Текст книги "Леонардо да Винчи"

80

Вода, движущаяся в реке, или призываема, или гонима, или движется сама. Если гонима – кто тот, кто гонит ее? Если призываема или требуема – кто требующий?

Тут, как нарочно, возобновились военные действия против пизанцев, и капитан флорентийского войска доносил магистратам, что велит выдергивать виноградную лозу и жечь, и разрушать устроенные земледельцами оросительные канавы, и таким образом более успешно опустошает страну. Магистраты и гонфелоньер Содерини тем временем задумали отвести воды реки Арно из принадлежащей неприятелю местности и лишить этих пизанцев хлеба, остановивши их мельницы: при том, что Содерини прославился исключительной скупостью, на подобные злодейские предприятия находятся средства. Рассчитывали за двадцать дней прорыть два канала шириной по двадцать локтей и глубиной по десять. Хотя Леонардо искал, как было сказано, своим изобретениям мирного применения и не желал стать инструментом зверской жестокости гонфалоньера, согласившись избавить Республику от чрезмерных расходов, он предложил Синьории землечерпальные машины, при которых достаточно шестерых работников вместо множества с телегами и лошадьми. Однако же Содерини не понял его благородства, настаивая, чтобы работы продолжались прежним разорительным способом, и еще издевательски предлагал Леонардо нарочно устроить другую войну для проверки машин, которые, думает он, превосходны, но теперь, мол, не имеется достаточно времени для опытов. Между тем из-за осенних дождей в Арно прибыла вода, и стали пытаться отводить ее в один из каналов, в ту пору полностью готовый. Хотя это и удалось, когда дожди прекратились, вода не пожелала остаться на новом, непривычном для нее месте, и на дне канала оказалась только жидкая грязь. Магистраты, на нее глядя, сетовали об истраченных суммах, Леонардо же всячески потешался над их неудачей, не смущаясь распространившимся мнением, будто причина его злобы именно та, что он не поставлен руководить работами. Леонардо и этих распространителей справедливо высмеивал, поясняя:

– Они не знают, почему Арно никогда не удержится в канале; это получается потому, что реки, в нее впадающие, отлагают при впадении землю, а с противоположной стороны ее уносят и придают изгиб ее руслу. Так что река, если хотят отвести ее в другое место, должна быть завлекаема, а не ожесточаема насильственно.

Конечно, Леонардо редко кому уступал в остроумии, и какая-нибудь колкость не удерживалась на его устах; но если одна неприятность следует за другой, трудно не впасть в уныние и самому мужественному человеку. Однажды Леонардо проходил мимо церкви св. Троицы, где, как водится, собравшиеся рассуждали о каком-то стихе из «Комедии». Эти спросили Мастера, как лучше его толковать. Как раз в это время тут же проходил известный большими познаниями в подобных вещах Микеланджело Буонарроти; ничего нет удивительного, если Леонардо посоветовал гражданам обратиться к нему за разъяснениями, может быть, желая этим показать свое уважение к таланту, как бы молод он ни был и с каким бы дурным характером ни сочетался. Внезапно изменившись в лице, скульптор на дружеское предложение Мастера гневно ответил:

– Объясни-ка ты, не сумевший отлить бронзового Коня и, к стыду своему, оставивший его недоделанным! – После чего повернулся и пошел, Леонардо же, как показывают свидетели, остался на месте, покраснев от сказанных ему слов. Но Микеланджело счел этого недостаточным: отойдя два-три шага и вновь оборотившись, он громким голосом вскричал:

– И эти тупоголовые миланцы могли тебе поверить!

А ведь Леонардо ни поступками, ни поведением, ни какими бы ни было публичными высказываниями не давал повода заподозрить его в неприязни к тому, кто решительно во всем от него отличался, а сходство имел только в исключительности своего дарования. Так, испорченный неумелым скульптором мрамор, первоначально предназначавшийся для Леонардо, о котором распространилась молва, что он умеет делать вещи громадные, внезапно передали его сопернику, и Мастер не выражал громко свое возмущение, хотя, может, в душе обижался. Больше того, когда из этого мрамора Микеланджело сделал своего Давида и сведущие люди собрались обсудить, куда лучше его поставить, Леонардо из всех оказался наиболее заботливым и ради сохранности произведения советовал держать его под крышею. И это когда рассеивалась и окончательно исчезала надежда на восстановление миланского Коня когда-нибудь в будущем. Дело в том, что если гасконцы испортили и частично разрушили глиняную модель, то скорлупы яйца, откуда после отливки должен был вылупиться громадный цыпленок, иначе говоря, части литейной формы, остались ими нетронутыми. Когда, находясь во Флоренции, Леонардо только еще обдумывал возможность службы у Борджа, а именно в августе 1501 года, к французской администрации в Милане поступило письмо из Феррары, где герцог Эрколе просил уступить ему оставшиеся в целости части литейной формы, поскольку он, Эрколе, намерен ими воспользоваться при сооружении памятника, увековечивающего династию д'Эсте.

