Текст книги "Летоисчисление от Иоанна"

Глава 6
Упрямство монаха

Филипп поселился в большой бревенчатой горнице новгородского торгового подворья. Можно было у царя или у митрополита… Но Филипп подумал, что ему лучше жить отдельно. Так легче сохранить свободу мысли. И на третий день он решил возвращаться на Соловки.

Но не зря же он ездил в такую даль. Нужно иметь хоть какой-то прок для хозяйства. Денег не было, подарков он не собирал. Но ему присоветовали немца при царе – Генриха Штадена. Штаден хорошо разбирался в разных иноземных машинах. Филипп уже построил несколько таких в обители – и хотел развивать это дело дальше.

Штаден для примера смастерил Филиппу полдюжины образцов. Все они были выставлены на длинном столе в горнице Филиппа.

– Это колесо к потоку воды стоит боком, – по-немецки объяснял Филиппу Штаден, вращая пальцами игрушечное колесо, – а потому мельницу можно поставить вдоль плотины.

– А как посоветуете делать передачу с него? – тоже по-немецки спрашивал Филипп. – Через рычаг или через зубчатое колесо?

Немецкий язык Филипп выучил на Соловках от заморского купца, которому пришлось зимовать в монастыре.

За печкой горницы на полу перед лавочкой сидела Маша и играла куклами. Куклы были поделками Штадена – вырезанными из поленьев большими усатыми солдатами-ландскнехтами. Маша завернула солдат в тряпочки-платья и выстроила на лавке в ряд.

Большая, почти уже девушка, почти невеста, Маша вела себя как семилетняя. Она словно погрузилась умом в детство, чтобы ничего не помнить о налёте опричников. По тропинке времени убежала обратно – чтобы жить задолго до того страшного дня. Маша развлекала своих усатых кукол простенькой игрушкой – плашками с медведем и кузнецом. Это тоже был подарок Штадена.

Дверка без стука отворилась, и в горницу повалила царская свита – Плещеев, Грязной, братья Очины. Последним вошёл сам Иоанн. На его плечах была заснеженная шуба, а под мышкой он держал завёрнутый в холстину плоский свёрток.

Филипп и Штаден почтительно поклонились царю.

– Здравствуй, Филипа, – кивнул Иоанн, движением плеч сбрасывая шубу. – Гляжу, сгодился тебе мой немец?

– Да, немец мудрый, – с уважением согласился Филипп. – Все хитрости знает. Вот, посмотри, чего смастерил, – Филипп рукой указал на стол с машинами.

Иоанн, хмыкнув, подошёл к столу.

– Это будет мельница, – начал пояснять Филипп. – А это – под лесопильню, лучки двигать. А вот это – портомойня.

Иоанн без интереса скользнул взглядом по творениям Штадена.

– Н-да… – промычал он. – Гришка Штаден немец дошлый…

Штаден заулыбался и шутливо отвесил и царю, и Филиппу другой поклон – европейский, галантно-затейливый и сложный, словно танец.

– Гришка рассказал мне, что ты какую-то бродяжку пригрел, – оглядываясь, сообщил Филиппу Иоанн. – Дескать, мои кромешники её осиротили, а ты приютил. Хочу посмотреть.

Иоанн увидел за печкой Машу.

– Может, не надо, государь?.. – попробовал остановить Иоанна Филипп, загораживая собою Машу. – Девочка блаженная… Испугаешь.

– Я пугать не буду, – пообещал Иоанн. – Блаженных, сироток я люблю. Даже подарок привёз. Как звать её?

– Маша, поди сюда, – со вздохом окликнул Филипп.

Маша робко подошла.

Иоанн мгновенно понял, что случилось у девочки с разумом, – и тотчас словно перенял правила игры. Он опустился на скамейку, положил свой свёрток рядом с собой и потянул Машу за руку, усаживая себе на колени, точно дедушка – внучку.

Филиппа это покоробило. Ему почудилось что-то непристойное.

Но Иоанн, будто ничего не замечая, размотал свой свёрток и достал новую, сверкающую золотом икону.

– Машенька, значит? – ласково промурлыкал Иоанн. – Вот посмотри, какую иконку я тебе подарить хочу. Нравится?

– Нравится… – очень тихо ответила Маша, заворожено глядя на золото иконы.

