Текст книги "Леонардо да Винчи"

4

Мускулы, приводящие в движение губы рта, более многочисленны у человека, чем у какого-либо другого животного. И этот порядок вещей ему необходим для многих действий, в которых губы беспрерывно упражняются, как, например, для произношения четырех букв алфавита – k, f, m, p, для того чтобы свистеть, смеяться, плакать и при тому подобных действиях, затем для необычных гримас, которые проделываются шутами при передразнивании лиц.

Пробираясь через толпу на площади Старого рынка, исчезая в тени домов, где подошвы скользят из-за того, что мостовая покрыта разлагающимися отбросами, и появляясь вновь в местах, освещенных солнцем, под лучами которого грязь окаменевает, Леонардо и его спутник – оба в одежде, вызывающей у простолюдина смех, – пересекали слои или области различных запахов: разносящегося из лавок старьевщиков запаха лежалого тряпья; отвратительного, наводящего смертную тоску – запаха прокаженных, напоминающих о своем присутствии еще и ударами колокольчика, который они держат в руке; ободряющего и приятного – свежей рыбы и еще многих других запахов, настолько же своеобразных. Так что неудивительно, если выпрашивающие подаяния слепые в пределах Старого рынка легко обходятся без поводыря.

Миновав грязные, кривые улицы, растекающиеся от городского рынка к северо-западу, Леонардо и его спутник вышли к пустырю, посреди которого вкопан деревянный крест. Хотя на значительном пространстве вокруг не видно прохожих, трава возле креста сплошь вытоптана и глиняная поверхность отполирована многочисленными подошвами: два раза в педелю сюда собираются бедняки и всяческие бездельники, и служащие канцелярии раздают им милостыню, поскольку согласно установившемуся преданию именно здесь были обнаружены в IV веке останки знаменитых мучеников за веру – Гервасия, Протасия и малолетнего Цельса. В остальные же дни пустырь вполне оправдывает такое название, и только птицы носятся над ним на небольшой высоте, негодуя на людей за напрасно отобранную у них землю. Между тем по ту сторону пустыря, как бы за горизонтом в океане, с которым из-за его огромности возможно сравнивать это пространство, подобная верхушке паруса, оказывается видной уступчатая башня над воротами замка миланских правителей.

Соорудивший надвратную башню Антонио Аверлино, называвший себя на греческий манер Филарете, может, не обладал иными необходимыми хорошему архитектору достоинствами, зато имел из них наиболее редкостное, а именно независимое воображение, способное другой раз сосредоточиваться в себе самом, когда его не достигают посторонние влияния; и тут внезапно из пустоты или, вернее, из душевного пламени рождаются необыкновенные, ни на что не похожие выдумки, как эта четырехгранная уступчатая башня, огражденная раздвоенными наподобие ласточкина хвоста зубцами, не имеющая себе примера в прежнем строительстве, но сама служащая наилучшим примером и образцом. Перед башнею находится ров, в свою очередь, по внешнему обводу защищенный равелином, суживающеюся спереди округлостью напоминающим морду свиньи или болотного тапира, уткнувшегося коротким хоботом в грунт, и в своем, если можно так выразиться, совершеннейшем безобразии представляющим собой исключительно остроумную новинку и выдумку флорентийца Леонардо да Винчи. Сбоку, близко от того места, где у тапира находится глаз, в кирпичной стене оставлена сторожевая калитка; оттуда через нарочно проделанное отверстие на подошедшего в самом деле смотрит внимательный глаз; непривычный и робкий человек цепенеет от страха, хотя размеры этого глаза ничтожны и незначительны в сравнении с головою тапира и туловищем Левиафана,[5]5
  Левиафан – в библейских сказаниях выступает то в виде морского чудовища, то небесного дракона.


[Закрыть] как еще можно назвать броненосное чудовище – Замок.

Стучат алебарды стражников, грохочут щеколды, лязгают цепи подъемного моста; здание принимает посланных для аудиенции и тотчас вновь закрывается, оставляя внимательный взгляд безотрывно смотрящим, а хобот принюхивающимся, дабы не пропустить какого-нибудь злодея с дурными намерениями. В помещениях Замка в нишах перед распятиями горят масляные лампы, и язычки пламени пляшут над фитилями из-за господствующих здесь сквозняков. Будто гонимые теми же сквозняками, служащие канцелярии регента носятся со всевозможными поручениями, подобные легчайшим пушинкам, тогда как в зале для аудиенций служащие и всякий другой, кто там оказывается, движутся с опаской и медленно, в присутствии власти как бы деревенея.