Итак, частичный виновник разрушения модели, купивший у Моро в целях исправления артиллерийского парка бронзу, назначенную для отливки Коня, выступает с желанием сохранить, что осталось, тогда как французский король, однажды из-за своего восхищения едва не сгубивший «Тайную вечерю», распорядившись выломать стену и увезти вместе с картиной в Париж, теперь, отказывая герцогу Эрколе, не позаботился о помещении драгоценных скорлуп куда-нибудь в более надежное место. Поскольку же маршал Тривульцио, имевший в Корте Веккио свою резиденцию, также об этом не помышлял, спустя малое время скорлупы стали пропадать и рассеивались по всему свету, подобные раковинам, влекомым потопом или невежеством и наглостью тех, кто решается пользоваться обломками величайших произведений для починки мостовых.

Тем временем, покуда в Милане агонизировало его детище, во Флоренции умер отец.

«Июля 9 дня 1504 года в среду в 7 часов умер сер Пьеро да Винчи, нотариус дель Подеста, мой отец, в семь часов в возрасте 80 лет. Оставил 10 сыновей и 2 дочери».

В отношении возраста умершего записывающий, однако, неточен: Пьеро при его кончине до 80 недоставало двух лет, тогда как в непроизвольных повторениях, касающихся времени – в среду, в семь часов, – видна некоторая пульсация памяти, какие-то затягивающие глубины. И тут уместно вновь привести другое повторение, сходное, а именно в заметке, относящейся к прибытию Катерины в Милан 16 июля 1493 года: поистине родители больше значат для каждого, чем может казаться, если рассматривать отдельные своеобразные случаи. И ведь Пьеро да Винчи, нотариус, отличался среди других не только воловьим упорством и качествами, какие природа нарочно дает этой профессии, то есть расчетливостью, ловкостью в делах и особенным качеством крючкотворства, но также изобретательностью для карнавалов и способностью к сочинению песенок, в чем не уступал знаменитым поэтам, хотя был лишен их заносчивости. Известно, что флорентийские булочники распевали стишки Пьеро да Винчи спустя сто лет после смерти их автора, который до преклонного возраста сохранял охоту участвовать в приготовлениях к праздникам и редко если отказывался бодрствовать ночь напролет ради того, чтобы клеить бумажные фестоны, цепи и птиц. Нотариус славился также редким и между портными умением придумывать какие-нибудь необыкновенные костюмы для карнавалов, так что Вазари упоминает его вместе с другими, как он выражается, прекраснейшими талантами в числе устроителей знаменитого триумфа «Алмаз» по случаю возвращения Медичи во Флоренцию и избрания папы Льва, когда на трех колесницах выступали Детство со свитою, состоящей из детей, Зрелость в сопровождении особ, совершивших в зрелом возрасте великие деяния, и Старость в окружении многих мужей, великие дела содеявших в старческом возрасте. Все эти лица были одеты в богатейшие наряды, так что о лучшем нельзя было и помышлять, заключает Вазари. Если же Вазари здесь вновь напутал, поскольку указанный триумф, как равно и избрание папы из Медичи, произошли девять лет спустя после смерти Пьеро да Винчи, это еще лучше свидетельствует о его репутации – так ведь и Гиппократу благодаря его славе приписывают способы лечения, которых он не является изобретателем.

81

Сделай прежде всего дым артиллерийских орудий, смешанный в воздухе с пылью, поднятой движением лошадей и сражающихся. Сделай красноватые лица, облик и вооружение аркебузьеров, и пусть эта краснота чем больше отдаляется от своей причины, тем больше теряется.

