Текст книги "О насущном. Европа и современный мир"

Представляется, что ожидания относительно того, что МО качественно изменятся благодаря влиянию глобализации посредством нивелирования и унификации их субъектов, оказались чрезвычайно завышенными. В целом речь идёт о категориях «медленной истории», «истории структур», которые подспудно обусловливают поведение субъектов МО. Среди наиболее давних из таких категорий – география, границы, культура, идентичность, религия, язык[16]16
  О значении лингвистического фактора в мировых делах см.: Язык как экономический и политический фактор международных отношений. М.: Институт Латинской Америки РАН, 2015.


[Закрыть]; из более поздних – национальное государство, суверенитет, нормы взаимоотношений на международной арене. Отсюда большая сопротивляемость одних структур попыткам их видоизменить со стороны других, например противостояние вестернизации в странах традиционной культуры, или наоборот – противостояние со стороны постмодернистской культуры попыткам европейских доморощенных анклавов традиционной исламской культуры распространить своё мировоззрение на окружающее их светское, во многом атеистическое окружение.

Происходящий транзит МО застал Европейский союз в ситуации, когда это региональное объединение переживало не лучшие времена не только с точки зрения социальной и экономической. ЕС после мегарасширения 2004 г. и в условиях обсуждения проекта европейской конституции считал гарантированным свой статус ведущего центра влияния XXI в. Провал ратификации конституции и мировой экономический кризис перечеркнули эти надежды. Будущее ЕС перестало видеться как неизбежный прогресс, восходящее линейное развитие, на пути которого случаются лишь временные откаты. Появились реальные угрозы, масштаб которых поставил организацию перед фактом как минимум длительного периода стагнации. В результате представление о высокой миссии ЕС, которое неизменно стояло за всей историей евроинтеграции, стало размываться. ЕС часто образно описывают как «велосипед», который должен постоянно двигаться, чтобы не упасть. В настоящее время скорость движения этого «велосипеда» мала, а значит, и вся конструкция неустойчива.

Серьёзным вызовом будущему ЕС, как и других интеграционных проектов в Старом Свете, является переход регионализации из категории процессов, комплементарных глобализации, в категорию явлений, ведущих к её фрагментации. До недавнего времени считалось, что регионализация мира не противоречит, а напротив, подкрепляет генеральную линию глобализации на всестороннее «стягивание» экономических, социальных, политических и иных пространств. Глубокие противоречия в методологии сочленения региональных интеграций, имеющиеся, например, у России и ЕС, США и Китая, ставят вопрос о пределах глобализации.

В своей истории международные отношения примеряли на себя многочисленные модели развития. Среди них наиболее хрестоматийные: по Гоббсу – «война всех против всех», по Локку и Миллю – модель «естественного состояния человека» и социального договора; модель европоцентричного концерта держав; модели биполярности и моноцентричности, наконец, модель многополярности (или иерархической полицентричности).

Что может стать залогом успеха в условиях полицентричности, пусть даже и иерархической? Какие конкурентные преимущества позволят государствам и их объединениям пройти очередной транзит в циклической истории международных отношений, желательно не только без сдачи своих позиций, но и с увеличением веса на мировой арене? Представляется, что это стратегическое, гибкое мышление, внешняя политика стратегической глубины и предсказуемости, адаптивность, коммунитарность в принятии решений, выстраивание «пояса добрососедства» (коалиций и союзов с твоим участием, в крайнем случае – пояса нейтральных стран), «умная сила», эффективность и привлекательность собственной модели развития, учёт законов «медленной истории», включая цивилизационный фактор[17]17
  Никонов В. А. Код цивилизации. Что ждёт Россию в мире будущего? М.: Э, 2015.


[Закрыть].

Этот набор необходимых конкурентных преимуществ ставит перед Россией и Евросоюзом важные вопросы об их готовности и способности успешно преодолеть эпоху «большой дестабилизации».

3. О стратегическом мышлении

О стратегическом мышлении говорят и пишут много.

В мире «большой дестабилизации» спрос на эту тематику будет только возрастать.

Каждый крупный игрок на мировой арене претендует по крайней мере на три вещи:

– во-первых, на способность к осознанию главных трендов современности, на понимание регионального и глобального контекста своих действий, другими словами, на понимание внешней среды, которой этот игрок окружён;

– во-вторых, на основе такого анализа крупный игрок претендует на способность к вычленению главных вызовов и угроз, выстраиванию их в порядке приоритетности;

– и, в-третьих, на основе первых двух способностей он расставляет для себя приоритеты и вырабатывает механизмы по реагированию на наиболее сильные внешние раздражители.