Когда регент Моро заговорил, согнувшийся в три погибели возле его кресла шут стал живо передразнивать своего господина, хотя при этом пи звука не произносил. Поскольку же шут не имел с регентом ни малейшего природного сходства – Моро велик и тучен, а этот мал и горбат, – оторопь брала непривычного человека: настолько мастерски он подражал. Казалось, будто самая сущность регента Моро попеременно вселяется в оболочку шута и в его собственную. Отчетливая, быстрая артикуляция регента, отчасти противореча неподвижности его тела, как нельзя лучше пригодна, чтобы исследовать происхождение речи и отдельных букв и звуков, если внимательно наблюдать положение губ и адамова яблока; а это, в свою очередь, ясно показывает, какие изменения происходят в гортани, или трахее, как ее называл Леонардо.

Пусть язык и губы делают то, что может быть сделано, никогда это не помешает тому, чтобы воздух, выходящий из трахеи, произнес А. Так же образуется U, в том же месте с помощью губ, которые сжимаются и несколько выпячиваются наружу; и чем больше выпячиваются, тем лучше ими произносится U.

Моро говорил, шут его передразнивал, а Леонардо следом за ними незаметно для других двигал губами.

Смысл речи миланского регента сводился к тому, чтобы громаднейшего Коня, которого Леонардо десять лет как выращивает, – то есть модель конного памятника герцогу Франческо Великому, изготовленную из глины в полную его величину, – перенести каким бы ни было способом из Корте Веккио на пустырь перед Замком.

– Придется тебе покуда оставить исполнение других наших намерений, – сказал Лодовико Моро, – чтобы исполнить это, важнейшее.

Летом 1493 года Бьянка Мария, сестра герцога Джангалеаццо, поручившего ввиду нездоровья дела управления своему дяде, регенту Моро, готовилась к бракосочетанию с императором Максимилианом. По этому случаю Моро желал безотлагательно видеть перед Замком на окончательном месте Коня, хотя бы на широчайшем крупе его и не было всадника, к фигуре которого Леонардо не приступал. Вид неоседланной лошади, прежде времени с исключительной помпой представленной на обозрение, вызовет толки относительно намерений регента, то есть не желает ли он сам вознестись на место своего отца в качестве законного герцога. Однако подобная мелочь смутит ли того, кто называет императора своим кондотьером, а римского папу – капелланом? Утешая безмерное честолюбие, Моро надеялся, что громадность Коня послужит хорошим аргументом в пользу законности власти, основания которой становились шаткими по мере того, как герцог Джангалеаццо мужал, – герцогиня Изабелла, чтобы дать еще и своим детям поцарствовать, настойчиво подговаривала супруга восстановить суверенитет над Миланом.

Когда Моро сообщил свое приказание, государственный казначей мессер Гуальтиеро, не дожидаясь ответа Мастера, нагло и невежливо вступил в разговор и сказал с самым гнусным ехидством:

– Человеку, который однажды предлагал Синьории Флоренции поднять в воздух на некоторую высоту баптистерий Сан-Джованни, чтобы затем посадить старинное здание на новый фундамент, не составит большого труда передвинуть глиняную модель на какое угодно далекое расстояние.

Не намеренный пререкаться в присутствии регента, Леонардо пренебрег выпадом его казначея и, обращаясь к Моро, сказал:

– Это громаднейшее предприятие, а именно то, что предлагает ваша светлость; и оно требует предварительного кропотливого исследования, чтобы к нему приступить.

Моро не остался доволен подобной уклончивостью, о чем можно было судить по его изменившемуся голосу, регент сказал:

– Известный Аристотель из Болоньи, когда передвигал колокольню, значительно большую размером и весом Коня, не обставлял свое предприятие всевозможными оговорками и, надо думать, не тратил изобретательность на возражения.