– А что нравится? – лукаво спросил Иоанн.

– Богородица красивая такая… Как матушка моя.

– А ангелочки? – подсказал Иоанн.

– И ангелочки нравятся… – Маша робко потрогала ангелов. – Крылышки маленькие, значит, лёгкие души у них, без грехов…

– А это кто? – Иоанн тыкнул пальцем в Христа-ребёнка.

– Это братик мой, – послушно рассказала Маша. – Он умер ещё младенчиком. Матушка долго плакала.

Иоанн, удовлетворённый, бережно ссадил Машу на пол.

– Ладно, милушка, – сказал он, вставая. – Собирайся давай. Будешь у меня жить. Оденься потеплее, на дворе холодно.

Филипп недовольно отвернулся и смотрел в окно.

– У меня много стариц и богомольниц живёт, – добавил Иоанн, но не для Маши, а для Филиппа. – Не с купцами же девке быть…

Иоанну нравилось явиться незваному и в чужой жизни перекроить всё по-своему. Он – царь, он – прав, только он знает, как надо делать.

– Можно, дядя Филипп? – робко и взволнованно спросила Маша.

Филипп молча кивнул. Прижав к груди икону, Маша мимо опричников бросилась вон из горницы.

Иоанн пошнырял взглядом по сторонам горницы – что ещё учинить? Ничего не придумав, он перешёл к главному.

– Что же ты молчишь, Филипа? – укоризненно спросил он.

Филипп ничего не ответил и не смотрел на царя.

– Что молчишь, Федька?! – заорал Иоанн. – Долго мне ответа от тебя ждать?

– Я тебе уже ответил, Ваня, – тихо и твёрдо произнёс Филипп.

И сейчас Иоанн чётко осознал, что ему нужен этот неуступчивый монах. Нужен Филипп. За другом Федей была преданность, а за Филиппом – сила правоты. Чем больше Филипп упрямился, тем становился нужнее Иоанну. Понять его, Иоанна, Филипп не сможет – недалёк. Но вот если примет… Тогда Иоанн проломит небо.

– Неправильно ты мне ответил! – гневно кричал Иоанн. – Не за таким ответом я тебя с Соловков выдернул! Неужто вернуться хочешь – портомойни строить?!

– Лучше портомойни, чем виселицы… – ещё тише сказал Филипп.

Он помнил, что случилось с родителями Маши, с женой и детьми племянника Ивана Колычева. Всё это устроил царь. Филиппу было горько согласиться, что его друг детства, просивший о великой жертве за себя, теперь сам приносит такие жертвы, никого уже не спрашивая.

– А-а!.. – завопил Иоанн. – Не хочешь со злодеями-кромешниками знаться? Да?

Иоанн даже присел, заглядывая Филиппу в глаза.

– Не хочу, государь, – покорно вздохнул Филипп. – Не сердись. Ты спросил – я ответил. – Филипп со страданием покачал головой. – Не понимаю я ничего в Москве. Не понимаю, зачем нужны тебе опричные… Почему с людьми – как с девочкой этой…

– Хочешь – объясню? – перебил Иоанн. – Или испугаешься?

Филипп с надеждой поднял глаза на Иоанна. Неужели этой крови есть оправдание?

– Правды бояться – грех, – твёрдо сказал Филипп.

Закутанная в шубы, Маша сидела в санках царского обоза. В руках она держала икону Иоанна. Обоз ещё стоял у крыльца новгородского подворья. Несколько опричников приплясывали у царского возка и в шутку толкали друг друга плечами – грелись. Большой санный возок Иоанна был по дверкам украшен двуглавыми орлами.

Двери подворья распахнулись, и на крыльцо вылетел сам Иоанн, без шубы и шапки. За царём спешил оторопевший Филипп.

– Погляди на дела царя-кровопивца! – кричал Иоанн, скатываясь по лесенке крыльца к возку. – Я тебе глаза-то поганой кровью протру!

За царём и монахом спешили опричники, несли шубы и шапки.

Иоанн нырнул в возок и потащил за собой Филиппа. Филипп успел только махнуть Маше рукой.

Возок с треском отодрал от снега примёрзшие полозья, и кони рванули его за ворота так, что едва не переворотили набок.

