Текст книги "О насущном. Европа и современный мир"

Одна из ключевых составляющих дискурса о глобальном регулировании – вопрос о его субъектах, а значит и о роли национального государства. В последние годы много сказано о том, что слухи о его смерти оказались сильно преувеличенными. Большинство мировых центров влияния, как старых, так и новых, опираются на государственный суверенитет как на фундамент своей внутренней и внешней политики.

В этой связи двояко положение ряда крупных стран мира, которые решились на частичную десуверенизацию, например Франции, Германии, Италии. До брекзита (от англ. «Британия» и «выход»), т. е. до выхода Британии из состава ЕС, который должен состояться весной 2019 г., к этой категории принадлежит и Великобритания. Опыт Евросоюза и его «пула суверенитетов» ставит вопрос: создание наднациональных структур ЕС – это исключение из правил или опыт, который ждёт своего распространения в других регионах? События последних лет свидетельствуют, что в экономическом плане, за вычетом риска деглобализации, взаимозависимость мира будет нарастать и дальше. Однако что касается суверенитета в области внешней политики и безопасности, «увядания» государства не предвидится, по крайней мере за пределами Евросоюза.

Отдельного внимания заслуживают исследования трансформации традиционных центр-периферийных связей. Статистика свидетельствует о продолжении перераспределения силы и влияния в мире, росте потенциала незападных субъектов международных отношений. Действительно, в структуре мирового ВВП доля США в 1980–2013 гг. сократилась с 21,5 до 18,4 %, Евросоюза (27 стран без Хорватии) – с 28,1 до 18,9 %, в то время как доля Китая выросла с 1,9 до 15,5 %, Индии – с 2,3 до 6,1 %. Другой наглядный пример: доля 16 развитых стран в мировом ВВП в 1970 г. составляла 76 %, а в 2013 г. – лишь 55 %[6]6
  Глобальное управление: возможности и риски. С. 184, 284.


[Закрыть].

Подтверждают устойчивость этих тенденций и многие прогнозы. Так, согласно докладу американского Центра стратегических и международных исследований «Оборона 2045», ожидается, что к 2030 г. по реальному ВВП США уступят первенство Китаю, Индия (по сравнению с 2011 г.) поднимется с десятого места на третье, а Бразилия к 2050 г. с шестой позиции переместится на четвёртую. При этом за тот же период Япония опустится с 3-го на 5-е место, Германия – с 4-го на 9-е, Франция – с 5-го на 10-е, а Италия и Британия вовсе покинут первую десятку крупнейших экономик мира[7]7
  Miller D. T. Defence 2045. A Report for the CSIS International Security Program. Rowman & Littlefield. 2015. November. P. 11.


[Закрыть]. Россия в этих расчётах укрепит свои позиции, поднявшись с девятой позиции на шестую.

Нарастание проблем в рамках неолиберальной модели глобализации сопровождается накоплением противоречий и диспаритетов; соответственно усиливается необходимость её капитального ремонта, в первую очередь системы международных финансовых институтов. Однако те, кто стремится удержать в них доминирующие позиции, блокируют серьёзные изменения. И всё же очевидно, что бесконечно такой саботаж продолжаться не может ввиду нагромождающихся дефектов системы.

Другая фундаментальная проблема современности – новое социальное расслоение. Рост доходов среднего класса в большинстве государств с постиндустриальной экономикой падает или стагнирует, он расщепляется на более богатые и бедные слои. В европейском регионе чрезвычайно высокая безработица, особенно по отдельным странам и группам населения. Отсюда проистекает массовое чувство разочарования, недовольство правящими элитами, усиливаются популистские движения на обоих флангах партийно-политических систем. Встают вопросы о «разрыве послевоенного социального контракта», о гибели «общества благосостояния», о возвращении классовой политики.