Тут, желая подделаться к мнению Моро, снова выступил его казначей и коварнейший прихвостень:

– Зная обычай флорентийского мастера, уместно предположить, что касающиеся механических способов передвижения вещи хорошо им обдуманы и приготовлены, чтобы успешно все исполнить. С другой стороны, при очевидной возможности благоприятно ответить намерению его светлости регента этот человек с его дарованием и громаднейшей хитростью иной раз ссылается на незаконченность там, где другой обнаружит лишь бесконечное и бесплодное возвращение к сделанному, какое-то кружение на одном месте и озирание в разные стороны, тогда как насколько же предпочтительней неотступно преследовать цель!

На это Леонардо сказал, в свою очередь:

– Никто не сможет меня обвинить в умышленной медленности. Когда было приказано сделать Коня размерами намного больше обычных, я тотчас приступил к исследованию, как безопаснее отливать из металла подобного рода чудовища и каким образом их передвигать, чтобы не разрушились. Но чем быстрее движется мысль, тем очевиднее иному глупцу, что ничего важного не происходит. Однако я не стану обещать невозможного хотя бы и ради того, чтобы добиться расположения вашей светлости.

Настолько уклончиво отвечал Леонардо, не желая поступаться достоинством в разговоре с важной особой; а это трудное дело, и приходится пользоваться всем своим остроумием и находчивостью, тогда как состоящие при дворе приближенные, наподобие этого Гуальтиеро, нагло и невежливо вмешиваются с целью представить регенту его собеседника в невыгодном свете.

5

Скажи мне, скажи: было ли когда сооружено что-нибудь подобное в Риме?

Два известных коня из тех, что отлиты как памятники – падуанский, кондотьера Гаттамелаты,[6]6
  Гаттамелата (буквально – пятнистая кошка) – прозвище кондотьера Эразмо ди Нарни (ум. в 1443 г.), в Падуе ему поставлена конная статуя работы Донателло.
  Коллеони Бартоломео – кондотьер; памятник ему работы Вероккио поставлен в Венеции.


[Закрыть] и венецианский, другого такого разбойника, Бартоломео Коллеони, – уступают поставленному в древности римлянами на Латеранском поле коню императора Марка Аврелия.[7]7
  Наиболее ранний из дошедших до нас конных памятников – императору Марку Аврелию (161–180) – ныне находится в Риме на Капитолийском холме.


[Закрыть] Глиняный же конь герцога Сфорца Франческо Великого объемом превосходит последний почти в восемь раз, тогда как конь Гаттамелаты едва ли не помещается под его брюхом. Впрочем, определение истинной величины дело непростое, но важное. Рассказывают, что древние жители Родоса расспрашивали архитектора Харита, сколько он истратил на своего Колосса, поставленного на острове в честь солнечного Гелиоса и впоследствии разрушенного землетрясением, будто Земля на это обиделась. Когда архитектор истраченное исчислил, его снова спросили, сколько это было бы, если поставить статую, двойную по величине, – а надо сказать, что между ногами Колосса Родосского проходили морские корабли, так он был велик. После того как архитектор назвал двойную сумму, ему ее дали, а он, все. истративши на одно основание и на проекты, наложил на себя руки. После его смерти другие мастера увидали, что нужно было требовать не двойную, но восьмерную сумму, так как сооружение следовало увеличить не только в высоту, но во всех направлениях.

Чудовище, Миланский колосс, Букашка, Конь Апокалипсиса – каждый, кто его видит, не ленится выдумывать прозвища, отчего различные странные имена окружают его подобно пчелиному рою, – головой и ушами касается окутанных паутиною балок, поддерживающих крышу сарая, нарочно построенного в Корте Веккио, чтобы оградить от непогоды Коня, грудь которого размером и выпуклостью напоминает нос корабля и выступает из сумрака, словно из морского тумана, в то время как поднятое правое колено оказывается на полном свету. Чтобы иметь более правильное понятие о размерах глиняной модели, необходимо представить копыто величиною с двухведерный бочонок, находящееся на высоте в рост человека, а до обширного брюха, подобного чернеющей грозовой туче, не достанет вытянутая рука, и там протекают вены толщиною в запястье. Если иметь здесь, внизу, какой-нибудь источник света, можно увидеть, что обширная выпуклость запятнана черными языками, будто бы, развлекаясь, гиганты ее касались громадной кистью, до этого опущенною в ведро с разведенной копотью. В действительности же языки копоти образуются, когда приступающие к работе люди зажигают масляные плошки, без коих не обходятся и в светлое время года, настолько здесь сумрачно. Покуда светильники прилаживают в нужные места, непомерные тени мечутся по стенам и потолку, и Конь, похоже, шарахается из стороны в сторону; тут кто-нибудь из учеников непременно пугается, а другие над ним смеются.