Опричники торопливо прыгали в сёдла, лезли в сани. Один из них лихо заскочил в Машины санки, уселся, разобрал поводья и оглянулся.

Это был Федька Басманов.

– Что, рыбка, заплыла-таки в мой омуток? – весело спросил он и подмигнул.

Маша вжалась в шубы. Федька дёрнул поводья и тронул санки.

Обоз Иоанна летел по улочкам деревянной зимней Москвы. Прохожие шарахались к заборам, залезали в сугробы. Собаки с лаем катились вслед за санями. Мелькали крыльца, мостики, ледяные вербы, колодцы, виселицы, колокольни, поленницы.

На крутом повороте из последних санок вдруг кубарем вывалилась девочка в лёгком тулупчике. Она тотчас вскочила и, шатаясь, побежала к ближайшему проулку. К груди она прижимала икону.

А санки Федьки Басманова неслись дальше. Федька улюлюкал и щёлкал вожжами. Он не видел, что сзади остался только пустой кокон из шуб, в которых сидела Маша.

Глава 7
Застенок

Филипп хотел верить, что Иоанн добр, потому что хотел служить державе, а служить державе он мог только при праведном государе.

– Как ты, Малюта, в этой тьме видишь? – ворчал Иоанн, нашаривая ногой ступеньку.

Держась за стену, Филипп спускался в подвал Опричного дворца вслед за царём. Здесь, в подвале, был застенок Малюты Скуратова.

Сам Малюта в кожаном фартуке и с засученными рукавами стоял возле печи и подслеповато глядел на пришельцев. В печи в углях чернели кривые клещи.

Иоанн решил сломить упрямство монаха прямым сокрушительным ударом – показать Филиппу застенок, где пытали воров. Глубже, чем сюда, царю уже не упрятать своих тайн. Пусть Филипп всё увидит сам.

– Вот, гостя привёл, – сказал Иоанн Малюте, наконец ступая на земляной пол. – Игумен Соловецкий Филипп.

Иоанн насмешливо смотрел, как Малюта поклонился Филиппу, а Филипп – Малюте. Таким бы чином – и дальше… Иоанн хотел, чтобы Филипп стал его небесным Малютой.

Филипп озирался. Просторный высокий подвал освещала сейчас только печь. Её огонь отражался в лужах на полу. Казалось, что Малюта в застенке один.

– Скажи-ка ты гостю, Григорий Лукьяныч, много ли врагов у меня? – нараспев спросил Иоанн, будто произнёс зачин у сказки.

– Хватает, государь… – робко ответил Малюта, моргая.

Сегодня он устал, как собака. Но неужели государю открылось что-то такое, чего он просмотрел на пытке? Малюта работал честно, выкладывался весь – и боялся, что работает плохо.

– А нет ли оклеветанных? – напоказ спрашивал Иоанн.

– Все сами признались, – обиженно ответил Малюта.

Он не щадил изменников, клещами выдирал признания, и казнь непризнавшегося казалась ему преждевременной недоделкой.

Филипп рассматривал Малюту будто иноземца. Этот коренастый мужик каждый день спускается в ад и ходит там по колено в крови. Каждый день творит муки и узнаёт о предательствах. Другой бы на его месте спятил. На чём этот держится?

– Лучше, игумен, спросим прямо у изменников, – Иоанн распахивал перед Филиппом все двери. – Ну-ка посвети, Лукьяныч.

Малюта вытащил откуда-то из темноты пук лучин и запалил их в печи. Свет словно продавил глубину подвала.

Филипп содрогнулся.

На земляном полу на коленях скорчились пять человек. Их руки были стянуты назад. Шеи туго перехватывали петли. Верёвки от петель уходили к потолку и дальше, продетые сквозь кованые кольца, были прикручены к грузу-противовесу – к четырём толстым брёвнам, обмотанным цепью. Брёвна были подвешены к потолочной балке.

– Узнаёшь ли кого? – спросил Иоанн у Филиппа.

В голосе Иоанна мелькнула гордость за силу пытки, что без увечья исказила лица пленников до неузнаваемости. Но Филипп этого не заметил.

– Кого тут узнаешь… – потрясённо пробормотал он.

Иоанн бестрепетно шагнул к пленникам и за волосы задрал голову крайнего из них.

