Текст книги "История одной книги"

Алексей Галахов
История одной книги
(Отрывок из воспоминаний)

Habent suuin fatum libella.

И у книг есть своя судьба… Имела ее и моя «Русская Христоматия», вышедшая первым изданием в 1843 году. Но прежде чем приступить к рассказу о том, что выражает эпиграф, я дозволю себе маленькое отступление.

В «Старой записной книжке» князя П. А. Вяземского помещен следующий забавный анекдот: «Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: если меня не примут, то запиши меня – Карамзин, историограф. Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина нет дома, Карамзин спросил его:

– А записал ли ты меня?

– Записал.

– Что же ты записал?

– «Карамзин, граф истории»[1]1
  Сочинения кн. Вяземского, т. VIII, стр. 244.


[Закрыть].

Нечто подобное случилось и со мною, во время работы моей по изданию христоматии, которая печаталась в университетской типографии, в Москве, где я был тогда преподавателем русского языка. Корректурные листы, доставляемые мне наборщиком, я отсылал, по выправке их, с моим кучером. Частая посылка в одно и то же место с какими-то бумагами возбудила любопытство прислуги. Что это такое наш барин все пишет и пишет, да посылает в питиграфию? (так они переиначили слово типография).

– Не знаю, – отвечал кучер, – говорят, какую-то христоматию…

– Христоматию? – повторила горничная и, подумав немного, сказала… – А, должно быть, житие Богородицы, Матери Христа Бога нашего. Вот это хорошо! это – дело доброе! Дай Бог ему за то здоровья.

Христоматия! учебное пособие для чтения и других занятий по отечественному языку! что это за важная вещь? Можно ли было предполагать, что она обратит на себя внимание серьезных особ и возбудит полемику, которой некоторое время интересовалась московская публика, преимущественно из учебного и литературного круга? Однакож, именно так и случилось, благодаря ниже излагаемым обстоятельствам.

Мысль о составлении христоматии была внушена мне недостатком такого сборника, по которому учащиеся могли бы знакомиться с образцовыми творениями родной словесности не только периодов Ломоносовского и Карашинского, но и следовавшей за ними эпохи Пушкина, который еще не допускался в школу, хотя уже прошло несколько лет после его смерти. В Христоматии Пенинского, в то время единственной и исключительно принятой в учебные заведения министерства народного просвещения, стихотворений Пушкина еще не имелось: он был под запретом. В заведениях других учебных ведомств (например, императрицы Марии) преподаватели словесности находились в лучшем положении: они могли свободно выбирать образцы для ознакомления учащихся с родами прозы и поэзии, равно как и с характеристикой известнейших писателей. Таким образом я, вместе с П. Н. Кудрявцевым (впоследствии профессором истории в Московском университете, а до того преподавателем в Николаевском сиротском институте в Москве), положили своим долгом знакомить воспитанниц не только с Пушкиным и поэтами его школы, но и с следовавшими за ним Гоголем и Лермонтовым. Это знакомство не ограничивалось единственно отрывками, которые предлагались на классных уроках, но обнимало целые произведения, благодаря вечерним литературным чтениям у начальницы означенного института, в присутствии её и нередко инспектора классов, профессора Армфельда. Таковые же чтения были заведены мною и в Александровском институте (тоже в Москве). Те и другие не остались бесплодными: воспитанницы получили хотя не полное, но по крайней мере достаточное понятие о значении корифеев нашей словесности; вместе с тем развивался у них вкус к изящному и явилась охота к чтению образцовых литературных произведений.

Необходимость сборника, отвечавшего современным потребностям на уроках русского языка в средних учебных заведениях, становилась более и более ощутительной. В течение моей педагогической практики образовался у меня избранный литературный материал, расположенный по родам прозы и поэзии, и явившийся в 1843 году в двух томах, под названием «Русская Христоматия». Читатель, смею надеяться, признает за мною право похвалиться тем, что я первый, хотя и не в большой цене, а в той, какая разрешалась уставом о пользовании чужою литературною собственностью, познакомил русское юношество с Пушкиным.

Кроме полноты и новизны материала, сравнительно с прежде существовавшими учебными пособиями по русскому языку и словесности, книга моя представляла еще некоторые особенности, из которых важнейшая – большое предисловие, в котором я указывал основания, руководившие меня при выборе образцов… Христоматия должна была представлять образцы прозы и поэзии, написанные литературным языком нового времени, т. е. обнимающим эпохи Карамзина и Пушкина, не исключая и только что выступавшие таланты (Кольцов, Майков, Фет и другие), если их произведения выказывали изящество языка[2]2
  Эта часть предисловия удостоилась перевода на французский язык в книге: Histoire intellectuel de l'Empire de Russie, par Tardif de Mello. 1854. Paris.


[Закрыть]. Таким положением предшествовавшие именитые писатели (Ломоносов, Диржавин, Сумароков, Княжнин, Херасков) как бы отодвинувшись на задний план, что и побудило критику заподозрить составителя в неуважении к преданию, в покушении разорвать связь между прошлым и современным нашей литературы, тогда как в основу её изучения следовало положить «историческое» начало. – Предисловие заключалось такими словами: «Рядом с именами «известными» читатель найдет некоторые пиесы писателей еще «малоизвестных», но талантливых. Увлекаясь достоинством языка и мыслей, а не авторитетом, я часто припоминал Слова графа С. С. Уварова: «В большей части Европы, кажется, в словесности власть единого таланта или немногих слабеет: наступает эпоха, которую один умный писатель верно изобразил названием эпохи «безыменной»[3]3
  Граф C. C. Уваров, в «Академической речи его о Гёте».


[Закрыть]. Эта цитата набросила на меня подозрение в демократизме, в неуважении к

...

конец ознакомительного фрагмента