Через оставленные под кровлею пазухи на спину Коня как бы наискось опущены брусья, вырубленные из общего сумрака лучами солнца: вместе с вертикальными опорами и дощатым настилом лесов солнечный свет, кажется, удерживает громадину в воздухе.

Исполняя намерение Моро, велевшего увеличить размеры Коня, чтобы никто не осмелился ему подражать, Леонардо разрушил первоначальную восковую модель и заново приступил к работе. И тут казначей Гуальтиеро при его несносном ехидстве оказывался правым: в самом деле в обычае Мастера обдумывать работу целиком, а не делить на части, и это чтобы не сталкиваться с неожиданностями, которые заранее не предусмотрены. Притом совершенно понятны его опасения относительно прочности: если глиняную модель обычным образом передвигать к месту отливки, то ведь улицы в Милане кривые и узкие, как и в других городах, не столь знаменитых, и Конь, если где и протиснется усилием и ловкостью возчиков, внезапно затем споткнувшись на какой-нибудь рытвине, не приведи господь, упадет и рассыплется, что не однажды случалось в подобных оказиях. И хотя девятисот верблюдов, как это было при разрушении Колосса Родосского, для перевозки обломков, наверное, не понадобится, все же потеря для искусства будет громаднейшая.

Еще затрудняя свою задачу, ради наибольшей цельности произведения Леонардо предполагал отлить фигуру Коня за один раз, чтобы после не сваривать отдельные части и не зачеканивать швы, которые при самой тщательной обработке остаются видны и портят общее впечатление. Да и при способе, до тех пор применявшемся и называемом потерянный воск, отливка получается настолько грубая, что, имея в виду размеры Коня и свойственную Мастеру тончайшую лепку, невозможно представить, сколько понадобится усилий и времени довести ее до своего образца. Но самое важное при подобных размерах – это предварительное точное знание о необходимом количестве бронзы, так как если во время литья – что случается – ее недостанет, скульптору, не желавшему, как древний Харит, наложить на себя руки, не останется выхода, кроме как бежать из Милана и скрываться затем от преследования. Так сила необходимости привела Леонардо к изобретению способа, замечательного по красоте и удобству.

Прежде и в древности поверх приблизительной, исполненной из глины болванки, служившей при отливке сердечником, мастера доводили модель до готовности в воске, накрывали глиняным кожухом и так отливали; при этом толщина воскового покрытия, место которого занимал жидкий металл, оказывалась крайне неравномерной, и необходимое количество бронзы нельзя было заранее выяснить с точностью: где-то получался излишек и его тяжесть нарушала равновесие, а где-то металл едва не достигал тонкости бумажного листа, что сказывалось на прочности. Леонардо же исполнил модель со всем тщанием в глине, чтобы затем формовать по частям, как если скульптор снимает маску какого-нибудь покойника, формуя по отдельности глаз, ухо, нос, еще глаз и так далее. Предварительно хорошо обожженные малые части или скорлупы безопасно перевозить по самым скверным дорогам; на месте отливки их следует соединить, получившиеся же две половины литейной формы выложить изнутри воском, палочкой измеряя его толщину, чтобы была всюду одинаковой. Затем поверх воска выложить глиной и, проделав то же самое с другой половиною, их вместе соединить, поместивши в брюхо Коня поболее горючего материала. После обжига изнутри – форма готова и можно приступать к литью, причем произведение получится изумительно чистое и близкое к своему образцу, при этом обожженная глина, ставшая огнеупорной, хорошо сохраняется, и форма, то есть эти скорлупы, может служить еще раз или несколько.