– Это у нас Никита Лычков, – деловито пояснил Иоанн, бросил голову Никиты и задрал голову следующего человека, – а это брат его Данила. Ага…

Третий пленник оказался мёртв.

– А это Ванька Опалихин, окольничий бывший, – сказал Иоанн, заслоняя собой мертвеца, чтобы не увидел Филипп.

Но и четвёртый тоже был мёртв.

– А это кто, Лукьяныч? – озадаченно спросил про него Иоанн.

– Не ведаю, государь, – слегка раздражённо ответил Малюта.

Не его дело было искать воров. Воров искал сам государь – пусть сам и припоминает. Малюта только дознавался до сути воровства.

Иоанн поднял голову пятого пленника. Это был князь Курбатов. Его усадьбу разорили кромешники, от которых убежала Маша.

Курбатов смотрел на царя измученно и безнадёжно.

– Скажи-ка, Митьша, игумену, враг ли ты мне? – спросил Иоанн.

Курбатов перекатил на Филиппа чёрные ядра выпученных глаз.

– Вра-аг… – послушно согласился он.

– И как ты воровал? – Иоанн словно спрашивал урок от ученика.

– Свой полк подвёл ляхам под пушки…

– Эх, Митьша, Митьша, – Иоанн горько повздыхал по-бабьи. – Кто же соблазнил тебя?

– Жигимонт, – с безумной простотой ответил Курбатов.

– Денег, что ли, обещал? – подсказывал Иоанн.

– Не нашли при нём денег, – буркнул Малюта.

Зрачки Курбатова съехали в сторону – князь с трудом припоминал, что следует говорить.

– Деньги новгородцы привезли бы… – вспомнил он.

Иоанн скорбно посмотрел на Филиппа. Курбатов уронил голову.

Филипп знал, как тяжело сейчас державе. Знал, как злобится на Москву Новгород, как зарятся ляхи, как плетут заговоры бояре… И ещё ересь о скором Конце Света смущает некрепкие умы. Но всё же…

Курбатов теперь сам посмотрел на царя – словно очнулся.

– Казни меня, государь! – разумно и внятно попросил он.

Иоанн опустился рядом с Курбатовым на колени и обнял князя, прижав его голову к своей груди, – словно жалел.

– Верю в раскаянье твоё! – со слезой в голосе произнёс Иоанн. – Милости хочешь? – он поцеловал Курбатова в темя и зашептал на ухо: – Окажу, если дашь слово не являться ко мне…

– Христом богом клянусь! – страстно обещал Курбатов.

Лучины в руке Малюты догорели до пальцев. Малюта выронил лучины, зашипел и замахал обожжённой рукой. Рассыпанные черенки лучин ещё горели на полу.

Иоанн поднялся, перекрестил Курбатова, приобнял Филиппа за плечи и повлёк к выходу.

– И таких, игумен, сотни… – задушевно, с болью негромко говорил Иоанн Филиппу. – Смотришь на них – люди как люди, плачут, каются… А ведь не чужие ворота спьяну своротили – свою державу и государя своего предать хотели… Миловать их?

Иоанн и Филипп только на два шага отошли от пленников – и остановились.

Филипп был потрясён, а потому не мог сопротивляться словам Иоанна. Он не находил возражений – была только вера.

– Миловать, – выдохнул он. – Пусть Господь накажет.

Филипп догадывался, что под пыткой многие наговорили на себя лишнее. Выдали замысел за содеянное. Потому для верности суда надо прощать – вот и всё.

Филипп с трудом собирал мысли по порядку, расставлял их по своим местам, как и положено в хорошо заведённом хозяйстве.

– Бесчестье не в казни, а в грехе, – он говорил, словно разбирал спутанную пряжу. – А честь – не в каре за грех, а в милости по-божьи.

Иоанн мучительно всматривался в Филиппа, пытаясь его понять.

– Ты кому служить хочешь, отче? – спросил Иоанн. – Господу или государю?

И теперь Филипп не понял Иоанна.

Да, он увидел ломаных на пытке. Да, много крови в державе. Но темнело в глазах и от размаха предательства.

В безвинной крови нет смысла. Что она может породить? Не страх, а только бунт. Нужен ли бунт государю? Не нужен.