Размеры случающегося кровопролития не отвечают другой раз его важности – деревенская драка или раздор между родственниками бывают настолько жестоки, что не уступят военным действиям, как они проходили в те времена в Италии. Что касается послужившей сюжетом порученной Леонардо живописи в зале Совета в палаццо Веккио, битвы при Ангиари, которая произошла летом 1440 года между соединенными войсками Флоренции и римского папы и миланцами, тогда в упорнейшей четырехчасовой схватке погиб один человек, и не от ранения, но свалился с лошади и был растоптан. Присоветовавший магистратам этот сюжет и находивший битву при Ангиари наиболее достойной изображения, Никколо Макьявелли в своей «Истории Флоренции» говорит, что его удивляет, как у столь плохо организованного войска хватило доблести для победы и враг оказался до того трусливым, что дал себя одолеть. «История» еще не была написана, и Леонардо пользовался сведениями, переданными ему устно секретарем Десяти, а уж как он их подавал, можно только предполагать. Но если кто хорошо приспособился на малой модели изучать, а после представить в полную величину какое-нибудь явление, тому человеку нетрудно будет преобразовать и умножить в воображении несколько затрещин и кровоподтеков в широкую картину сражения, где, с одной стороны, в числе капитанов командовал знаменитый Микелотто Аттендоло, родственник и ученик Франческо Сфорца, а с другой – знаменитый не меньше Никколо Пиччинино.

Удачно избегая несчастия на поле брани, итальянцы с охотой занимали себя зрелищем воображаемой гибели во всех ее видах. Так, в Папской зале Санта Мария Новелла, где Леонардо предоставили место изготовить картон, десятилетием позже, запершись, чтобы никто ранее полной готовности не увидел его работу, Пьеро ди Козимо выстроил колесницу для знаменитого триумфа Смерти. Колесница была громаднейшая, и на ней помещалось гробов как на порядочном кладбище, и в ходе процессии из них выходили покойники и пели приглушенными голосами, наводя страх и ужас; все это было придумано и выполнено с большим остроумием и совершенством. Остается добавить, что Зеленый двор, Киостро верде, церкви Санта Мария Новелла живописец Паоло Учелло, обладавший умением придавать вещам страшный вид, украсил фресками на сюжеты, взятые из истории знаменитого сорокадневного наводнения, называемого обычно всемирным потопом.

Будто бы нарочно показывая, что Флоренция не только умеет расточать редкостные таланты, но и, вынуждая к соперничеству, их воодушевляет, магистраты одновременно с заказом для Леонардо другую половину стены залы Большого совета – тогда величайшего в целой Европе помещения – поручили расписать Микеланджело Буонарроти на сюжет по его выбору, только с условием, чтобы он был из первой Пизанской войны, случившейся в XIV веке. Озабоченный соревнованием и желая наказать мнимое высокомерие Леонардо, не унижавшегося до соображений мелочного тщеславия, Микеланджело против обыкновения не сетовал монахам госпиталя цеха красильщиков шерсти, у которых расположился работать, на всевозможные вымышленные препятствия и неудобства, но торопился изо всех сил.

Если поступки говорят о человеке больше и правильней слов, а произведения – лучше всяких поступков, то сварливость характера и бесцеремонная придирчивость по пустякам превращаются в произведениях Микеланджело в какую-то благородную горечь и скорбь, а нелепая заносчивость перед иностранцами – в патриотизм и всевозможные гражданские доблести. Соблюдая предложенные ему условия, Микеланджело для своей композиции остановился на произошедшей в 1364 году битве при Кашине[50]50
  Кашина – городок на левом берегу Арно в 40 километрах от Пизы, где в 1364 году произошла битва флорентийцев с пизанцами, окончившаяся поражением последних.


[Закрыть] – это городок на берегу Арно, в двадцати лье от Пизы. Трактуя свою тему с большим остроумием и выдумкой, он решил показать не самую битву, но готовность солдат сражаться, подвергаясь опасности, что должно было вызвать наибольшее сочувствие у зрителей. Очевидцы рассказывают, что тревога застала солдат в жаркий день купающимися в реке; и вот, как это изображено на картоне, они торопливо одеваются, застегивают латы и спешат взяться за оружие; причем каждый их жест в точном соответствии со словами Леонардо в «Трактате о живописи» не только свидетельствует об умении и наблюдательности мастера, но, как выражается автор трактата, побуждает зрителя к тому самому действию, ради которого данный исторический сюжет изображен, а именно к защите дорогого и единственного отечества.

Микеланджело придумал, выполнил и совершенно закончил картон в течение недолгого времени, которое пробыл во Флоренции, когда бежал из Рима, поссорившись с папой Юлием, не уступавшим ему причудливостью характера и внезапностью вспышек ярости. Спустя три месяца первосвященник вытребовал его обратно, и он возвратился к престолу, совсем уже было собравшись к султану в Константинополь, где его бы лучше ценили.

