Текст книги "Крест бессмертных"

Алексей Евтушенко
Крест бессмертных

О Русская земля! Уже ты за холмом!

«Слово о полку Игореве»

Моему другу Николаю Дубровину, который подарил идею этой книги, посвящается.

© Алексей Евтушенко, 2023

Часть первая
На рубеже

Пролог

– Я уже стар, Чан-чунь.

– Шестьдесят две зимы ты называешь старостью?

– Шестьдесят три, если считать луны, проведенные в утробе матери.

– Хорошо, пусть так. Это возраст мудрости, не старости.

– Мне трудно сесть на коня, сабля всё чаще скучает в ножнах, жены не радуют, как раньше, и кумыс потерял вкус.

– Ты перечислил плотские удовольствия. Мудрецу они не слишком интересны.

– Я не мудрец.

– Да, ты не мудрец. Ты владыка мира, подобных которому не рождалось на земле. Чтобы идти этим путём, нужна жизненная сила, которая выше иной мудрости. Поэтому я здесь – поучиться у тебя. Хотя тебе шестьдесят два, а мне семьдесят шесть. Или семьдесят семь, если учитывать луны в утробе матери. Да, семьдесят семь, мне нравится это число. Оно состоит из двух семерок, что делает его вдвойне магическим, – Чан-чунь тихо засмеялся, показывая крепкие желтоватые зубы, и Чингисхан почувствовал укол зависти – у даосского монаха зубов было явно больше.

Кажется, этот разговор был вчера. Но на самом деле прошло почти три года с тех пор, как Чингисхан отправил Чан-чуня домой, в Китай.

Они общались недолго, но Темучин (Великий Каган всегда помнил имя, данное ему отцом при рождении) часто вспоминал часы и дни их бесед.

Особенно теперь, когда стремительный водоворот времени ещё сузился и ускорился. Хотя, казалось бы, куда уж быстрее?

– Время похоже на воронку, водоворот, – говорил мудрый Чан-чунь и чертил палкой на песке перевернутый треугольник. – В начале жизни человек скользит по великому кругу, и движение кажется ему медленным, едва заметным. Но с годами круги сужаются, и скорость вращения возрастает. Быстрее, быстрее, ещё быстрее! До тех пор, пока воронка не переходит в узкую горловину, куда человек стремительно падает. Эта горловина и есть то, что мы называем смертью.

– И что потом?

– Опять воронка. Только перевернутая, – монах чертил под первым треугольником второй – так, что изображённая фигура напоминала песочные часы. Сначала быстро, потом всё медленнее и медленнее. До тех пор, пока круг не станет таким широким, что движение по нему будет занимать вечность.

– Это и есть бессмертие?

– Да. Это и есть бессмертие.

– Красиво. Но меня интересует эта жизнь, – Чингисхан забрал палку у собеседника и ткнул в верхнюю часть двойной воронки. – Здесь. Есть способ избежать падения в горловину?

Монах подумал, вздохнул, поднял глаза на владыку мира.

– Есть, но тебе он не подходит. Хотя учитель моего учителя, старейший из Восьми Бессмертных, великий Чжунли Цюань, прежде чем познать дао, научиться искусству врачевания и воскрешения мертвых, был боевым генералом и выиграл много сражений…

Тот путь, который предложил даос, не устроил Чингисхана. Он был слишком длинным, даже сам Чан-чунь не успевал им пройти. А главное – не соответствовал целям, которые ставил перед собой Темучин. Владение миром было для него важнее бессмертия. Последнее рассматривалось только как инструмент для достижения первого.

Мечта, – в ней было все дело.

Человек должен делать всё возможное, чтобы осуществить свою мечту. А иначе зачем жизнь и даже бессмертие?

Его империя уже превосходила по величине империю Александра Великого и даже ту, что веками строили римляне.

Но этого было мало.

Чингисхан мечтал о землях, лежащих далеко-далеко на Западе, за Русью. Только победив кичливых европейских правителей, которые мнили себя прямыми наследниками римских цезарей, создав империю, раскинувшуюся на сотни и сотни конных дневных переходов от океана до океана, можно считать, что мечта сбылась.

Но ему не хватало времени.

Человеческая жизнь слишком коротка для осуществления подобной мечты. Значит, её следует удлинить. Но как? Он перепробовал всё, до чего только может дотянуться человек, облечённый его властью и его упорством.