Эти три вещи можно представить в виде вопросов: «Что происходит вокруг?», «Какие в этом для меня риски?», «Что я должен делать?»

Современная история Европы неразрывно связана с внешнеполитическими и экономическими интересами Соединённых Штатов Америки. Более того, даже после избрания Д. Трампа многие европейские страны по сути приравнивают свои национальные интересы к интересам США. В этой связи, прежде чем рассматривать элементы стратегии Евросоюза, полезно оценить ключевые параметры стратегического мышления США на примере документов, которые его призваны выражать; это – Национальная стратегия безопасности (февраль 2015 г.) и Национальная военная стратегия (июнь 2015 г.).

При ответе на вопрос «Что происходит вокруг?» американская стратегическая мысль исходит из следующих параметров:

1. Современная ситуация в мире отличается «крайней непредсказуемостью».

2. В последние годы масштабы «мирового беспорядка» значительно увеличились.

3. Сравнительная военная конкурентоспособность США снижается.

Здесь придраться особенно не к чему. Вряд ли с этими тезисами стали бы спорить большинство экспертов в Евросоюзе, тем более в России.

Но при ответе на вопрос «Какие в этом для меня риски?» картина значительно усложняется. На современном этапе главные угрозы для безопасности Америки, согласно военной стратегии, исходят из двух источников: первый – это ревизионистские государства; второй – экстремистские организации, прибегающие к насилию[18]18
  Violent extremist organizations.


[Закрыть]. В стратегии безопасности источники угроз более многочисленны и расставлены в ином порядке: экстремизм и терроризм, киберугрозы, Россия, изменение климата и заболевания.

Обращает на себя внимание, что для США, согласно военной стратегии, главными субъектами международных отношений остаются государства, хотя Вашингтон и признаёт растущую роль негосударственного фактора, как над-, так и субгосударственных субъек тов. Процитируем: «Государства остаются доминирующими акторами международной системы».

Надо сказать, что для России такой тезис полностью приемлем, так как её внешняя политика также опирается на принцип «суверенности». А вот в стратегических документах Евросоюза, включая Глобальную стратегию (июнь 2016 г.), его вряд ли стоит искать, так как эта организация претендует на выработку внешней политики на основе «пула суверенитетов», стремясь интегрировать внешнюю политику своих ведущих членов в нечто общее.

Кто же эти государства-ревизионисты, представляющие главный вызов для безопасности США? Их перечисление следует в порядке по мере снижения степени непосредственной угрозы: Россия, Иран, Северная Корея и Китай. Выражение «страны-изгои» уже не употребляется. Оно уступило место новой расширенной категории, в которую входят как некоторые из тех самых «изгоев» – Иран и Северная Корея, так и более серьёзные конкуренты – Россия и Китай.

Что касается экстремистских организаций, то среди них, вполне естественно, выделены «Аль-Каида» и ИГИЛ.

Нельзя не отметить, что в военной стратегии среди этих двух источников угроз на первое место ставятся именно ревизионистские государства. Причём считается, что эта перспектива сохранится на обозримое будущее: «…сегодня и в обозримом будущем мы должны уделять больше внимания вызовам со стороны государственных игроков». Это предсказание можно интерпретировать двояко: или как близорукость, когда в США долго не понимали или не хотели признавать, что главной угрозой становится ИГИЛ, или, напротив, как сознательное утверждение, означающее, что для США ИГИЛ – это угроза локальная и краткосрочная, а «ревизионистские государства» – угроза трансрегиональная и долговременная. Если верна вторая интерпретация, то это вызывает особое беспокойство.

Ещё один примечательный пункт военной стратегии: вероятность вовлечения США в межгосударственную войну с участием другого крупного государства оценивается как низкая, но уточняется, что эта вероятность возрастает.

Новацией являются рассуждения о «гибридной» разновидности конфликтов, которая предоставляет возможность смычки двух главных источников угроз для США. И здесь тема России вновь выходит на первый план. Эта разновидность делится на три подвида:

1. Государство использует свои вооружённые силы под личиной негосударственного игрока (пример – действия России в Крыму);

2. Использование военной силы негосударственным игроком приближается по своему эффекту к действиям государства (пример – ИГИЛ);

3. Использование военной силы государства совместно с негосударственным игроком (пример – действия России и сепаратистов на востоке Украины).

И, наконец, третий вопрос: «Что я должен делать?». Здесь США оперируют понятием «базовых национальных интересов»[19]19
  Enduring national interests.