Леонардо, приступив к работе прежде своего соперника, тогда успел приготовить только среднюю часть композиции, оказавшейся настолько совершенной и годной к исполнению в живописи, что, обдумав все дело, магистраты решили, не задерживаясь, совместить в Папской зале оба картона, чтобы их посмотрело наибольшое число граждан и, пользуясь возможностью свободно высказываться, они бы обсудили эти выдающиеся, произведения.

Среднюю часть картона Леонардо, выставленную тогда на несколько дней в Папской зале Санта Мария Новелла, правильно будет называть «Битвой за знамя» или, по месту действия, «Битвой на мосту», так как главное дело и наиболее ожесточенная схватка происходила на мосту через Тибр, близко к его истокам, представляющим собой малую речку. Авангард флорентийцев, которыми командовал Микелотто Аттендоло, брат кондотьера и впоследствии герцога Франческо Сфорца, сталкивался с авангардом миланцев – этими предводительствовал Никколо Пиччинино. тогда знаменитейший военачальник. Благодаря этой репутации Никколо удалось близко к месту сражения набрать еще две тысячи войска из местных жителей, которые последовали за ним, надеясь на богатую добычу, однако, замечает Макьявелли, сами превратились в добычу после несчастного для миланцев исхода. Покуда же они представлены передвигающимися в отдалении, дожидаясь необходимости выступить, тогда как на мосту через Тибр, как бы в ревущем, крутящемся облаке, заранее решается битва при Ангиари.

Можно будет видеть на земле животных, которые всегда будут сражаться друг с другом с величайшим уроном и часто смертью с той и другой стороны. Они не будут знать предела своей злобе; для жестоких членов их тела падет на землю большая часть деревьев великих лесов вселенной, и когда они насытятся, то пищей для их желаний станет причинение смерти, и страданий, и мучений, и безумия всякому живому существу.

Pazzia bestialissima – зверское безумие, так называет Леонардо войну. Следует отдать должное пониманию магистратами Синьории достоинств рисунка и композиции, если обескураживающая и прямо издевательская трактовка события, являющегося для флорентийцев предметом гордости, их не возмутила, и они только беспокоились, чтобы Леонардо внезапно не удалился, оставив работу на половине или меньше того, чему в его деятельности достаточно примеров.

При том, что произведение Леонардо не отвечало цели воодушевления граждан к защите отечества, а действия, к которым оно побуждает зрителя, скорее отвратительны, чем заслуживают подражания, многие тонко понимающие люди приходили в восторг от картона – точно так спустя время они восхищались приготовленной к «Триумфу смерти» колесницей Пьеро ди Козимо с ее поющими мертвецами. Относительно этого Вазари правильно замечает: «Подобно тому как в некоторых кушаньях люди смакуют иногда горькие приправы, так в развлечениях подобного рода им по вкусу страшные вещи, если они сделаны с толком и искусно. То же самое мы испытываем при исполнении трагедий». Сюда надо прибавить, что определение ужасный, ужасное тогда стало часто применяться в поощрительном смысле. как похвала, будто бы в области миловидного и добродетельного тропы оказались исхожены и люди сообразили отыскивать источник удовольствия в переживании страха. Но не следует это полностью относить к странностям вкуса или к нравственной порче, как и приписывать Леонардо какое-то ложное миролюбие, что было бы неправильно, если иметь в виду его обширную деятельность по усовершенствованию орудий войны. Скорее тут более отважный и прямой взгляд на вещи – отрицание ханжества и всяческого притворства, когда закрывают глаза, не желая что-нибудь видеть и воображая, что тем самым нежелательное уничтожается.