Безуспешно.

Эликсира вечной молодости и бессмертия не существовало, а те, кто его обещал, оказывались либо мошенниками (таковых было подавляющее большинство), либо людьми, полностью оторванными от реальности.

Первых Темучин казнил, вторых оставлял жить – пусть, в конце концов, без чудаков скучно.

Даосский монах и мудрец Чан-чунь был его последней надеждой.

– Что ж, – сказал Чан-чунь. – Есть ещё один способ, но он тоже не даёт гарантий. Для того, чтобы им воспользоваться, нужно отыскать то, что очень хорошо спрятано.

– Говори, – кивнул Чингисхан. – Если это действительно существует на земле, мои разведчики его отыщут.

В последующие дни и месяцы Темучин не раз задумывался о том, зачем монах рассказал ему о камне Чинтамани, называемом «Сокровище мира».

Боялся, что Великий Каган подвергнет его пыткам, чтобы добыть секрет бессмертия?

Вряд ли.

Чан-чунь слишком хорошо умел читать в сердцах человеческих и понимал, что Чингисхан не причинит ему зла.

Хотел поскорее отвязаться от внимания Великого Кагана и вернуться домой?

Тоже вряд ли. Желание встречи было обоюдным. Да, Чингисхану нужен был этот монах, но и монаху нужен был Чингисхан. Иначе Чан-чунь не отправился бы в свои семьдесят два в путешествие, которое продлилось четыре года. Через Китай в Монголию, а затем сквозь непроходимые леса Сибири, горы Алтая и Тянь-Шаня, – до Самарканда и далее, через афганскую землю к границам Индии, где Темучин окончательно разгромил войска неистового Джедал-ад-Дина – сына шаха Хорезма.

Четыре года – не шутки. Монах мог сказаться больным, сослаться на старость и дряхлость и никуда не поехать. Но ему было важно распространить влияние даосизма на владыку мира. Чингисхан читал это в его сердце точно так же, как монах читал желание бессмертия в сердце Великого Кагана. Собственно, даос этого и не скрывал.

Так почему он рассказал ему о камне?

– Говорят, камень Чинтамани попал в наш мир со звёзд и принадлежал самому Брахме. Но это легенды. В точности же известно следующее – выглядит он как чёрный кристалл, пронизанный сетью золотых прожилок. Прожилки – границы, по которым более мелкие кристаллы соединяются в один крупный. И большой кристалл, и мелкий – всё это камни Чинтамани. Даже один мелкий камень способен дать своему владельцу невероятные силы и поистине волшебные способности.

Например, умение смотреть в прошлое и будущее, врачевать любые раны и болезни, менять свою внешность, становиться невидимым, жить так долго, что это уже можно сравнить с бессмертием.

Монах умолк, задумавшись. Чингисхан ждал. Он умел ждать. Точно так же, как и молниеносно действовать, когда это было необходимо.

– Важно понять главное, – продолжил даос. – Владение камнем Чинтамани, хоть большим, хоть малым – ещё не гарантия дара бессмертия, пророчества или любого другого. Вплоть до полной власти над миром, которую может дать большой камень. Владение – это возможность. Камень живой, он сам узнает и почувствует, что нужно человеку, а затем или даст ему это или нет.

– Сейчас угадаю, – усмехнулся Чингисхан. – Камень дает желаемое только чистым душой и сердцем, так? Хе-хе, знакомая песня.

– И да, и нет, – ответил Чан-чунь. – Кто способен оценить чистоту помыслов и души другого человека? Камень может помочь и тому, чьи желания и намерения покажутся кому-то недостаточно благородными, вредными и даже злыми, чёрными. И наоборот – всеми признанный мудрец и святой может не получить от камня ничего. Повторяю, камень выбирает сам.

– Очень удобно.

– Тем не менее, это так.

– Ты говорил о власти над миром. Её способен дать только большой камень или маленький тоже?

– Сила маленького камня меньше силы большого. Это естественно. Не всякий человек выдержит силу даже маленького камня Чинтамани, как не всякий человек способен выпить кувшин сладкого вина и сохранить трезвую голову. Что уж говорить о большом! Владеть большим камнем Чинтамани лично… – монах покачал головой. – Думаю, это невозможно. Почти божественная ответственность и почти божественная власть. Кто способен выдержать?