2. Циклический подход к истории международных отношений (европейский ракурс)

Европа, цивилизационно раскинувшаяся от Атлантики до Тихого океана, глубоко втянулась в переходный период международных отношений (МО). Всё новые испытания проверяют на прочность расположенные на её пространствах страны и организации. События последних лет делают востребованным изучение современных МО с точки зрения их цикличности как череды своего рода транзитов, для которых характерна высокая степень нестабильности, приходящей на смену периодам благополучия и поступательного развития. К таким размышлениям подталкивали и юбилейные даты последних лет, например столетие Венского конгресса 1814–1815 гг., годовщины Крымской и Потсдамской конференций 1945 г., создания ООН[8]8
  О 70-летии ООН как о крупнейшем международном событии 2015 г. см.: Лавров С. В. Сделать мир стабильным и безопасным // Международная жизнь. 2015. Октябрь.


[Закрыть], Хельсинкского заключительного акта 1975 г. и др.

В сравнении с когда-то эталонной теорией социально-экономических формаций предлагается циклический подход к истории МО с точки зрения смены одной структуры другой, каждая – со своим фундаментом и надстройкой. Классическая теория во многом была верна, но она израсходовала свой потенциал в XX в., который так и не привёл к отмиранию капитализма и рыночных отношений. Но и коллективистские принципы с распадом социалистической системы не ушли в прошлое. Вместо этого всю вторую половину прошлого столетия шёл процесс социализации рынка и индивидуализации коллективного сознания.

Формационной теорией «наоборот» могла стать концепция «конца истории», предположившая триумф индивидуального, рыночного начала. Но этого не произошло. Карл Маркс не победил, но не победил и Фридрих фон Хайек. Верх взяла интегральность – использование составляющих и рыночной теории, и теории государственного регулирования для поиска приемлемого баланса между индивидуальным и коллективным, государством и обществом, рынком и социальными ценностями, моралью, нравственностью. «Концом истории» в определённом смысле может стать именно такая интегральная социально-экономическая модель.

Однако даже если это когда-либо и произойдёт, такая финальность мало связана с циклами стабильности и нестабильности. Большие идеи прошлых веков к концу XX столетия, возможно, и пришли к некому симбиозу, но это не уберегло новый век от потрясений, которые разворачиваются на наших глазах.

Классическая формационная теория на стыках формаций ставила на пьедестал социальные революции. Структурные изменения МО также сопровождались и продолжают сопровождаться продолжительными всплесками насилия[9]9
  О соотношении формирования полицентричности и нестабильности см.: Внешнеполитическая и дипломатическая деятельность РФ в 2014 г. Обзор МИД России. М., 2015. С. 3.


[Закрыть]. Рамочное обустройство новых механизмов отношений между государствами – упомянутые выше международные встречи и договоры, а до них и Вестфальский мир 1648 г., ставили точку (точнее, многоточие) после долгих отрезков войн и противоборства. Государствам ещё ни разу за историю их взаимодействия не удавалось пройти через переформатирование МО без применения в отношении друг друга, прямо или косвенно, грубой силы. Последняя применялась регулярно и в ходе «благополучных фаз», но с меньшей степенью интенсивности. Даже эйфория после окончания холодной войны не смогла переломить этот печальный закон истории. Грубая сила, вопреки завышенным ожиданиям о грядущем верховенстве силы «мягкой», быстро вернулась в международную повестку дня.

Фундаментом циклов МО является экономика, но не только она их определяет. Это и цивилизационно-культурный, и религиозный, и ценностный факторы. Их переплетение создаёт фундамент для надстройки – структур и механизмов, а также человеческого, субъективного фактора, с помощью которых на каждом последующем этапе истории МО выстраивается новая иерархия государств и их альянсов, а теперь и негосударственных игроков. После Вестфальского мира МО опирались на принцип государственного суверенитета, который после Венского конгресса был дополнен принципом концерта держав. Ялта и Потсдам привнесли в МО, благодаря ООН, принцип международного права и легитимности, а позже к нему, в ядерный век, добавился принцип гарантированного взаимного уничтожения. Обращает на себя внимание, что череда смены циклов МО имеет накопительный характер, когда прежняя модель всецело не отмирает, а частично «переливается» в новую.