[Закрыть]. В этом можно было бы усмотреть определённое внутреннее противоречие: США называют себя глобальной державой, но в своих действиях отталкиваются от национальных, т. е. от достаточно локализованных интересов. Чтобы разрешить это противоречие, США традиционно используют концепт «американской исключительности» или «незаменимого лидерства», фактически ставя знак равенства между своими национальными интересами и интересами мира в целом. Это наглядно прослеживается по следующим формулировкам – «международный порядок, поддерживаемый лидерством США»[20]20
  A rules-based international order advanced by US leadership.


[Закрыть] или: «международный порядок зиждется на присутствии ВС США в ключевых точках по всему миру».

C военной точки зрения все стратегические документы США опираются на тезисы четырёхлетнего прогноза министерства обороны (2014 Quadrennial Defense Review). В нём сказано, что ВС США должны быть готовы и способны одновременно обеспечить: защиту национальной территории; проводить антитеррористические операции; сдерживать агрессию со стороны государственных субъектов как минимум в двух регионах и при необходимости нанести им военное поражение. Весь контекст текущих стратегических документов США подталкивает к выводу о том, что роль двух главных потенциальных государственных агрессоров приписывают России и Китаю.

И ещё несколько наблюдений.

Первое. США разводят понятие «прямой атаки» на свою территорию и понятие «атаки на свои интересы». Так как их интересы определены как глобальные, то, следовательно, США готовы применить силу в любой точке земного шара.

Второе. США по своему усмотрению готовы использовать силу единолично, другими словами – без союзников и без ограничителей международного права.

Третье. В отличие от страновых приоритетов по исходящим для США угрозам (Россия, Иран, Северная Корея и Китай) США по-другому расставляют региональные приоритеты с точки зрения размещения наиболее передовых вооружённых сил и укрепления военного сотрудничества. В порядке убывания значимости это: АТР, Европа, Ближний Восток, Африка и Латинская Америка.

Четвёртое. США не отказываются от идеи «смены режимов», хотя напрямую она не записана ни в один из рассматриваемых документов. Но вот лишь одна фраза из стратегии безопасности: «Мы продолжим продвигать реформы в авторитарных странах, в которых не происходит полноценный демократический транзит». Несложно догадаться, что, с точки зрения Вашингтона, одной из таких стран является Россия.

Стратегические документы США демонстрируют определённую адаптивность их разработчиков к изменяющейся реальности. Однако это вряд ли может компенсировать тот конформизм, на основе которого эти документы написаны. Более того, в отношении России во многом в них произошло возвращение к формулировкам холодной войны. Время, прошедшее после избрания Д. Трампа на пост президента США, пока не внесло видимых изменений в стратегические выкладки, сделанные в 2015 г. и основанные на традиционных тезисах об американском доминировании и исключительности. Вслед за американцами регресс в отношениях с Россией продемонстрировал и Евросоюз, очевидное чему подтверждение – раздел Глобальной стратегии ЕС (июнь 2016 г.), посвящённый России.

Часть II
Европа от Атлантики до Тихого океана

4. Политика «двух треков»

Задачу по развитию стратегического мышления ставит перед собой и Европейский союз. До недавнего времени попытки Евросоюза разработать и проводить собственную внешнюю политику были в основном безуспешными. Однако многое указывает на то, что со временем ЕС может обрести собственную внешнеполитическую субъектность, вплоть до формирования единой внешней политики и политики безопасности.

Рассуждая на эту тему, необходимо учитывать двоякую суть европейского интеграционного проекта, опирающегося как на межгосударственные, так и на наднациональные отношения. Справедливо утверждение, что коммунитарная сторона деятельности ЕС во второй половине XX в. возрастала. На этом пути были свои приливы и отливы, но в целом государства-члены по мере «перелива» интеграции из одной сферы в другую делегировали в политическую надстройку ЕС всё больше своих полномочий. В результате «пул суверенитетов» становился всё шире и глубже.

В то же время такое развитие событий не означает, что 27 членов объединения (за вычетом Британии) постепенно и согласно плану сливаются в сверхгосударство, своего рода Соединённые штаты Европы. Дело в том, что в связи с уникальной природой, отличающей Евросоюз как от типичного государства-нации, так и от традиционного межгосударственного объединения, неверно ожидать появления у ЕС атрибутов власти, аналогичных тем, что находятся в распоряжении национальных столиц.

Более того, этот интеграционный проект не гарантирован не только от новых серьёзных неудач, но и от попятного движения. Уместно поставить вопрос о том, не оказался ли ЕС в ситуации стратегического перенапряжения, реакцией на которое становится упрочение межгосударственных основ организации? Одним из последствий брекзита для ЕС может стать упрочение именно этой тенденции.