Зачем столько крови? Филипп знал Ваню и не верил, что Ваня переродился в царя-изувера. Значит, крови есть оправдание делами державы, только Филипп не знает его, потому что он – не царь. А несогласие – просто от жалости. Страдающего всегда жалко.

Другое дело, что надо больше прощать. Господь прощал – и государь, помазанник его, тоже должен. Надо государя с господом воссоединять – вот задача митрополита. Союзом государя и господа он, иерей, будет служить правде – единому началу.

– Всё едино, государь, – сказал Филипп. – Твоя воля – его воля.

Тихо ликуя, Иоанн возложил обе руки на плечи Филиппу и посмотрел Филиппу в глаза. Филипп не отводил взгляда.

– Наконец-то слышу, чего жду! – провозгласил Иоанн. – Обещай и впредь царю только правду говорить!

– Обещаю, – растерянно ответил Филипп.

Иоанн властно указал пальцем себе на щеку.

– Целуй! – приказал он.

Филипп тихонько наклонился и поцеловал Иоанна.

Иоанн пылко обнял Филиппа, а потом отстранился, словно засмущался своих чувств, повернул Филиппа за плечи и подтолкнул к лесенке.

– Лукьяныч, помилуй! – торжественно объявил Иоанн Малюте.

Малюта кивнул.

Он стоял почти в темноте. Догорающие на полу лучинки освещали его только до колен, а связанных пленников – по пояс. Малюта достал нож и начал пилить верёвку противовеса.

– Помни своё слово, князь Митрий, – негромко и по-деловому сказал Малюта Курбатову. – Ты не куму клятву дал, а государю.

Филипп с лесенки оглянулся на глухой удар упавших брёвен.

В последнем свете лучинок ему показалось, что стоявшие на коленях пленники поднимаются на ноги.

Филипп отвернулся и пошёл по лесенке дальше.

А ноги пятерых пленников, мёртвых и живых, оторвались от земляного пола застенка и взмыли наверх, в темноту.

Глава 8
Русский митрополит

Чтобы видеть русского митрополита, даже солнце вышло из-за туч. А толпа уже с рассвета ждала владыку на площади перед Успенским собором – народ повалил, едва открыли ворота Кремля. Собор раздувало могучим гулом богослужения.

На паперти собора над толпой стояли бояре из тех, кому не хватило места в храме. Опричники, не допущенные в собор, усеяли гульбище теперь опустевшего царского дворца, что замыкал площадь перед собором. Каменное гульбище на столбах словно шагало через толпу, как сороконожка.

Иноверец Гришка Штаден сидел на ступеньке лестницы, что вела с гульбища, расчёсывал щёточкой усы и рассматривал варварскую архитектуру собора. Астраханский царевич Кай-Булат оседлал ограду и лузгал тыквенные семечки, сплёвывая шелуху на затылки толпы. Для иноверцев русские богослужения тянулись как зубная маета.

А рядом с сапогом Кай-Булата, притиснутая толпой к столбу, стояла Маша. В чужой огромной Москве беспризорная Маша попала в артель попрошаек. Попрошайки побежали в Кремль – ну, и Маша с ними. Сейчас, открыв рот, Маша смотрела на паперть, где в дивном сиянии хоругвей поднялся над народом царский глашатай.

– Радуйтесь, люди московские! – протяжно кричал он, словно пел. – У церкви нашей новый митрополит – Филипп! Слава тебе, Господи!

Разномастная толпа завопила и засвистела. И Маша, оглядываясь, заплакала, не понимая, почему. С Ивана Великого на толпу снизошло медно-медовое облако звона, и весь Кремль будто бы мелко и часто задрожал. С колоколен, звонниц и башен Кремля слепящими лоскутьями поплыл и закружился соловьино-зыбкий благовест.

Широко перекрестившись, глашатай едва слышно прошептал:

– Господи, спаси меня и помилуй!

А в соборе митрополит Филипп в полном облачении служил свою первую литургию. Голос Филиппа раскатывался над давкой, в которой как простые смерды были стиснуты и самые родовитые бояре, и самые ярые опричники – Малюта, Басмановы, Плещеев, Грязной, Очины, Вассиан. Простор оставался только для государя с женой – молодой чернокосой Марией Темрюковной.