Но, хотя упомянутые глиняные слепки или скорлупы находятся в разных местах на лесах, теперь это имеет мало значения, поскольку хранившаяся прежде на литейном дворе ради благороднейшей цели увековечения памяти родоначальника династии Сфорца драгоценная бронза продана в Феррару на пушки. Того же, что там осталось, недостанет для одного копыта Чудовища, или Букашки, или Коня Апокалипсиса, которого в нынешнем его положении лучше сравнивать с вылупившимся из яйца несчастным цыпленком. Если же продолжить сопоставление с Колоссом Родосским, в свою очередь, обнаружится разница в пользу родосцев – им сооружение статуи стоило триста золотых талантов, вырученных от продажи военных машин, брошенных здесь Деметрием Полиоркетом,[8]8
  Деметрий Полиоркет, или Покоритель городов. Древнегреческий полководец (337–283 гг. до н. э.). Прозвище ему дано после взятия Саламина с помощью осадных машин.


[Закрыть] разрушителем городов, когда ему не хватило терпения осаждать остров. Что же касается регента Моро, оставившего государство Милан равно без артиллерии и без прочного памятника основателю династии Сфорца, то его пожелание передвинуть модель целиком да еще при этом поспеть к императорской свадьбе, из-за отсутствия им же проданной бронзы приобретает смысл отчасти зловещий и шутовской. И скульптору не остается другого, как избежать ужасного риска упрямством и хитростью. А чтобы его не заподозрили в неуважении к власти и злобной насмешливости, пусть его аргументы созреют на корнях многочисленных трудностей, и только затем являющаяся внезапно необходимость поставит на всем деле крест.

Текущее сплошным массивным потоком размышление Мастера тут было отмечено боем часов, установленных наверху башни св. Готтарда, – так называют звонницу церкви во дворце дель Арена. Если живописцы, как было показано, управляли временем по своему произволу, передвигая наполненный водою стеклянный шар, это касалось только людей, находившихся в мастерской, то могучие удары колокола разносились далеко за пределы Корте Веккио, напоминая, что город подчиняется призванным для его защиты князьям, а над князьями господствует время. В свою очередь, течением времени управляет один из клириков церкви, отец Джироламо, сообразующий дневные и ночные часы и их длительность с временами года. Отец Джироламо справляется с этой задачей, передвигая грузы на коромысле, регулирующем быстроту хода часов, и перемещая их к точке подвеса или, напротив, раздвигая далее в стороны, и тогда время движется медленней. Гномоном для астрономических наблюдений ученому клирику служит колонна, воздвигнутая Аццоне Висконти над источником посредине двора. Бронзовый ангел наверху колонны держит в руке жезл, обвитый змеею, кусающей себя за хвост. Так изобретатель жалит себя сомнениями, обдумывая порученное ему необыкновенное и трудное предприятие. Впрочем, поведение Мастера не сразу показывает, что происходит в его душе, какие жернова там задвигались и что перемалывают.

После того как колокол пробил семь раз, что означало два часа пополудни, Леонардо оставался в Корте Веккио столько, сколько понадобилось, чтобы оседлать самое мирное и благонамеренное животное, поедающее сено в ожидании привычного седока: завершающую треть дневного времени Мастер большей частью проводит в разъездах, – наблюдая ли за работами, выполняющимися по его начертаниям, или ради других каких-нибудь надобностей. Тогда на канале у церкви св. Христофора переделывали старинные конхи, которых смоленые щиты из букового дерева подымались вверх, что неудобно судам с высокими мачтами, и заменяли их раскрывающимися как ворота шлюзами, совершенно подобными нынешним. Чтобы устройство безотказно действовало против течения и не оставляло пропускающих воду щелей, илистое дно следовало вымостить гладкотесаными плитами, для чего в нужное место опускали дощатый цилиндр, – вода его обтекала, дно обнажалось, и строительство становилось возможным. Еще издали бывали слышны громкие восклицания, скрип лебедок и другие звуки; когда же Мастер, приблизившись, спешивался, его высокий фальцет прибавлялся к разнообразным колебаниям воздуха, создающим подобие акустической бури.

Так проходит день и наступает вечер; притом другой раз человек перемещается, но его воображение кружится возле избранного предмета, или человек остается на месте, а его мысли витают на расстоянии. И это особенное свойство или способность раздваиваться, никому более из живых не присущее.