В этой ситуации внешняя политика «двух треков» государств, не входящих в Европейский союз, т. е. маневрирование между руководящими органами ЕС и странами-членами, остаётся высоко востребованной. Такой подход к отношениям с ЕС в Брюсселе обычно критикуют как политику по принципу «разделяй и властвуй». Особенно достаётся Москве, но такое неприятие необоснованно, по крайней мере по трём причинам.

Во-первых, политика «двух треков» в отношении с ЕС – не изобретение России, а общемировая практика. Достаточно вспомнить американские тезисы о «старой и новой Европе» или о «коалиции добровольцев». Никто в Европе не собирается ликвидировать национальные министерства иностранных дел, как и посольства, включая диппредставительства стран-членов на территории других государств ЕС. Каждое из них имеет собственные концепции внешней политики и безопасности, хотя по своему качеству и самостоятельности они сильно разнятся. Делегации ЕС играют не более чем координирующую роль в деятельности посольств стран-членов и представляют не столько их, сколько вице-президента Еврокомиссии по вопросам внешней политики и безопасности.

Во-вторых, область внешней политики ЕС превратилась в коллективный инструмент лишь частично, а вопросы обороны и безопасности в основном остаются в суверенном ведении стран-членов. Принцип солидарности в данном случае имеет консультативное, а не обязательное применение. Благо это или беда ЕС – вопрос отдельный. Но факт остается фактом: концепция безопасности этой организации впервые появилась только в 2003 г. Лишь в июне 2016 г. на её место пришла Глобальная стратегия. В целом общая политика безопасности и обороны с принятием Лиссабонского договора продвинулась вперед, но пока не принципиально. Требуется время для того, чтобы оценить жизнеспособность лоббируемой Парижем и Берлином идеи оборонного пакта и продвигаемого Еврокомиссией проекта оборонного фонда ЕС.

В-третьих, политика «двух треков» часто эффективна и приносит результаты. Таким образом, с точки зрения международных норм и практик её не только допустимо, но и необходимо продолжать. Однако вероятно, что «зазор» между этими треками постепенно будет, судя по всему, сужаться за счет снижения самостоятельности внешней политики на национальном уровне. Следовательно, принцип солидарности внешним для Евросоюза игрокам будет обходить всё сложнее.

Ряд малых стран – членов ЕС во многом уже де-факто утратили свою независимую внешнюю политику, будучи вмонтированы в структуры ЕС и НАТО. Но это нельзя сказать о крупных игроках, в первую очередь о новой «большой тройке» ЕС – Германии, Франции и Италии, тем более о покидающей интеграционный проект Британии. Более того, и среди стран ЕС «второго эшелона», не имеющих такого экономического и геополитического веса, растёт стремление к более самостоятельным действиям, что уже не раз продемонстрировали, например, члены Вишеградской четвёрки.

Европейские тяжеловесы тем более не собираются отказываться от представления о собственных национальных интересах во внешней политике. Это наглядно в 2003 г. показал кризис евроатлантизма в 2003 г. в связи с интервенцией в Ирак, разногласия вокруг признания независимости Косово, трения между Испанией и Британией из-за Гибралтара, вышедшие на новый уровень после референдума о брекзите, односторонние решения Парижа и Лондона начать военную операцию в Ливии в 2011 г. и т. д. Кроме того, лидеры крупнейших государств ЕС могут предпринимать самостоятельные шаги, движимые не обязательно узконациональными интересами, но и своим представлением об интересах Европы в целом. Так поступил Н. Саркози в августе 2008 г., когда активно подключился к урегулированию грузинского кризиса, не имея на то мандата ЕС; так сделали А. Меркель и Ф. Олланд, отправившись в феврале 2015 г. вначале в Москву, а затем в Минск для урегулирования кризиса на востоке Украины.

Украинский кризис ярко высветил двоякость внешней политики ЕС и входящих в него государств (а также стран-кандидатов). Несмотря на разношёрстность состава организации, тем более в вопросах отношений с Москвой под давлением обстоятельств был достигнут консенсус о введении антироссийских санкций. Однако добиться этого удалось в условиях беспрецедентных: государственный переворот на Украине; крах соглашения 21 февраля 2014 г., первоначально поддержанного Польшей, Францией и Германией; воссоединение Крыма с Россией; очевидное давление, оказанное на своих союзников Вашингтоном.