На басовой мощи хорового пения всё вокруг словно бы медленно вздымалось, качаясь, как дым, и под сводами собора металась птица, точно обезумевшая в густом и слаженном рокоте мужских голосов.

Дух человеческий возносился и выгибал вверх своды и цветные арки собора, неудержимо увлекал за собою клубящиеся фигуры святых на росписях. А вслед за ними ввысь по лестницам бежали кремлёвские пономари. Над площадью золотыми пузырями всплывали в небо купола. Заострились, вытягиваясь, шатры башен и колоколен. С крыш сорвало птиц и подбросило к облакам, и в толпе рядом с Машей молодая баба, задыхаясь, воздела над народом ребёнка.

Вдруг вся толпа на площади поворотилась назад – Маше показалось, что все уставились на неё. Но это на гульбище появилась царица Мария Темрюковна. Она сбежала из собора по внутреннему переходу, а вместе с ней сбежали и опричники, которые помоложе, – братья Очины, Плещеев и Федька Басманов.

Царица хотела развлекаться. Дворцовые служки уже тащили припас для любимой потехи государыни: мешок с медной мелочью.

Толпа подалась к гульбищу, и Маша оказалась впереди всех.

Царица с крыльца видела запрокинутые лица толпы – одинаковые и алчные. Кай-Булат смотрел на смуглое, восточное лицо красавицы Марии Темрюковны, ликующей от хищного предвкушения. Друг другу зеркалили пустолицые близнецы Очины. Ожило скучное лицо Штадена – иноземцу сулили редкое зрелище, и более всего в нём Штадена заинтересовало взволнованное, грязное и доверчивое лицо дурочки возле ноги Кай-Булата – лицо Маши.

А в соборе Иоанн упоённо любовался торжественным лицом Филиппа: это ведь он, царь, сподвигнул монаха на такое подлинное и высокое вдохновение, что оно ничуть не казалось нелепым в грубых, топорных, мужицких чертах Филиппа. Этот огонь зажёг царь, а не бог.

Филипп же видел вокруг себя просветлённые лица молящихся и отрешённые лица певчих. Видел наивно-самоотверженное, полное надежды лицо Малюты – как у вдовы на втором венчании. Видел усталое и мрачно-задумчивое лицо Басманова: уж не грехи ли свои вспоминал кромешник? Филипп видел и лицо Иоанна, обращённое к нему, – лицо, полное радости и отеческой гордости.

Митрополит взмахивал над толпой трисвечником, и от этого в мокрых глазах Филиппа над народом вспыхивал радужный нимб. Поднимая ветер, взмахивали руки соборян, осеняющих себя крестами. На колокольне звонарь тяжело махал языком огромного колокола, пока тот с гулом не поцеловал бронзовый подол. Рука Марии Темрюковны зачерпывала из мешка монеты и кидала их снизу вверх на толпу, как зёрна птицам, и птичьим крылом махал царицын рукав. И махала тысячей рук толпа на площади – ловила летящие деньги.

Мария Темрюковна бегала по гульбищу, швыряла милостыню и хохотала – понизу на площади толпа собачьей сворой яростно каталась за царицей. Федька Басманов, увлёкшись, запросто дёргал Марию Темрюковну за локоть и пальцем указывал, где в толпе утихала свалка. Царица метала туда горсти монет, подкармливая драку.

Маша ревела уже от страха, когда вокруг неё люди начали рвать и душить друг друга. Мимо Маши вверх на крыльцо из давки полезла обезумевшая баба в порванной одежде и распустившемся платке. Митька Плещеев пинком в грудь сбросил бабу обратно. Штаден изумлённо смеялся, наблюдая сверху, как народ безжалостно топчет упавшую бабу: кровавые пальцы бабы загребали снег между сапогами.

А пальцы Иоанна судорожно сжимали свечу так, что вдавились в мягкий воск. Стиснутые двоеперстием пальцы Филиппа чётко печатали кресты на его плечах. Пятерня Марии Темрюковны жадно загребала медные монеты, а с ладони Кай-Булата такие же монеты ручейком ссыпались в карман расписного бухарского одеяния.