– Я бы рискнул, – сказал Чингисхан.

– Не сомневаюсь. Осталась сущая ерунда – найти большой камень. А затем ещё несколько мелких, которые разбрелись по миру, и восстановить целое.

Чан-чунь знал многое о «Сокровище мира». Не знал только одного – где его искать. Вероятно, горы Китая. Вероятно, тайный монастырь. Настолько тайный, что его расположение и название не известно даже ему, Чан-чуню – лучшему ученику великого даоса Ван Чуньяна.

– Говорят также, что простому смертному не дано найти дорогу в этот монастырь, – рассуждал Чан-чунь. – Якобы, стоит он на границе миров и не виден человеческому взору. Но лично я в это не верю. Граница между мирами существует, но на ней ничего не может стоять, ибо она не имеет длины и ширины, незрима и не определима. Ты либо находишься по эту сторону, либо по другую. Не верю я также, что монастырь, о котором мы говорим, и камень Чинтамани вместе с ним, сокрыты в ином мире – по ту сторону незримой границы. Будь так, смертным не было бы до него никакого дела. Взаимодействие между мирами происходит не таким примитивным образом – узнал путь, пересек границу, забрал волшебный предмет, вернулся в наш мир. Нет, это сказки для тех, кто такие сказки любит и верит им.

Монах снова умолк.

Чингисхан ждал.

– Я думаю, что и монастырь, и камень Чинтамани находятся в нашем мире, – продолжил Чан-Чунь. – Здесь. Значит, ты, Великий Каган, можешь найти туда дорогу. Вот только не знаю, принесёт ли это желаемое. У меня нет маленького камня Чинтамани, я не умею предвидеть будущее. Но одно предсказание сделаю, если ты готов его принять.

– Говори.

– Если твоя мечта не сбудется, ты умрёшь в один год со мной.

Чингисхан захохотал.

Он смеялся долго, с наслаждением, уханьем, всхлипываньем и вытиранием слёз. Наконец, отсмеялся, отдышался, налил себе чая, отпил, вытер усы ладонью.

– Ты сумел меня не только утешить и обнадёжить, но и развеселить, монах. Это редко кому удаётся, и я рад, что призвал тебя, а ты пришёл. Можешь отправляться домой в любое время, когда захочешь. Я дам тебе надёжную охрану, чтобы в дороге с тобой ничего не случилось.

С тех пор прошло два с лишним года. За войлочными стенами юрты Чингисхана шумела дождём осень одна тысяча двести двадцать шестого года от рождества того, кого люди на Западе называют Иисус Христос.

Его шестьдесят четвёртая осень.

Великий Каган встречал её в горах Хэланьшань, в военном походе на тангутов. Сколько уже было этих походов и сколько ещё их предстоит? Повелитель мира чувствовал себя не очень хорошо. Год назад, на охоте, он упал с лошади. Сильно ушибся, долго приходил в себя, и с тех пор так и не окреп окончательно.

И уже вряд ли окрепну, думал он, кутаясь в старый теплый халат и глядя на пляшущие языки огня в очаге. Проклятый возраст. Суставы болят, мышцы ног то и дело сводят судороги, а лёгким постоянно не хватает воздуха. Сегодня мне на четыре года меньше, чем было Чан-чуню во время нашей последней встречи. Но выгляжу я старше, чем он. Для этого даже не нужно глядеть в зеркало или садиться на коня. Достаточно вспомнить. Этот даос в свои семьдесят семь умел сидеть неподвижно, как мертвец; стоять, словно крепкое дерево и ходить, подобно ветру. Интересно, как он сейчас? Может быть, снова призвать его к себе? Не стоит, пожалуй. Наши пути слишком разные и вряд ли он расскажет мне что-то сверх того, что уже рассказал. Так что пусть живёт в своём монастыре под Пекином. Столько, сколько отмерено ему Небом.

За пологом юрты, сквозь шорох мелкого дождя послышались шаги, и знакомый голос уверенно спросил:

– У себя?