Надстройка МО – не политическая в прежнем идеологическом понимании, так как политика уже давно не является ни сугубо капиталистической, ни социалистической, ни исключительно какой-либо другой. Так, «коммунистический» Китай (с его масштабным использованием рыночных отношений) – уже давно фигура речи, как и «капиталистические» Соединённые Штаты, не говоря уже о западноевропейских государствах с их массированным использованием государственного регулирования[10]10
  О сочетании идеологии и политики см., напр.: Кременюк В. А. Уроки холодной войны. М.: Аспект Пресс, 2015. С. 300‒301.


[Закрыть].

История МО сопровождается не только цикличностью насилия, но и цикличностью шаблонов региональных и мировых конфигураций силы. Например, отчётливо прослеживается цикличность многополярности[11]11
  О цикличности глобальной многополярности см., напр.: Blagden D. Global multipolarity, European security and implications for UK grand strategy: back to the future, once again // International Affairs. 2015. March. P. 333‒350.


[Закрыть] и как её составляющей – европоцентризма, который, казалось, ушёл в прошлое с установлением биполярного мира в 1945 г., затем, в 1990-х гг., возродился как ожидание и даже как предвкушение, и вновь стал уходить в тень на рубеже двух первых десятилетий XXI в. Особенно ярко это проявилось с новой кризисной волной (своего рода «девятым валом») – на этот раз миграционной, захлестнувшей ЕС в 2015 г. вслед за кризисами экономической и социально-политической природы. Иной ритм «взлётов и падений», например, у Китая, развитие которого уже длительное время представляет собой возрастающую кривую.

Россия на этом фоне находится в зоне неопределённости. Насколько окажется устойчив ещё недавно уверенный тренд укрепления её позиций – зависит он целого ряда условий, прежде всего человеческого фактора, качества государственного управления, международной конъюнктуры и, в конце концов, благоприятного стечения обстоятельств.

Можно говорить и о цикличности процессов по уплотнению и ослаблению «ткани» международных отношений. Глобализация, понимаемая в широком смысле, шествовала по планете последние несколько столетий. На этом пути откаты в построении «большой деревни» (пиковые – в годы двух мировых войн) сопровождались компенсационным, а затем и поступательным движением вперёд. К началу нового столетия мир впервые в истории стал истинно глобальным, особенно в рыночном понимании. Однако новый переходный период МО вновь возродил процессы разукрупнения, на сей раз – в виде элементов деглобализации[12]12
  О рисках несущих механизмов глобализации см.: Портанский А. П. Многосторонняя торговая система и перспективы её реформирования / Библиотека ИМЭМО. М., 2015.


[Закрыть].

Выражением этого стали, например, экономические санкции против России и контрсанкции, лоббирование проектов сверхбольших зон свободной торговли с одновременным оттеснением от них нежелательных геополитических конкурентов (например ТТИП и TТП). Одновременно с этим процессы региональной интеграции, которые до недавнего времени рассматривались как комплементарные в отношении самой глобализации, теперь всё чаще предстают в терминах противопоставления, что наглядно показал украинский кризис.

Другой характеристикой нового времени становится каскадное развитием МО – своего рода переливание проблем из области внутренней политики во внешнюю, и наоборот, из одной области международных отношений в другие. Так, возрастающие трудности во внутреннем развитии ряда постиндустриальных стран мира, включая западноевропейские, сыграли свою роль в углублении нескольких региональных кризисов, включая иракский, ливийский, йеменский, сирийский. В свою очередь ливийский кризис привёл к ухудшению ситуации в ряде прилегающих к Ливии африканских государств, сирийский кризис – к ухудшению на определённом этапе отношений между Россией и Турцией, а в целом появление «арки нестабильности» от Ливии до Афганистана вылилось в миграционный кризис для всей Европы. Развитие череды кризисов по периферии Европы было и функцией борьбы государств за региональное влияние, что особенно проявилось в противостоянии Ирана и Саудовской Аравии.

В то же время элементы внешнеполитического сотрудничества между государствами могут способствовать положительным сдвигам в их собственных взаимоотношениях, что показало успешное завершение переговоров по иранской ядерной программе или элементы сотрудничества России с рядом стран в борьбе с так называемым «Исламским государством».