Руки людей над площадью хватали пустоту, словно повешенный хлопал ртом, пытаясь глотать передавленным горлом. В чьё-то небритое горло и вправду вцепились чьи-то грязные клешни, а чья-то волосатая лапа с треском отрывала чей-то воротник, оттаскивая хозяина от рассыпанных по снегу денег. Толпа на площади крутилась водоворотом, раздирая слабых на лоскутья, а толпа в соборе волной пёрла к амвону, где Филипп благословлял паству. Малюта с Басмановым-старшим спинами удерживали народ, оберегая царя.

По скулам Иоанна бежали слёзы. Брызги святой воды летели с кропила Филиппа и сеялись на головы людей, как дождик. Медным дождём сыпались на взбесившуюся толпу монеты Марии Темрюковны. Дождевой тучей птицы клубились вокруг шатров кремлёвских башен.

Птица, метавшаяся по собору, ударилась в икону праздничного чина и, кувыркаясь, упала на головы людей. Иоанн упал на колени перед Филиппом и истово целовал одежду митрополита. Девушку-боярыню от духоты храма повело в обморок, и она повалилась на руки отца. На площади нищий коршуном рухнул на россыпь монет на снегу, и его, не заметив, тотчас затоптали. Молодая мать с младенцем на руках нагнулась за денежкой и уронила младенца под ноги толпе.

Маша завизжала, закрывая лицо ладонями, когда увидела кровь, и в это время в плечо её толкнул сапог Кай-Булата. Маша подняла глаза на опричника.

Кай-Булат усмехнулся, сунул руку в карман и выставил перед лицом у Маши кулак. Маша без мысли, по привычке, перенятой от попрошаек, тотчас сделала ладони ковшиком. Кай-Булат разжал кулак и насыпал Маше в ладони горсть копеек.

Глядя на Кай-Булата, Маша беззвучно шевелила губами, пытаясь произнести слова благодарности. Но Кай-Булат вдруг наклонился, бесстыже сунул Маше в рот пальцы и ощупал зубы, как у лошади.

Видно, зубы ему не понравились. Он распрямился, вытирая руку о халат, рассмеялся, спрыгнул с ограды на ступени лестницы и пошагал наверх. Маша смотрела в спину Кай-Булату и словно молилась, сжимая копейки между ладонями.

Царица и её свита уходили с гульбища.

Но толпа на площади не успела перевести дух. Под завывания рожечников раскрылись двери собора, и на паперть поплыли монахи с хоругвями, иереи, опричники, бояре – все красные, как после бани. В полном облачении, в митре, с трисвечниками в руках, впереди всех выступал Филипп. Толпа взвыла.

Оттёртые епископами, Малюта Скуратов и Алексей Басманов смотрели, как царь Иоанн, будто мальчик-послушник, несёт за Филиппом край его покрывала.

– Эй, Лёшка, – шепнул Малюта. – Шибко много этого попа…

– Сумеем сократить владыку, – заверил Басманов.

– Государь у нас один, на всех его не хватит, – добавил Малюта.

– Видишь вон того монаха? – Басманов кивнул на высокого, носатого чернеца. – Илидорка. На такой случай и прикормлен.

Малюта понимающе кивнул.

А Филипп с высоты соборной паперти трисвечниками благословлял растрёпанную, взбаламученную толпу на площади.

Вдруг вдали, у лестницы с гульбища, он увидел Машу – маленькую, перепуганную, молитвенно сложившую перед грудью ладошки. Трисвечники вздрогнули в руках Филиппа.

Филипп растерянно оглянулся, но рядом с ним были только епископы с благостными и непроницаемыми лицами.

– Мне слугу… Слугу за человеком послать… – едва слышно сказал епископам Филипп.

– Не ломай порядок, владыка, – углом рта жёстко ответил один из епископов.

Филипп беспомощно снова посмотрел на дальний край площади. Маши там уже не было.

Её за плечо под лестницу затащил какой-то дюжий парень с рваной щекой. Маша глядела на парня непонимающе, виновато, и всё сжимала между ладошек денежки. А парень ухмыльнулся и вдруг хлопнул Машу по ушам.

Маша вскрикнула и схватилась руками за голову. Монеты упали в снег. Парень присел и загрёб медяки вместе со снегом.

– Дура, это Москва, – снизу насмешливо пояснил он Маше. – Держи башку руками!