Это был Архай-Хасар, начальник его личной военной разведки. Когда-то Архай-Хасар начинал как обычный алханчи – полевой добытчик сведений о противнике. Он был очень хороший алханчи и, кроме того, обладал безупречной преданностью, блестящим организаторским способностями и, что важно – большим запасом удачи. Карьера Архай-Хасара была стремительной и неудержимой и в конце концов он получил под своё начало тысячу багатуров – отборнейших из отборных воинов личной гвардии Чингисхана.

Эти люди умели на поле боя всё и ещё столько же, а под руководством Архай-Хасара стали ещё и элитными военными разведчиками.

Лучшими в мире, как считал сам Архай-Хасар, и Чингисхан был готов с ним согласиться.

Архай-Хасар имел право входить к Чингисхану в любое время, но даже самые близкие не догадывались, почему. Даже Угэдэй, третий сын, назначенный главным наследником, считал, что особое доверие отца своему начальнику разведки связано с теми сведениями о противнике, которые Архай-Хасар добывал.

Частично это было верно. Но только сам Темучин и Архай-Хасар знали истинную причину.

– Входи! – произнёс Чингисхан и потянулся к чайнику. – Входи, Архай-Хасар! Эй, там, пропустите его!

Начальник разведки откинул полог, вошёл, упал на колени, коснувшись лбом толстой кошмы.

– Приветствую тебя, о великий…

– Оставь, – сказал Чингисхан. – Сколько можно. Иди сюда, налей себе чаю и докладывай.

Архай-Хасар подчинился. Он всегда подчинялся своему повелителю и в точности выполнял его приказы. Даже те, которые Великий Каган не произносил вслух. Сел напротив Чингисхана, налил чаю, сделал вежливый глоток и сказал:

– Нашёл.

– Где?

– В этих горах. Два с половиной дня пути отсюда.

– Откуда сведения?

– Мой надёжный источник. Купец. Верю ему, как себе.

– Опять купец.

– Купцы – лучшие алханчи, Великий Каган. Тебе ли не знать.

– Почему ты думаешь, это то, что мне нужно?

– Потому что купец видел камень своими глазами. Он действительно хранится в монастыре. Вовсе не таком уж и тайном, как мы думали. Да, найти его тяжело, но можно. Монастырь пещерный, прячется в стороне от дорог, но тропы туда ведут. Сам камень – глубоко под землёй, в пещере, путь к которой известен только монахам. Да и то не всем.

– Как твоему купцу дали увидеть камень?

– Ему не давали, он увидел случайно. Сорвался в горах с тропы и сильно разбился. Чуть не насмерть. Но он вёз монахам важную вещь, и те его спасли. Как он говорит, с помощью этого камня. Камень его вылечил. Кости срослись за шесть дней, и нутро перестало болеть. Монахи думали, что он в беспамятстве, но он пришёл в себя ненадолго и видел. Соответствует описанию, которое нам дали. Чёрный, как смола, весь в золотых прожилках. Величиной с голову месячного жеребёнка и формой похож. В нескольких местах – выемки, окаймлённые золотыми нитями. Как будто кто-то отломил куски и не вернул на место. Купец сделал вид, что ничего не заметил, а сами монахи не знали, что он слышал о камне раньше. Иначе его могли и не выпустить из монастыря живым.

– Какую важную вещь вёз купец монахам?

– Греческую машину для расчетов движения планет и звёзд. Из самого Константинополя.

– Хм. Возможно, такая машина нашим звездочетам тоже пригодится?

– Не сомневаюсь в этом.

– Хорошо. Где сейчас купец?

– Досадная случайность, Великий Каган. Внезапный камнепад в горах. Не успел выскочить. Вместе с ним погиб его раб, который тоже был в монастыре.

Короткой встречи их глаз хватило Чингисхану, чтобы всё понять.

– Два с половиной дня пути? – уточнил он.

– Много – три, – подтвердил Архай-Хасар.

– Сотни твоих лучших богатуров нам хватит?

– Это твои богатуры, Великий Каган. Но я бы, если позволишь, взял две сотни. Монахов не много и вряд ли они окажут серьёзное сопротивление, но…

– Богатуров мало не бывает, – сказал Чингисхан.

– Богатуров мало не бывает, – повторил Архай-Хасар. – Я бы даже взял три сотни, но это замедлит продвижение.

– Хорошо, бери две.