Каскадный эффект ведёт к кумулятивному эффекту, когда целые регионы накрывает «идеальный шторм», как это случилось в последние годы в Северной Африке после «арабской весны», на Ближнем и Среднем Востоке. Внешнеполитические ошибки или бездействие приводят также к «эффекту бумеранга». Так, внешнеполитические акции Британии и Франции в Ливии в 2011 г., а затем неспособность ЕС стабилизировать ситуацию в своём «мягком подбрюшье» – Средиземноморском бассейне, резко усугубили проблемы незаконной иммиграции и внутренней безопасности.

В значительной степени геополитика вновь вступает в свои права[13]13
  О значении фактора геополитики см.: Miller D. T. Defense 2045. Assessing the Future Security Environment and Implications for Defense Policymakers. A report of the CSIS International Security Program. 2015. November. P. 41‒50.


[Закрыть]. Географическое положение и границы возвращают себе одну из ключевых ролей в определении веса того или иного центра силы и влияния. Отсюда, например, во многом разное прочтение украинского кризиса в Европе и за океаном, равно как и миграционного кризиса. Отсюда разные критерии эффективности внешней политики, когда, например, для США дестабилизация Средиземноморского региона терпима и несущественна с точки зрения национальной безопасности. А для Европы допущенные там внешнеполитические ошибки, провалы или бездействие принимают всё более экзистенциальный характер, выливаются в гибель тысяч людей как в морских водах, так и на улицах городов, в прямую угрозу традиционному европейскому образу жизни, в коррозию европейской модели социального рынка, в усиление ксенофобии и экстремизма.

Новый период МО отличается ростом терпимости к рискам. Европейские большие войны уже давно стали частью истории, страницами из учебников, а локальные конфликты на периферии Старого Света, например в Югославии, расценивались как временные трудности, расчищающие дорогу для более успешного развития региона в целом. Европа многие десятилетия в основном жила в условиях достаточного изобилия и благополучия. Но несмотря на недавнюю популярность в Евросоюзе концепции «мягкой силы», которую в первой половине 2000-х гг. стали считать одной из его главных ценностей, неприятие принуждения со временем стало притупляться. Уже с конца 1990-х гг. ряд государств-членов ЕС, вслед за США, стали всё чаще допускать применение «жёсткой силы». Под это подводились различные концептуальные базы, например «ответственность по защите», «гуманитарная интервенция», необходимость предотвратить распространение оружия массового уничтожения, сменить режим, произвести «цветные революции» как способ переформатирования постсоветского пространства и др.

Современные МО характеризуются и «местью истории» (она, как писал В. О. Ключевский, мстит за невыученные уроки). История словно возвращается к нам вновь и вновь, чтобы напомнить об ошибках прошлого или о том, что некогда принятые решения рано или поздно устаревают, и отсутствие свежих идей приводит к новым кризисам. Например, пакт Сайкса – Пико 1916 г. для своего времени был определённым способом решить проблемы Ближнего Востока, но проведённые тогда границы стали своего рода часовым механизмом со взрывоопасной начинкой. Другой пример – распад Советского Союза, который подвёл черту под биполярным периодом мировой истории, но стал лишь началом до сих пор не закончившегося процесса по переформатированию постсоветского пространства. Или авантюрное, точнее, преступное, вторжение в Ирак в 2003 г. и позже – вмешательство во внутригражданский конфликт в Ливии, запустившие маховик хаоса и насилия.

История напоминает о себе и посредством «феномена Франкенштейна», когда попытки социальной и политической инженерии, национального и государственного строительства с помощью внешнего управления, ориентированного на некое «созидательное разрушение» приводят к трагическим последствиям. Наиболее разительные примеры этого – украинский кризис или использование во внешнеполитических целях ряда государств таких организаций, как Талибан, аль-Каида, так называемое «Исламское государство».