Итак, жалобное стенание единственного погибающего в знаменитой битве будет прекращено еще прежде, чем его растопчут копыта лошадей, поскольку нож занесен, чтобы перерезать и лишить возможности действовать издающий его инструмент – изумительную флейту-глиссандо, способную изменять высоту звука не скачкообрано, как большинство музыкальных духовых инструментов, но плавно скользя. Впрочем, слабого жалобного стенания не слышно за ударами мечей и наконечников копий о латы сражающихся, а те, в свою очередь, успешно и полностью заглушаются криками не знающих предела в своей злобе животных – в громкости издаваемых звуков с ним не может соревноваться ни одно другое животное, включая льва с его громаднейшей пастью. Такими-то способами флейта-глиссандо, то есть гортань, показывает свои разнообразные возможности и преимущества, тогда как язык с его двадцатью четырьмя мускулами здесь не участвует, поскольку издаваемые ужасные звуки нечленораздельны. Между тем рисование Леонардо показало себя на этот раз с такою мягкостью и полнотой, что дух захватывало и было невозможно оторвать взгляд – так пусть же изумительная круглость лошадиного крупа и пружинящие задние ноги, удерживающие его в малозаметном плавном качании, будут видны хотя бы в шуме и безобразии битвы, чем пропадать им в темноте хлева.

Пусть страшные крики и другие возмущающие душу звучания раздаются из превосходных сосудов, а сладкие льстивые речи нечистосердечных и лживых людей пусть умолкнут, потому что в действительности для человека ничего нет превосходнее и привлекательнее, чем сочетания, другой раз оцениваемые как противоестественные ила скрежещущие, хотя на самом-то деле в них заключена внутренняя гармония. Впрочем, было бы таким же возмутительным ханжеством утверждать, что картон Леонардо правился безоговорочно без исключения всем посетителям выставки в Санта Мария Новелла. Но ведь и прямоту цинического философа Диогена многие сочтут неприличной, и по-своему будут правы. К счастью, разнообразие мнений господь даровал людям вместе с умением соглашаться. Если бы не так, ожесточение споров уступило бы место кулачной схватке, и не остроумные речи лились бы рекою, но кровь, и погибших было бы более, нежели в битве при Ангиари.

В один из дней, когда в Папской зале теснились люди и совместный неумолкающий разговор заполнял помещение, там, окруженный многочисленными друзьями, появился молодой человек, из-за своей прекрасной наружности, приветливого обращения и ясно читающегося выражения счастья на лице хорошо заметный среди прочих. Сын Джованни Санцио, приближенного к герцогу Гвидобальдо урбинского живописца, поэта и историографа, молодой Рафаэль, где бы ни появлялся, делал других людей отчасти счастливыми – добродушные радовались больше, а злобствующие и недовольные умеряли придирчивость и вдруг улыбались. Если же одновременно здесь находились оба знаменитых автора, то образовывались как бы три центра вращения, имеющие вокруг себя кольцеобразное скопление посетителей. Внутри одного кольца можно было видеть Микеланджело Буонарроти, дерзившего окружающим его поклонникам или расстраивавшим их жалобами на несчастные свои обстоятельства. Внутри другого смешил и пугал или ставил в тупик какими-нибудь загадками Леонардо. Внутри третьего и наиболее многочисленного круга посетителей радовал и приводил в превосходное расположение духа Рафаэль Урбинский, чье спокойствие и счастливую уверенность можно уподобить самочувствию хорошо воспитанного, доброжелательного к людям наследника богатых родителей, которого будущее рисуется ему самому в легчайших утренних тонах, в блеске, и трепете, происходящих как бы от изделия из благородного металла, украшенного драгоценными камнями. Причем это не одна иллюзия, поскольку Рафаэль в самом деле явился в истории живописи в виде наследника обоих великих старших его флорентийцев и еще некоторых других могущественных живописцев, однажды создав наиболее удачную смесь из когда-либо получавшихся с помощью кистей, горшков с красками и различных инструментов для рисования. Все это красноречиво свидетельствует, что у живописцев и скульпторов своя генеалогия и свои приметы родства. Что до упомянутого соперничества или соревнования Микеланджело и Леонардо да Винчи, хотя оно не объявлялось глашатаями, путем всеобщей подачи голосов или какого-нибудь опроса было возможно установить, как именно разделились симпатии граждан. Но магистраты ничего для этого не предприняли, и остается догадываться, что терпкие, будоражащие рассудок мнения Леонардо относительно жестокости войн или природы человека многим оставались чужды, тогда как мало находилось таких, кому бы не угодил Микеланджело с его гражданскими доблестями. Вместе с тем если Содерини и магистраты что-нибудь затевали ради поощрения мастеров и разжигания их соперничества, теперь в целях дальнейшей выгоды они желали бы все это прекратить. Так что когда Микеланджело помирился с папою и возвратился в Рим, не приступая к живописи в Палаццо, это им было удобнее, поскольку, чем крупнее талант, тем незначительней способность согласия, и трудно себе представить, как эти двое, находясь в одном помещении, могут заниматься искусством.