Чингисхан поднял голову и посмотрел на тооно – дымовое отверстие в юрте. Подобно циферблату часов, оно было разделено на двенадцать частей, чтобы в ясный день по движению солнца и тени можно было определить время.

Дождь прекратился, выглянуло солнце, и Темучин увидел, что час Зайца остался позади и начался час Дракона. Значит, до часа Лошади – полудня – ещё далеко.

– Выступаем через один цаг[1]1
  Единица измерения времени у монголов, равен двум часам.


[Закрыть], – сказал он.

– Слушаюсь, – Архай-Хасар поднялся. – Разреши удалиться, Великий Каган.

– Ступай.

Полог откинулся и опустился. Чингисхан встал и прошёлся по юрте, прислушиваясь к себе. Сердце билось ровно и сильно. Ноги пружинили. Тело просилось в поход, как в молодости, когда оно не знало усталости.

Хорошие новости окрыляют, подумал Чингисхан. Что ж, воспользуемся этими крыльями. И будь, что будет.

Он скинул халат, повёл плечами, разминаясь, и трижды позвонил в небольшой бронзовый колокол у входа, призывая секретаря.

Через час отряд из двухсот двух всадников на рысях покинул расположение монгольского лагеря. Ещё через час он свернул с основной дороги на тропу и вскоре исчез за ближайшим поворотом.

Глава первая

Сжимая в руках биту, Лёшка прикинул расположение «противника».

Трое друзей-приятелей замерли в десяти-двенадцати шагах. Босые ноги полусогнуты, руки в цыпках и царапинах расставлены, глаза прищурены.

Лёшка положил биту на плечо.

– Давай уже, бей! – крикнул Акимка по прозвищу Тороп – самый младший и маленький из всех.

Лёшка быстро опустил биту к «гнезду» и сделал движение, как будто подбрасывает «чижа». Но не подбросил – бита прошла выше, «чиж» остался лежать поперёк «гнезда».

Акимка и Милован дёрнулись. Ждан остался на месте. Он хорошо знал друга и не поддался на уловку. Акимка и Милован знали его не хуже, но им не хватало терпения и хладнокровия. Ждану хватало.

Ну ничего.

Следующим движением Лёшка легко подбросил «чижа» в воздух.

– Лови птичку! – крикнул он и резким ударом биты послал короткую деревянную палочку, заострённую с обеих концов, в сторону троих друзей.

«Чиж», крутясь, взмыл в летнее рязанское небо.

Из проулка за игровым полем вышли шестеро.

Лёшка сразу их узнал – Завид, сын купца Сбыни, с компанией.

Завид был старше Лёшки на два года, выше на голову и славился тем, что любил обижать младших. Просто так, чтобы показать, что он это может. Но то бы ладно, дело обычное, на то и старшие, чтобы помыкать младшими. Хуже другое. Поговаривали, что Завид живодёр и ему поймать и замучить до смерти чужого котенка – всё равно, что иному сладкий пряник умять. Желанное удовольствие. Таких не любили. А Завида ещё и боялись, потому что был он сильный и наглый.

К тому же не ходил один – всегда его окружала ватага прихлебателей.

Завид остановился.

«Чиж» уже миновал высшую точку и опускался к земле.

Лёшка видел, что Милован и Ждан не успевают его поймать. А вот Акимка мог. Он с самого начала стоял дальше и в нужном направлении, и теперь бежал, повернув светло-русую голову и не отводя глаз от «чижа». Ещё чуть-чуть, каких-то два шага…

Завид мог отступить в сторону, но вместо этого поднял руку, поймал «чижа» и одновременно выставил перед собой другую руку.

Не ладонью – кулаком.

Лёшка, Ждан и Милован прекрасно всё видели. Не видел только Акимка, который в следующий миг налетел на кулак лицом.

Глухой удар, вскрик, и вот уже Акимка сидит в пыли и держится за щёку. Ватага хохочет, Завид откровенно и нагло ухмыляется.

– Ты что? – Акимка поднялся. Он ещё не плачет, но Лёшка по голосу слышит, что тот держится из последних сил. Ему не столько больно (и не такое случается в лихих мальчишеских играх), сколько обидно. – За что?

– Чуть не врезался в меня, недоносок, – пренебрежительно ответил Завид. – Гляделки дома забыл? В следующий раз будешь смотреть, куда прёшь. Ещё и спасибо скажешь за науку. Ну-ка, скажи.