Но именно в этих обстоятельствах межгосударственный трек отношений в Европе и мире в очередной раз стал для России ведущим. Именно на нём выстраивалась основная часть работы по разъяснению позиции Москвы, по противодействию углублению антироссийской политики, по поиску выходов из опасного положения. Напротив, коллективная внешняя политика ЕС проявила полную неспособность к переводу ситуации из фазы противостояния в фазу урегулирования. Межгосударственный трек позволил в 2014–2015 гг. осуществить государственные визиты президента РФ в Турцию, Австрию, Венгрию, Сербию, приехать в Сочи президенту Финляндии, выйти на подписание соглашения Минск-2. В последующие годы именно этот трек остался ключевым в отношениях России с большинством стран – членов ЕС.

Украинский кризис прорвался наружу болезнью, от которой европейская система безопасности страдала уже не одно десятилетие. Конечно, свою лепту в эскалацию ситуации внесли и конкретные обстоятельства, и человеческий фактор. Но главное было в другом – в неспособности добиться учёта взаимных интересов в сфере региональных интеграционных проектов и общеевропейской безопасности. Что касается собственно украинского измерения кризиса, то не менее верно и то, что его корни – в провалах украинской политической элиты, в несостоятельности политического класса Украины, в игнорировании социально-экономических проблем восточных областей страны и Крыма.

По состоянию на середину 2017 г. высока вероятность перехода украинского конфликта в стадию «замороженного». Насколько этот вариант можно характеризовать как промежуточный, судить сложно, так как эта промежуточность может растянуться на неопределённое количество лет. Об этом говорит опыт других замороженных конфликтов на постсоветском пространстве. Но чтобы ситуация развивалась хотя бы по этому пути, не говоря уже о полноценном урегулировании, требуются не только успехи в рамках «нормандского формата», но и прогресс по линии российско-американских консультаций. Однако с учётом антироссийской истерии в Вашингтоне, ожидать этого в скором времени вряд ли приходится.

Интересно отметить, что в западном политологическом дискурсе, особенно в США, Британии, Канаде, американскому фактору в генезисе и развитии украинского кризиса уделяется гораздо меньше внимания, чем среди российских, да и в целом европейских специалистов. Его роль принижают и основную ответственность за эскалацию ситуации возлагают на Россию. Популярно мнение, что события «евромайдана» стали неожиданностью для Вашингтона и что дальнейшие действия американских политиков и дипломатов носили реактивный характер. Очевидно, что такая точка зрения не только искажает канву событий, но и затрудняет процесс умиротворения, который требует оказания влияния не только со стороны Москвы на ополченцев, но и со стороны США на официальный Киев.

Насколько украинский кризис сделает Россию и ЕС заложниками противостояния по всему спектру их взаимодействия? Может ли украинский трафарет событий в своём худшем воплощении повториться в другом месте, например в Молдове? Представляется, что на сегодня ситуация в Кишинёве во многом развивается по похожему опасному сценарию. Хочется надеяться на то, что Брюссель и национальные столицы стран – членов ЕС извлекут горькие уроки из украинских событий (чего не произошло после грузинского конфликта в августе 2008 г.). Для Евросоюза было бы честно признать политику «европейского соседства», включая «восточное партнёрство», как несостоятельную, более того, усугубившую ряд конфликтов. Решение Ф. Могерини и Й. Ханна, еврокомиссара по вопросам расширения, начать в марте 2015 г. пересмотр политики соседства задало движение в правильном направлении.

С точки зрения особенностей отношений России с различными европейскими странами, в её адрес постоянно звучит критика за связи с антисистемными партиями. Думается, это ошибочная оценка. Во-первых, в любой стране необходимо и дальновидно развивать связи не только с явными фаворитами, но и с оппозиционными силами. Примеры Греции, Италии, Испании показали, что недавние маргиналы могут быстро выйти на большую политическую сцену. Во-вторых, любая политическая сила, действующая легально и в соответствии с национальным законодательством, является законным представителем той или иной части населения. Установление с ней контактов и диалога, особенно когда это способствует целям внешней политики России, не только допустимо, но необходимо. И в большинстве случаев идеологическая ориентация таких политических сил имеет второстепенное значение.

* * *

Категория «Запад» не была монолитной в годы холодной войны. Она стала ещё более размытой и неоднозначной за последнюю четверть века. При всей своей остроте украинский кризис демонстрирует это достаточно наглядно. Несмотря на явные неудачи в реализации совместной внешней политики, тем более общей политики безопасности и обороны, Евросоюз, в первую очередь в лице ряда ведущих государств-членов, не отказывается от претензий на особую роль в полицентричном мире нового столетия. Подходы ЕС к дальнейшим взаимоотношениям с Россией будет одним из главных тестов, показывающих, насколько Брюссель способен перейти от слов к делу. Пока этого не произойдёт, политика «двух треков» должна оставаться неизменной в подходах Москвы к диалогу с Европейским союзом и его государствами-членами.