексеевичу, вильнул хвостом, подобно дурашливой собачке, и продолжил свой путь в безоблачный простор.

Вот вдали показалась напыщенная и строгая до задумчивой претенциозности гряда белоснежных гор, словно прикрывающая каталептической незыблемостью некую головокружительную бездну, приютившую источник абсолютной безмятежности, к которому неуклонно приближался Евпсихий Алексеевич. Завораживающее притяжение каменных исполинов нарушали лишь страстные грозовые молнии, внезапно появляющееся из ниоткуда и метко выдалбливающее на каком-нибудь струхнувшем камне или вершине скалы свои орнаментальные клейма, магической силой охраняющие вселенский порядок. Евпсихий Алексеевич, залюбовавшись эдемской причудливостью, и не заметил, как высота его полёта становилась всё ниже и ниже, и вот под ним выпростался кряжистый сосновый бор с тяжёлыми и пахучими насельниками, напоминающими колючую русскую мечтательность. О дивной условности всего сущего успел подумать Евпсихий Алексеевич, как вдруг зацепился ногой за макушку высоченной сосны и незамедлительно принялся падать на землю, ломая массивные ветки, обрывая лощёные шишки и расцарапывая физиономию. Упругость сосновых веток, надо признаться, пришлась очень кстати, поскольку притормозила силу падения и не позволила сломаться чему-нибудь полезному внутри Евпсихия Алексеевича. Больше всех пострадало правое ухо – разлапистая нижняя ветка хлестнула по нему без всякого сострадания. Евпсихий Алексеевич смочил палец собственной слюной, утёр кровь на израненном ухе и осмотрелся.

Странным образом оказалось, что он упал на самом краю соснового бора, неподалёку от тропинки, боязливо устремляющейся к замысловато сработанной крепкой чугунной ограде, за которой приютилось скромное кладбище с чистенькими старинными крестами и мшисто-посеребрёнными могильными плитами. Впритык к самой ограде – не на кладбищенской стороне, а на стороне Евпсихия Алексеевича – находился необычного вида склеп, пожалуй, даже мавзолей палеозойской расцветки, но не без странного фанфаронства. Разглядывая мраморно-щекотливый цвет и нелепые архитектурные нюансы сооружения, Евпсихий Алексеевич подошёл поближе, и тут завидел расхлябанную стальную дверцу, а над ней криво приклеенную картонку с лаконично-шкодливой надписью «Бордель. Работаем круглосуточно.»

– Позвольте, это что ещё за новости!.. Анна Ильинична, вы здесь? Вы это видите?..

«Ещё бы не видеть. – отозвался в голове Евпсихия Алексеевича голос Анны Ильиничны. – Уж если в наше время к живым людям относятся, как к биомусору, то что говорить о мёртвых.»

– Тут непременно надо жаловаться и в набат бить. У всякой наглости должен быть предел, я так считаю.

«Позвольте, Евпсихий Алексеевич, как же возможно бить в набат, если здесь нет ни колоколен с соответствующим техническим оснащением, ни законодательных условий для построения таковых?» – удивилась Анна Ильинична.

– Ну, знаете ли, я пустых отговорок могу придумать сколько угодно. Миллион с миллиардом отговорок могу придумать.

Здесь Евпсихий Алексеевич едва успел отскочить в сторонку от склепа, поскольку дверца звучно хныкнула и распахнулась с неожиданно наглой размашистостью, а на улицу вылетела плешивенькая низенькая личность мужского пола с огромным антибактериальным пластырем на шее и в задрипанном пиджаке на голое тело, бравирующая чрезвычайно недовольной физиономией. «Надо было Маланью брать, Маланья позаковыристей будет всех прочих. – устало пробормотала личность. – Да вот всегда так в нашем деле: хорошая мысля приходит опосля!.. – и вдруг заговорщицки приложила палец к губам и обратилась к Евпсихию Алексеевичу, как бы приглашая его в свои компаньоны. – Бери Маланью, друг, она хоть и немножко долбанько, но в нужный момент не подведёт.» Затем личность обнаружила игриво торчащий из кармана пиджака бюстгальтер из чёрного латекса, присела от удивления, ахнула, поминая семейные узы, которые столь легко разрушить ни за грош, и отшвырнула бюстгальтер прочь.

– У них одни шуточки на уме – у распутниц-то здешних!! одни шалости да бесстыдства неограниченной вольности – а мне оно каково?? – плешивенькая личность гримасничая лязгнула зубами. – Поди потом доказывай, что лахудра сзади незаметно подкралась, сама эту дрянь мне в карман подбросила, а я на кухне кран чинил. Ничего не докажешь, начнётся нечто неописуемое.

Затем ещё раз приложила палец к губам, присматриваясь к недоумению Евпсихия Алексеевича, издевательски-галантно поклонилась и засеменила прочь.

«Евпсихий Алексеевич, – с вежливой требовательностью выговорил голос Анны Ильиничны. – не будем себя обманывать, мы видим, что ситуация намечается экстраординарная. Поверьте, я на многое готова закрыть глаза, но вы тоже постарайтесь держать себя в руках.»

– Я постараюсь. – пообещал Евпсихий Алексеевич.

И не замедлил пройти через дверцу во внутрь склепа, где обнаружилась узкая каменная лестница со скользкими ступеньками, спускающаяся далеко вниз, откуда неразборчиво доносились шаловливые девичьи пререкания и звуки хрипловатой гитары, монотонно наигрывающей легконравные куплеты. Евпсихий Алексеевич даже не удивился, когда на предпоследней ступеньке поскользнулся, бодрой подвыпившей цаплей поскакал на одной ноге, но почему-то не вниз, а вверх, а затем одумался, зафиксировал что-то вроде смятенного равновесия и, недовольно размахивая руками, влетел на цыпочках в просторное, затуманенное табачным дымом фойе, по всем признакам подходящее к пафосному дешёвому борделю.

Несмотря на достаточно нелепое появление посетителя, на него мало кто обратил внимание и попробовал потешаться, даже озадаченная гитара удержалась от ехидных тремоло. Лишь из кресла, пренебрежительно расположенного у самого входа, раздалось хихиканье весьма неприятной тётки, что пыталась в одиночестве выкобениваться дряхлеющей эротикой, но с лицом, размалёванным косметикой настолько, что напоминало сколопендру в препарированном виде.

– Шли бы вы, тётушка, домой! – сердито посоветовал ей Евпсихий Алексеевич. – Пьяненькие вы в стельку.

– Домой?? – удивлённо хмыкнула тётка, словно слишком фраппированная советом Евпсихия Алексеевича, казалось бы вполне уместным, но спотыкающимся об юридические условности. – Здесь мой дом!!

Затем Евпсихий Алексеевич внимательно присмотрелся к прочим обитательницам борделя, заодно выслушивая возмущённые всплески Анны Ильиничны. Полюбоваться было на кого, хотя сама внутренняя атмосфера заведения и соответствующие ему нормы поведения вызывали чувство лёгкой брезгливости. Некоторые девицы разгуливали в фривольных платьицах, удостоверяющих наличие доступной наготы, некоторые были одеты в пеньюары, способные в иные моменты выглядеть стыдливо, но не сейчас. У барной стойки нагловато выставляли задние прелести три особи женского пола, готовые откликнуться даже на «сударыня, позвольте я вас пододвину», и потягивали через трубочки зеленоватые ворчливые коктейли. Некоторые дамы, чудаковато украшенные бижутерией, отсвечивающей фальшивыми бриллиантами (поскольку имели отчётливо брусничный цвет), грациозно восседали, в ожидании клиентов, на мягких ресторанных диванах и вкушали с огромных блюд виноград, частичным образом подменяющий баловство шампанского. Иногда одна дамская компания переговаривалась с другой немногословными и лукавыми репликами насчёт прекрасного внешнего вида своих визави, при этом выказывая мимикой много чего противоположного. Впрочем, преобладал дух галантерейной обходительности и взаимотерпимости.

Легко обнаружил Евпсихий Алексеевич и чересчур водевильной внешности охранников-суккубов, следящих за происходящим в зале со своенравной тактичной цепкостью, с которой можно следить лишь за рулеткой в казино. В центре помещения, освящённого стыдливой и неприхотливой яркостью, судорожно бился фонтан, обозначающий скабрёзную скульптурную фигуру купающейся нимфы. Из переполненной чаши фонтана выглядывали внимательные мордочки рыб, имеющие кокетливое желание рассказать пикантный анекдот, но способные лишь нелепо разевать рот и ловить водяные струйки. Дополнительным украшением помещения служили горшки с гортензиями и импрессионистские панно, выказывающие художественные устремления хозяина борделя. Слегка попахивало кошками.

На бордюре фонтана, практически в обнимку с двумя бестолково-красивыми барышнями, находился кривоватый господин, порождающий неприятие одним видом своего слишком любезного лица с глянцевитыми глазами-пуговками и ушами: чересчур длинными ушами для обычного человека, да к тому же явно обгрызенными на верхних кончиках.

– Не стесняйтесь, приятель, заходите, тут все свои! – окликнул Евпсихия Алексеевича кривоватый господин с сутенёрским акцентом, злорадно дымя огромной сигарой. – Это ведь только в умных книжках написано, что благодать особым велением и трудами достигается, а у нас этой благодати-то – хоть завались!! Хорошо, что не сильно ушиблись при входе, а то некоторые падают с таким треском, что приходится и гипс накладывать. Вас, кажется, Евпсихием Алексеевичем кличут?