Акимка упрямо сжал задрожавшие было губы. Все знали, что родился он недоношенным и едва выжил. Отсюда Тороп – торопился на этот свет, а имя Аким дано ему было при крещении.

Не выпуская из рук биты, Лёшка уже шёл к Завиду.

Милован со Жданом переглянулись. Они тоже всё поняли и одновременно шагнули ближе к Акимке. Четверо против шестерых. Даже три с половиной, если учесть, что Акимке только восемь лет. Лёшке, Ждану и Миловану – по десять. Завиду – двенадцать. Его дружкам-прихлебателям – от девяти до одиннадцати.

Силы явно неравны.

До сего дня им как-то удавалось избежать прямого столкновения с Завидом и его ватагой, но любое везение когда-нибудь заканчивается.

– Спасибо, – пояснил Завид. – Скажи: «Спасибо, дяденька Завид. Буду теперь смотреть, куда пру». Повтори.

Сейчас Акимка точно заплачет, подумал Лёшка. И тогда всё станет ещё хуже.

– Эй, Завид, – сказал он, подходя. – Отдай-ка мне «чижа». Он не твой.

– Ой, Завид, – передразнил Завид. – Отдай-ка мне «чижа». А то что, Попович? Что будет, коли не отдам?

Прозвище Попович прилипло к Лёшке с тех времён, когда его мать, Любава, была замужем за его отцом – рязанским попом Леонтием. Два с лишним года назад, весной, Леонтий провалился под лёд на Оке, возвращаясь домой из ближайшего большого села, куда его позвали на отпевание, поскольку местный поп, накануне перебрав хмельного, свалился с лестницы, ведущей на колокольню, шибко ударился головой и не мог самостоятельно подняться с лавки.

На берег Леонтию выбраться удалось, но застудился батюшка крепко и умер от горячки через полторы седьмицы – не помогли ни молитвы, ни медвежье сало, ни горячее молоко с мёдом.

С тех пор Лёшка и две его младшие сестры – Иванка и Богдана росли без отца.

Семья особо не бедствовала – поп Леонтий, хоть и служил Богу исправно и заповедь «Возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе» не забывал, но и пословицу «на Бога надейся, а сам не плошай» тоже помнил, а посему после его смерти нашлось вдове чем детей прокормить.

Да и сама она была искусной вышивальщицей, без дела не сидела, понёвы, рубахи и пояса с её вышивкой раскупались влёт на городском торжище не только в Рязани, но и на ярмарках в Муроме, Владимире, Суздале. Рассказывали даже, что видели их в набирающей людей, силу и славу Москве.

Ну и огород, понятно, выручал, как выручал он всегда и всех русских людей. Про речку с рыбой и леса с летними грибами-ягодами и речи нет.

Не бедствовала-то не бедствовала, но мужской руки и мужского веского слова в доме не хватало. С дочерьми мать ещё как-то управлялась, да и были они по характеру спокойными, удобными в воспитании. Не то – Лёшка. Нравом, статью и повадкой, как говорили, пошёл он в покойного прадеда по матери, носившего имя Незван – человека горячего, ловкого и заводного.

«За словом в карман не полезу, охочую до ласки девку не пропущу и всегда готов на веселое дело и чашу с мёдом» – так, по рассказам матери, любил хвастаться Незван (особенно подвыпив), и хвастался не зря, хоть и было ему уже хорошо за семь десятков лет!

– Больно будет, – сказал Лёшка. – Он принял решение и теперь прислушивался как начинает бурлить в крови весёлая бесшабашная отвага – всегдашняя спутница его мальчишеских выходок, забав и драк.

– Нарываешься, Попович?

– Ага. Хочу посмотреть, против кого ты молодец, а против кого овца.

– Это я овца?

– Сам признался, – обидно рассмеялся Лёшка. – Овца, дурная с лица. Шерстью богата, да жаль умом коротковата!

Тут не выдержали и рассмеялись Ждан с Милованом и даже мелкий Акимка.

Этого уже Завид стерпеть не смог. Бросил «чижа» на землю и попытался сгрести Лёшку за грудки. Лёшка отшвырнул его руку и тупым концом биты резко сунул Завиду «под ложечку».