Если продолжить тему образов, то уместно рассуждать о «феномене Титаника», другими словами, о том, что определённые организации или структуры (государственные, деловые и т. д.) «слишком важны, чтобы потерпеть неудачу». Этот принцип вышел на первый план с началом мирового экономического кризиса в 2008 г., когда государства спасали «системные финансовые институты», некоторые из которых фактически обанкротились. Заблуждение о непотопляемости, незыблемости той или иной структуры проявляло себя в истории многократно. Например, все без исключения европейские империи когда-то казались их правителям вечными. Похожая участь постигла и Советский Союз, распад которого мало кто предрекал ещё за год до декабря 1991 г. Затем, в 1990-х гг., грозные центробежные вызовы встали уже перед самой Россией, а в последние годы – перед Европейским союзом[14]14
  О масштабности рисков в развитии ЕС см.: Борко Ю. А. Европейский Союз в XXI веке: текущие дела и фундаментальные проблемы // Современная Европа. 2015. № 3. С. 7‒16.


[Закрыть].

То, что называют объективными законами истории (социально-экономические факторы, производительные силы и производственные отношения), безусловно, важны для циклической истории МО. Однако в ней сильно и влияние ментальных и когнитивных конструкций, которые зачастую отличаются косностью. Это отставание в мышлении хорошо известно, например, с точки зрения разрыва между уровнем знаний и технологий, с одной стороны, и инертностью в поведении и действиях людей – с другой. Ядерный век высветил эту проблему со всей наглядностью. Другой пример – мучительный процесс модернизации Европейского союза для выхода из постигшего его комплексного кризиса, как и попытки модернизации России.

В отличие от классической теории формаций история МО не отличается линейностью и, более того, имеет многоскоростной характер движения. В марксистской социологии и философии истории доминирующим фактором была идея прогресса к идеальным и совершенным коллективным формам организации общества. Зигзагообразность развития, движение вспять допускались, но лишь как временные явления, бессильные перед «объективными законами истории». Циклический подход к МО не предполагает, что на каждом новом этапе истории международных отношений их субъекты поступательно движутся в одном направлении, пусть и разделённые на лидеров и догоняющих. Эти субъекты, переходя из одной системы МО в другую, могут сохранять свою природу, адаптируясь к изменяющимся условиям международной среды.

Определённым выражением такого состояния дел служат концепция цивилизаций С. Хантингтона и концепция Р. Купера о домодернистских, модернистских и постмодернистских государствах[15]15
  Cooper R. The Post-Modern State and the World Order. Demos, 2000.


[Закрыть]. В обоих случаях считалось, что в мире сосуществуют чрезвычайно давние по времени структуры, подчинённые «медленной истории». С позиций циклической истории МО и в отличие от теории социально-экономических формаций это означает, что переход от одной модели МО к другой далеко не всегда и не во всех случаях сопровождается качественным изменением природы её субъектов (или объектов). Такой эффект с точки зрения «прогрессивной» современности подчас принимают за варваризацию МО, исторический рецидив, попятное движение истории.

Например, такую варваризацию прослеживают в деструктивных процессах на Ближнем и Среднем Востоке, в исходящем с этой территории на европейский континент насилии. В действительности речь идёт, скорее, о том, что определённые субъекты «медленной истории» (например, глубоко религиозные исламские режимы, с одной стороны, и народы христианской цивилизации – с другой, а среди последних – и категория по-своему фундаменталистских светских режимов) в процессе формирования новой модели МО, т. е. в ходе очередного транзита, сталкиваются на новом витке перераспределения силы и влияния в мире, и, к сожалению, в очередной раз с помощью методов насилия. Причём речь идёт не только о столкновении с «другим», но и в рамках одной веры, что особенно наглядно проявляется в отношениях между суннитами и шиитами, так же как и внутри этих ответвлений ислама.

Если циклическая концепция истории МО в своих основных допущениях верна, то для неё большую важность приобретает категория географического расположения («смирительная рубашка географии»), а значит, и геополитики. Скорость глобализации, особенно возросшая после окончания холодной войны, позволила утвердиться расхожему представлению о том, что географическое расположение участников МО, в первую очередь государств, их границы, размер, количество и состав населения, другие имманентно присущие особенности, размываются и теряют своё значение. Считалось, что вместо этого на первое место выходят факторы политического устройства, «универсальных ценностей», взаимоотношения между государственной надстройкой, индивидуумом и гражданским обществом.