Не совсем честно, поскольку Завид шёл на него с голыми руками, но был он старше, выше ростом и гораздо сильнее. «Ты, конечно, можешь подставить врагу другую щёку, – учил его когда-то отец. – Ежели стремишься к святости. Более того – твёрдо рассчитываешь достичь оной. А нет – бей в ответ. Да так, чтобы обидчик не поднялся. Грех твой Бог простит на исповеди, зато сам цел останешься, а обидчик вдругорядь подумает, прежде чем тебя тронуть».

Поп Леонтий имел свой особый взгляд на вещи, включая отношения с Богом, и сына воспитывал соответственно.

Прихожане его тоже любили. В особенности те, кто смирение не считал своей главной добродетелью.

Завид хекнул, но не остановился, а размахнулся и со всей дури врезал Лёшке кулаком по уху.

Хотел врезать.

Лёшка предугадал и увидел этот удар, нырнул под руку противника и, когда чужой кулак пролетел над его головой, уронил биту на землю и коротко, без замаха, врезал в ответ.

Тоже кулаком.

В горло.

Быстро и точно.

Завид остановился, качнулся. Захрипел, стараясь вдохнуть воздух, который почему-то никак не хотел входить в лёгкие. Ухватился правой рукой за горло. Левая при этом производила какие-то беспорядочные, словно не зависящие от воли хозяина, движения. В глазах Завида, только что полных опасной угрозы, теперь плескался неприкрытый панический страх.

– П-х-хгы-хх, – выдавил он. Затем краска волной прилила к его лицу, и Завид повалился на землю. – Х-хх-хр-р.

– Чего хочешь? – Лёшка участливо наклонился над поверженным врагом. – Ещё? Как по мне, тебе хватит. Но если очень хочется, то могу добавить. По старой дружбе. Добавить? – он поднял кулак.

Завид отрицательно замотал головой. Он уже дышал. Кое-как, со свистящим хрипом, но дышал.

– Вот и лады. Живи покуда.

Лёшка выпрямился, огляделся. Прихлебатели Завида растерянно топтались неподалёку.

Вожак был повержен в честной драке один на один, и теперь их стало пятеро против четверых. Очень решительно настроенных четверых. Возглавляемых Алёшкой Поповичем, который только что одним ловким ударом свалил Завида.

Да ещё как свалил!

За малым жизни не лишил. Не, ну его к псам блохастым такие расклады. Опять же, всё по неписанному закону мальчишеских ватаг – проиграл вожак, проиграла и ватага.

Ничего, в следующий раз рассчитаемся.

– Что стоите? – осведомился насмешливо Лёшка, уперев руки в бока. – Забирайте свою овцу и валите отсюда, пока при памяти и ветер без камней.

Через несколько минут ватага, поддерживая всё ещё хекающего Завида под руки, исчезла в проулке.

Лёшка наклонился, подобрал биту. Акимка поднял «чижа». Играть дальше расхотелось.

– Может на речку? – предложил Ждан. – Искупаемся.

– Без меня, – сказал Лёшка. – Я ещё мамке обещал в огороде помочь. Пока, робя.

Они пожали друг другу руки, как взрослые. Лёшка повернулся и пошёл. Друзья провожали его глазами.

– Лёш! – позвал Акимка.

Лёшка обернулся.

– Спасибо тебе!

Лёшка махнул рукой, улыбнулся и скрылся за поворотом. На дворе стояло лето шесть тысяч семьсот тринадцатого года от Сотворения мира или, если считать от Рождества Христова, одна тысяча двести шестого.

Дома Лёшка застал мать и какого-то незнакомого высокого и худого дядьку.

Дядька сидел за столом и хлебал из глиняной миски вчерашний куриный суп (Лёшка сразу учуял запах супа, как только вошёл в сени), мать возилась у печи.

Тёмно-русые волосы незнакомца, его усы и борода были наполовину седыми. Однако худое лицо с длинным носом и зеленоватыми ясными глазами не выглядело старым, хотя высокий лоб пересекали морщины, а от левой брови через всю щёку, теряясь в бороде, шёл кривоватый рваный шрам. В левой руке – шуйце – устроилась деревянная ложка, которой дядька ловко орудовал. А правая – десница – у него вовсе отсутствовала, – по локоть пустой рукав льняной рубахи был заправлен за пояс.

– Доброго здоровья! – сказал Лёшка и поклонился, быстро зыркнув глазами по горнице. Он тут же приметил червленый каплевидный щит княжьего дружинника в углу, сложенную на лавке кольчугу, лежащую поверх неё тяжёлую саблю в ножнах и островерхий шелом с наносником.

Всё это воинское богатство выглядело не новым, изрядно послужившим своему хозяину во многих передрягах, но было в добром состоянии. Хоть сейчас облачайся, подпоясывайся – и в поход.

«А где же конь? – подумал Лёшка. – Он что же, пешком пришёл?»

– Здравствуй, Алексей свет Леонтьевич, – незнакомец улыбнулся, показав нехватку двух зубов вверху с левой стороны. – Ого, как вырос. Не узнать! Думаешь, наверное, где мой конь, раз такое оружие да кольчуга с шеломом на лавке? Продал я его, старый уже был. Ничего, нового купим. А, как мыслишь, Любава?

– Будет нужен – купим, – ответила мама. – Отчего не купить? Если заработаешь.

Незнакомец весело рассмеялся.

Лёшке его смех пришёлся по душе. Смех был искренним, открытым. Так смеются добрые люди.

– Познакомься, Алёшенька, – сказала мать. – Это вуй[2]2
  Брат матери.


[Закрыть] твой троюродный, Горазд. Помнишь, я тебе рассказывала?

– Вуйко Горазд! – воскликнул Лёшка. – Помню! Ты мамкин брат троюродный, порубежник, на заставе служишь!

– Служил, Алёша, служил, – дядька покосился о пустой рукав. – Но ничего. Повоюем ещё.

– Хватит, навоевался, – сказала мама. – Давай-ка просто поживи. Алёша, руки мыл? Зови сестёр, они в огороде, мойте руки и снедать, пока суп горячий. Второй раз собирать на стол не стану.

Горазд остался жить у них. Из его скупых рассказов Алёша узнал, что семья дружинника – жена и двое детишек – погибли при крупном набеге половцев прошедшей весной.

– Никто не ждал, что поганых будет столько. Лазутчики наши обманулись. Бывает. Но нам эта ошибка стоила дорого – в сече на границе полегла вся застава, там я и руку потерял. Хорошо хоть от природы левша – шуйца у меня за главную руку, – он невесело усмехнулся. – Вместе с рукой и семью. Спалил враг наш городок дотла, кого не убили – в полон забрали. Жаль, не моих – выкупил бы. Да, жаль…

Потом баяли, что это была месть за наш поход, что год назад случился. Слыхал о нём?

– Слыхал, – кивнул Алёшка. Да и кто из рязанских мальчишек, грезивших битвами, походами и воинской славой не слышал!

В прошлом шесть тысяч семьсот двенадцатом году, в апреле месяце, когда земля подсохла после весенней распутицы, незадолго до страстной седмицы, рязанский князь Роман Глебович собрал дружину и нежданно для всех, в одиночку, двинулся на половцев. Это было дерзко, поскольку сил у князя для такого похода явно недоставало.

Однако, затея удалась.

Как раз потому, что случилась для всех нежданно, князь ни у кого не просил помощи, сам поход задумал и осуществил. А то, что нежданно для друзей, будет таким же и для врагов. Хотя какие у князей русских друзья – одни союзники временные, готовые предать в любой момент и переметнуться на другую сторону ради сиюминутной выгоды…

Междоусобица гуляет вольно по Руси, льёт кровь людскую, как водицу, и не видно ей ни конца, ни края.

Но бывают и светлые моменты. Как этот поход князя. Посекли крепко степняков, взяли знатную добычу – оружие, ткани, табуны коней, гурты волов, отары овец. Самое важное – освободили сотни христианских душ, которые томились в половецком плену.

– И как раз на страстную седмицу, в Великую среду! – рассказывал Горазд. – Не иначе Господь помог вместе с Пресвятой Богородицей – уж больно удачно да ловко всё вышло. Так наш поп дружинный говорил, про помощь Господа с Богородицей. Я там был, самолично на тот свет не одного поганого отправил. Весело сходили, чего уж. Вот и вернулось нам веселье это через год, – он опустил голову, задумался. Поднял, сверкнул глазами: