Текст книги "Рассказы по алфавиту"

II

Анна расплакалась. Ей было обидно, горько. Она не ожидала такого ответа. Ведь должен же он был понять, что, раз уж она не приехала, ее что-то задержало! Именно на это понимание она и надеялась, когда, потеряв билет и обнаружив пропажу лишь за две минуты до отправления поезда, после тщетных призывов к великодушию проводницы («Ну пустите меня! Мне срочно нужно ехать!») послала ему вторую телеграмму. И вот ответ. В нем жесткий краткий ультиматум, надругательство над ее искренностью, над ее любовью.

Анна расплакалась. Ее мысли заметались, разноречивые чувства сплелись в борьбе: непереносимо захотелось уступить ему, и она проклинала себя, что не купила билет на другой поезд, но она опасалась унизиться, слишком раскрыться, опасалась, что он, польщенный уступкой, вскоре охладеет к ней. Ведь как всегда бывает с мужчинами? Стоит им несколько раз подряд убедиться, что их любят, как они остывают и, точно варвары, разграбив взятый ими город, нагрузившись драгоценностями, сытые, довольные, уходят, оставляя дымящиеся руины. Инстинктивно боясь этого, но одновременно сгорая от любви к своему мучителю, не умея ничего решить, Анна все плакала и плакала; силы покидали ее, наваливалась усталость и опустошенность, и все, что раздирало душу, теперь казалось ничтожным, вздорным, суетным. И это облегчало; и она плакала уже от жалости к себе, и знать, что она всеми брошена, покинута, что все от нее отвернулись и что она очень-очень несчастна, – знать это было невыразимо больно и сладко; и она истязалась этим, и успокаивалась, умиротворялась, как схимница после изнурительного самобичевания, окровавленная, в разодранных одеждах, но смирившая свою плоть, свой мятущийся дух. Поплакав, она почувствовала себя совсем разбитой, физически и душевно, и, размазывая слезы мокрой ладонью, побрела к трюмо, – посмотреть, какова-то она? Может, ей очень к лицу – плакать… А может, ей еще раз захотелось порисоваться своим несчастьем. Она ощутила трогательную заботливость, сострадательную нежность и жалость к своему унылому лицу с припухшими веками, с блестящими от слез, трагическими глазами и потеками на щеках. Забывшись, залюбовавшись собой, она поняла, что обижать, не любить такую искреннюю, такую красивую и добрую женщину, как она, – глупо, нерасчетливо. Она почувствовала легкое презрение к Шеркунову и отошла от зеркала. Теперь, когда злые страсти улеглись, она стала тиха, ровна, горделива, как лес после грозы, когда среди срывающихся капель, мокрого шелеста тонких осинок и дробящихся солнечных лучей сперва робко, а потом все смелей разливается песня какой-нибудь пташки.

Остаток дня Анна провела в мелких заботах. Пока она обегала магазины, пока готовила обед (ее мать работала проводницей в поезде дальнего следования, поэтому Анна часто хозяйничала одна и поэтому хотела отправиться к Шеркунову; заручиться же от матери проездным и льготами ей как-то не пришло на ум), пока болтала по телефону с подругами, она избавлялась от мыслей о Шеркунове, но как только наступил вечер, эти мысли вновь завладели ею. Они, навязчивые, углубленные, обессиливали ее: она не привыкла так много думать, принимать и отвергать столько решений. Она боялась, что не вынесет нравственного самосуда и уедет к Шеркунову. Она не любила ни думать, ни решать, ни осуждать себя и искала развлечений. Поэтому ее ум, едва начав просыпаться, тут же засыпал вновь; все ее поступки основывались на чувствах, неосознанных влечениях, симпатиях и антипатиях.

Вот и сейчас она захотела успокоения, вспомнила, что подруги пригласили ее на студенческую вечеринку, тщательно оделась и вышла.

Она должна поступить с ним так же жестоко, как он с ней. Мера за меру. Неужели он думает, что она такая дурнушка, что не способна нравиться другим? Еще как способна! И точно девочка, которую ни за что ни про что выбранили родители, нарочно толкает бабушку, или ломает игрушку, или отказывается есть, – так и ей захотелось вредничать. Ее самолюбие восстало. Воспламененная, словно кулачный боец, которому под свист и одобрительное улюлюканье простонародья выбили зуб, – она вспыхнула ответным гневом. Она забыла, что еще недавно, во время их последней встречи, уверяла его в любви. В л ю б в и. Но и тогда, и сейчас она была права; тогда – потому что он баюкал ее самолюбие, он нежил ее, называл ласковыми именами, водил в театр, дарил цветы, и она любила его, осчастливленная, что он п р и н а д л е ж и т ей и все это видят; сейчас – потому, что он оскорбил ее самолюбие, святая святых молодости, и она чувствовала, что если простит, то вынуждена будет прощать и впредь. А этого она не хотела. Может быть, он считает, что она покушается на его московскую квартиру? Бог с ней, с квартирой, ей и в Логатове неплохо. Глупо в ее-то годы привязываться к одному человеку, как будто нет других. Она никому не позволит командовать ею: она свободный человек…

Анна зашла к подругам. Они уже были готовы и, оживленные, поджидали ее. Вечер в политехническом институте обещал быть интересным.

Действительно, в танцевальном зале толпилось много парней. На сцене гитаристы настраивали гитары. Свет был притушен. Принужденно ждали, когда зазвучит музыка.

Щебечущей стайкой впорхнув в зал, Анна и ее подруги образовали кружок и принялись болтать о том о сем. Они обсудили одного, второго, третьего из своих знакомцев, живо представляя их в лицах, но, наконец, и ими овладело нетерпение: музыканты все еще копались в инструментах.

Анна чувствовала на себе чей-то взгляд. Она внимательно изучила зал, но никого, кто бы уж чересчур явно буравил ее глазами, не обнаружила. Она подумала, что это с ней от нервозности. Однако ощущение не проходило, и она забеспокоилась: невпопад отвечала, некстати смеялась или вдруг замирала, приподняв голову, устремив вверх мечтательный взор, – поза, которая, как ей казалось, красила ее и нравилась другим.

Наконец зазвучало тягучее танго; все замолчали и притихли; середина зала начала заполняться танцующими. Анна, прислонясь к стене, ждала, не пригласит ли ее кто-нибудь. Ее больно кольнуло, что месть, которую она задумала и так красочно расписала в воображении, осуществить куда труднее. Она затаенно и страстно хотела, чтобы с ней протанцевали хоть раз, – пусть маленький, но отыгрыш в пику зарвавшемуся себялюбцу Шеркунову.

Она обмерла и возликовала, когда увидела, как из противоположного угла зала направляется рослый блондин; их взгляды скрестились, и она поняла: он к ней… Она едва дождалась, когда он, как полагается в таких случаях, улыбнулся, что-то сказал и взял ее за руку. Золотисто-кудрявый Адонис с открытым прямодушным лицом, он бережно обнял ее, словно укутал цветок. Они познакомились.

Когда танец кончился, Леонид остался с ней, ненавязчиво поддерживая разговор. Он немногословно намекнул, что она ему понравилась, и оттого, что он сделал это мимоходом, она поверила больше, чем если бы он рассыпался в комплиментах. Она скорее почувствовала, чем поняла, что все в нем основательно, надежно, прочно, что он действительно интересуется ею, хотя и сдержанно. Вот я, каков есть, – казалось, говорил он, лениво и однообразно жестикулируя правой рукой, точно взвешивая.

После танцев вышли вместе: Леонид вызвался ее проводить. Путь к дому проходил через железнодорожный вокзал. Холодная ли ночь, какие случаются ранней весной, когда оттаявший за день тротуар к вечеру покрывается ледяной коркой и влажный воздух цепенеет замерзая; сознание ли, что она отомщена, что она способна нравиться, и вызванный этим прилив самодовольства; или, может быть, простое доверительное спокойствие, – что бы там ни было, Анна была признательна Леониду. Теперь, когда он выделил ее и доказал ей, сомневающейся, что она красива и это неоспоримо, к ней вернулась та трезвая беспечность, которая неприступно возвышала ее; теперь она подсмеивалась над его манерой взвешивать слова, точно камни, над его сугубой серьезностью.

И вдруг она увидела Шеркунова. От изумления она остановилась. С сумкой через плечо, быстро ныряя, он шел навстречу. Как он здесь оказался? Когда приехал? Она суматошливо дернулась, как вор, пойманный с поличным: отступила, отвернулась; ее охватил внезапный страх. Она попыталась схорониться за спину Леонида и этим выдала себя. Тот, ничего не понимая, отшатнулся, и Шеркунов увидел ее. Она это почувствовала. Ее страх возрастал с каждым его шагом, панический страх: как во сне, когда убийца заносит нож, и хочешь убежать, но не можешь. Скорей бы ударил.

Шеркунов поравнялся с нею. Пока он не увидел вблизи эту съеженную фигурку, эти худенькие плечи, эту понурую голову, он еще сомневался – она ли это, в самом деле? – но теперь не оставалось сомнений: она. Но все же, ошеломленный, с недоумением, гневом и горечью, он недоверчиво выдохнул:

– Ты?

Она молча отвернулась.

Ничего не произошло.

Она услышала его шаги, сперва медленно недоумевающие, потом скорые. Потом она увидела, что он побежал. Он бежал, словно за ним по пятам гнался огонь. Она на какое-то время оцепенела, отчужденно наблюдая, загипнотизированная, как он бежит. И чувствуя, что надо бы что-то сделать… И когда остолбенелый Леонид осторожно спросил, что с ней, она опомнилась, взвилась, как куропатка из-под снега, и побежала следом. Она отомстила, но не хочет с ним расставаться, – нет! нет! Она бежала, задыхаясь в шумном прибое крови, в частых беспорядочных взмахах запыхавшегося сердца, и плакала. Бежала и плакала. Слезы обессиливали, и вдруг она поняла, что ей не догнать его, и крикнула. Шеркунов услышал. Он остановился – от неожиданности, потому что уже настолько свыкся, принял и сластолюбиво переживал обиду, ожесточаясь ею, что бесповоротно не предполагал счастливого исхода, и теперь остановился в нерешительности. Как же так? Как же так вышла, что не дали ему пострадать, упиться мыслью, что он несправедливо обижен, и насладиться горечью как другие наслаждаются счастьем, которое примитивно, безвкусно по сравнению с болью.

Анна уже не бежала – шла печально. Шеркунов, поколебавшись, двинулся навстречу. Они сходились. Он – не зная, сердиться ли ему, радоваться ли, она – ломая свое вновь взбунтовавшееся самолюбие, готовая вот-вот повернуть обратно: ее чистое стремительное душевное желание так же стремительно исчезло.

Они сходились, два самоценных человека, воюющих каждый за себя. Они еще отталкивались, но уже притягивались. Они сошлись. Он обнял ее, она спряталась у него на груди и засопела носом. Он погладил ее. Она расплакалась, потому что ей вдруг стало хорошо: все муки разом разрешились. Он целовал ее мокрые глаза и думал, как одинок и пуст был в своих себялюбивых чувствах и как далек от того, чего искал. Вот она, рядом, вздрагивающий комочек человеческой плоти, столь же одинокий и воинственный, как и он сам, столь же беспомощный, как и он сам, так же запросивший пощады, как и он сам. Чем защитимся, если не искренностью?

И он крепко обнимал ее и, неистово целуя, шептал ласковые утешительные слова: люблю, родная, не плачь, утешься, обопрись на меня…

©, Алексей ИВИН, автор, 1977, 2007 г.

Алексей ИВИН

Коттер лентяйнис

Жил в Москве бедный юноша, и звали его Иван. Служил он в учреждении, снимал пустую комнату и спал на полу на газетах. И не было у него ни родных, ни близких, а только один кот по прозвищу Лентяй. Вот он и думает: «Продам я кота, все равно он ничего не делает, только даром молоко ест». Взял он кота за загривок, посадил в мешок, а кот ему и говорит:

– Не продавай меня! Я буду мышей ловить для лабораторных опытов, а деньги тебе отдавать. Как-нибудь проживем.

Пожалел Иван кота, отпустил его, а сам на службу пошел. А кот тем временем наловил много мышей, в лабораторию биологам отнес, а деньги хозяину отдал.

Живут они так неделю, и другую. Кот день ото дня все тощее становится, а мышей все меньше приносит. В своем районе уже всех переловил, а в Нагатино или Бескудниково ему бегать далеко. Да и собак тоже боится.

Вот Иван однажды и говорит ему:

– Все-таки продам я тебя, Лентяй. Обидно мне, что ты не работаешь, а только молоко трескаешь, а я целый день на работе сижу да тебя, дармоеда, кормлю.

Посадил он кота в мешок, забросил за спину, в лифте спустился, а в подъезде кот и говорит ему:

– Не продавай меня, Иван. Я тебя большим начальником сделаю. Ты на службу ходить не будешь, а денег у тебя будет много.

– Как же ты, бездельник, меня начальником сделаешь?

– А вот как: ты меня сейчас на шелковый поводок привяжи да на бульвар гулять выведи, а об остальном не спрашивай.

Иван так и сделал: посадил кота на поводок и на бульвар прогуливать вывел. Идут они по бульвару, а навстречу им дама, да нарядная такая, а на поводке у нее собачка пудель белая. Пудель как зарычит, залает на кота да в драку, а дама эту пудель оттаскивает да журит: что ты, мол, песик, сердишься.

Слово за слово – дама давай с Иваном знакомиться:

– Что это, – говорит, – за собачка у вас такая странная, маленькая и хвост трубой?

– Это, – отвечает Иван, – особая порода такая, английская, – коттер лентяйнис называется.

– Как интересно, – говорит дама. – У меня много породистых собачек было, а такой не было. Не продадите ли?

– Нет, – говорит Иван, – не продам.

А дама – свое:

– И за миллион рублей, – говорит, – не продадите?

– И за миллион рублей не продам.

– Пойдемте, – дама говорит, – в таком случае к нам. Я вас с мужем познакомлю: он в министерстве работает и породистых собачек очень любит.

Вот приходят они. Муж этой дамы и говорит:

– Ах, какая собачка интересная! Не хотите ли, молодой человек, большим начальником через эту собачку стать?

Иван видит – дело плохо. А кот ему и шепчет:

– Соглашайся, дурак!

Согласился Иван. А муж этой дамы по телефону говорит кому-то и давай Ивана на все лады нахваливать: молодой, говорит, работник, такой перспективный да растущий. Поговорил он по телефону и к Ивану обращается:

– Завтра сходи туда-то и туда-то, а послезавтра станешь большим начальником.

Делать нечего. Отвязал Иван кота, домой вернулся, и так-то ему скучно стало, что хоть в петлю лезь. Жалко ему кота, и поговорить не с кем.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Стал Иван большим начальником, на новую квартиру переехал, машину «жигули» купил, на службу не ходит, а деньги получает.

Вот однажды приходит он домой, а кот на диване сидит, ободранный весь, в картофельной шелухе, а во рту окурок. Обрадовался Иван коту, стал его обнимать-целовать да расспрашивать, какое его житье-бытье.

– Жил я не худо, купался в ванне, ходил в сафьяновых сапожках да сливки хлебал, – отвечает кот. – Только пудель ихняя меня не любила и проходу мне не давала. Вот раз слышу за обедом, что хозяева меня на собачью выставку завтра поведут. Представил я, сколько там собак, и думаю: все равно умирать, съем-ка я аквариумных рыбок и сервелат из холодильника украду. Съел я рыбок и сервелат украл, а тоска пуще прежнего меня точит. Ладно, думаю, пусть меня пудель задерет, один конец. Вылез я из-под софы, стал пуделя хвостом приманивать. Он как вскочит, заглотил меня да и подавился: хвост-то у меня пушистый. Вот, думаю, наделал делов, надо самоубийством кончать. Выпрыгнул я из окна, авось, думаю, разобьюсь, а по низу хозяин шел. Я на него упал и до смерти убил, а сам жив остался. Залез с перепугу в мусорный контейнер, гляжу, а там дверь медная. Открыл я медную дверь, а там, гляжу, серебряная. Я и серебряную открыл, а за ней – золотая. Открыл и золотую, а там ковровая дорожка прямая. Шел я три дня и три ночи и попал в мышиное царство. Обрадовался я, стал мышей ловить да головы им отвинчивать. Несметные рати побил, а силушки не убыло. Тут вышли мне навстречу мышиный царь с царицею, в ножки поклонились, жалобными голосами взмолились: «Не губи ты нас, богатырь Лентяй Котофеевич, не разоряй царства нашего, пожалей вдов и сирот. Чего хочешь – проси у нас, исполним». – «Хочу, – говорю, – чтобы вы меня к Василисе Прекрасной доставили. А не доставите – всем вам смерть лютая». Опечалились царь с царицею, да делать нечего. Разбежались гонцы во все концы царства мышиного – народ созывать. Собралось мышиного народу видимо-невидимо, так что у меня в глазах зарябило и слюнки потекли. Дважды царь клич кликал, не знает ли кто Василису Прекрасную, а все молчат, как в рот воды набрали. Я сижу, когти точу, усы раздуваю. На третий раз выходит из толпы мышонок серенький, голопузый. «Я, – говорит, – знаю, где Василиса Прекрасная живет. Она в Чертанове на зерноскладе учетчицей работает, на меня утечку зерна списывает. Я Лентяя Котофеевича провожу. Дайте мне только три лепешки рисовые на дорогу, три гвоздя железные да три фунта динамиту». Разгневался мышиный царь, ногой топнул. «Зачем тебе, мерзавец, динамит? Уж не хочешь ли ты мой дворец взорвать?». – «Нет, царь-батюшка, – мышонок отвечает. – Не хочу я твой дворец взорвать, государство ума-разума лишать. Государству без царя как мышонку без хвоста – никак нельзя. А признаюсь я тебе, царь-батюшка, в другом грехе: рассердился я на Василису Прекрасную за подлог, изгрыз у нее табель учетный, а она норку мою жестяным листом задраила и зубастый капкан поставила». Дал мышиный царь мышонку три лепешки рисовые, три гвоздя железные да три фунта динамиту и в путь благословил. Мышонок впереди побежал, да так резво, что я его за хвост хотел попридержать, да передумал: без него ведь я заблудился бы. Семь дней бежали, семь потов спустили, пока до склада добрались. Три гвоздя железных в капкан сунули – капкан-то и захлопнулся. Жестяную заслонку динамитом взорвали. Мышонка моего контузило. Я ему кровопускание сделал, думал, поправится, а он возьми да и скончайся. Да и то сказать: все под богом ходим. Погоревал, погоревал, да делать нечего. Василису Прекрасную под белы рученьки взял, из мучного терема вывел, в такси посадил и к тебе привез…

– Да где же она? Может, обронил по дороге?

– Как бы не так! – отвечает кот. – Она войти стесняется, в подъезде тебя дожидается.

Тут Иван в подъезд выходит, Василису Прекрасную за белы рученьки берет, в хоромы богатые начальнические ведет, в уста сахарные целует. Ну, с веселым пирком да за свадебку. А кота шафером посадили. И я там был, мед-пиво пил, кисель хлебал, молоком запивал, по усам текло, а в рот не попало.

©, Алексей ИВИН, автор, 1981, 2008 г.

Алексей ИВИН

Ласточки

По бедному евклидовскому уму моему я

знаю, что страдания есть, что виновных нет,

что все одно из другого выходит прямо и просто…

Ф.М.Достоевский

Я приехал в поселок по заданию редакции: нужно было написать очерк о передовом механизаторе. Был летний полдень. С фотоаппаратом на плече и блокнотом в кармане я шел по улице.

Мое внимание привлек мужчина в заношенной клетчатой рубахе, стоявший возле забора спиной ко мне. Его поза показалась мне несколько подозрительной, однако нужно было спросить, где колхозная контора, и с этой целью я направился к нему.

– Извините… – начал я приближаясь.

Он повернул опухшее лицо, посмотрел мутным слезящимся взглядом, покачнулся и, держась одной рукой за штакетину, другой стал застегивать штаны.

– Ну, чё лыбишься? – спросил он. – Заснять хочешь? Ну, на, снимай!

Он путался в пуговицах и качался, тупо и сумрачно глядя мне прямо в глаза.

– Снимай, гад ты ползучий! Мне не привыкать. Меня уже снимали для вытрезвителя – и ничего! Посмеялись над Ванькой Зуевым – и ничего, все прошло! Молодежь!.. – Он криво усмехнулся. – Утром не добудишься, с вечера не укладешь!..

– Ладно! – оборвал я его. – Ты мне скажи лучше, где тут у вас контора.

– Председателя надо? Задрыга он… Увидишь, так и передай: Ванька пил и пить будет, а задрыгины трудодни ему побоку! Вот так!

– Ну, а где же все-таки контора?

– Там…

Он махнул рукой вдоль улицы, поняв, что втайне я его презираю и выслушивать не буду.

Я пошел в указанном направлении, подумав, что первая ласточка погоды не делает, что, может быть, экспансивно-разведывательное настроение, так необходимое журналисту, не покинет меня, и я напишу превосходный громкий очерк, за который получу на редакционной летучке благодарность из редакторских уст и доплату к гонорару. Только бы этот передовой механизатор раскрылся, а уж я распишу…

На дороге стоял синий МТЗ; приглушенный мотор прерывисто вздрагивал, вибрировала выхлопная труба. Подойдя к дому, возле которого стоял трактор, я вдруг услышал сперва дружный хохот и крики, а затем увидел, завернув за угол, любопытное зрелище. На лужайке перед домом подбоченясь возвышался черноволосый мужик с хищным открытым смуглым лицом. Возле него полукругом толпились несколько человек: высокий сутулый старик с бородой, трое мальчишек с велосипедами, женщина с помойным ведром; поодаль, сбоку, возле поленницы, на толстых березовых чурбанах, поставленных на попа, сидели двое пожилых колхозников и курили, хитро улыбаясь: один – в замасленной спецовке, другой в свитере. Черноволосый был в центре внимания: все говорили наперебой, обращаясь к нему, и смеялись:

– Витя, ну что ты нам мозги-то компостируешь? Ванька, тот выпил и спокойно домой пошел, а ты-то чего народ баламутишь? Или давай свою «ласточку», или мы поехали: у нас вон трактор заведенный стоит, – сказал, давя окурок, колхозник в спецовке.

– Не веришь, да? Не веришь? – Черноволосый подбежал в говорившему. – Думаешь, я просто так сбрендил? Думаешь, много выпил? Ничего подобного: ни в одном глазу. Ладно, не верь. Я тебе счас покажу. Давай на спор.

– А чего я с тобой спорить стану?

– Ты мне, Колька, не финти! Будешь спорить?

– А чего с дураком спорить…

– Сдрейфил? Ну, давай спорнем на бутылку водки. Ага! Сразу в кусты… Ну, давай – на красную, на вермутишко? Э-э, кикимора ты болотная, а не мужик. Я с тобой больше и разговаривать-то не буду. Давай лучше с тобой, Леха, побьемся?..

– Давай! – вызывающе оскалился Леха, сорокалетний мужик с проседью на висках. – Давай! Только уговор: избу по бревнышку разнесешь – я не ответчик.

– Да что я, в дрезинушку пьяный, что ли? Давай, Колька, разбивай!

Колька, привстав с чурбана, разбил стиснутые в рукопожатии руки спорщиков, прибавив крепкое словцо. Зрители оживились, послышались забористые шутки. Витька, блестя черными хмельными цыганскими глазами и матерясь, снял рубаху, обнажив загорелое тело.

– Маруська, ты бы отвернулась… – насмешливо посоветовал Колька, доставая новую сигарету. – А то он, может, догола разденется.

– А вот когда разденется, тогда и посмотрим! – отпарировала Маруська. – Что ты думаешь – я голых мужиков не видела? Да сколько угодно!

Громкий хохот покрыл ее слова, мальчишки смекалисто переглянулись.

– До трусов раздевайся! – крикнул Леха. – Иначе я не согласен: никакого смаку не получится.

– Неладно вы затеваете, мужики, – проворчал старик. Он был явно не доволен всем этим, но не уходил.

– Есть же дураки на белом свете! – резюмировала Маруська. – Как только Алена с таким чучелом живет…

– Разойдись! – приказал между тем Витька, пьяно ухмыляясь. – Сейчас я вам покажу класс…

Все перед ним расступились, образовав проход.

– Витька, ты не дури, – попытался увещевать его старик. – Если пьяный, так поди проспись. Христом богом прошу.

– И правда, мужики! – подхватила Маруська. – Вы-то ведь трезвые, что вы с ним, с пьяным, связываетесь? Мало ли чего человеку на ум взбредет спьяну-то. Тут ведь чистое смертоубийство. А ну, если он головой в переплет угадает? Убьется ведь до смерти.

– Не убьется. Стекла широкие. Там два медведя пролезут, а этот комар и подавно! Давай начинай! А нет – так за водкой беги, на троих бутылочку угомоним.

Витька, не отвечая, встал против окна; в его глазах появилось выражение неукротимой злобы; он стиснул зубы. Только теперь, когда он начал разбег, я понял его замысел. Все замолчали.

Пружиня на кривых мускулистых ногах, он подбежал к стене, резко оттолкнулся и, вытянув руки по швам, как лыжник при прыжке с трамплина, влетел в окно. С сухим коротким звоном посыпались осколки. Затрещал переплет.

Мы подбежали к окну. Оттуда торчали только извивающиеся грязные ноги; я помню зеленые травинки, налипшие на мозолистых пятках. Из избы на нас пахнуло стывшими щами. Цепляясь за старые наличники, усыпанные битым стеклом, мы заглядывали внутрь. Возле меня висел веснушчатый мальчишка, вертя головой, чтобы лучше видеть. Витька задрыгал ногами, сползая на пол. Я увидел внизу на стеклах бордовую струйку крови, она растекалась по подоконнику. В комнату кто-то вломился (это был Леха), подбежал к Витьке, схватил его под мышки.

– Ох, блядь! – простонал тот хрипло и свалился на пол.

– Ну? Чего? Где?

– Плечо болит, соскребнул…

– Какое плечо, дурья башка! Весь в крови, как поросенок… Ну-ка, дай посмотрю! Постой, не елозь! Здесь не больно?

– Нет.

Леха озабоченно копался в кровоточащей ране на Витькином животе, разыскивая осколки. В комнату вошла Маруська; она тотчас нашла какую-то наволочку, растолкала мужиков:

– Пропустите, ну! Давай-ка я тебя перевяжу, пьяная рожа. Опять Алене подарочек. Ох, дура она, дура! Была бы я на ее месте, я бы быстро тебя в тюрьму упрятала. Скотина безрогая! Ни стыда у тебя, ни совести. Порядочные-то мужики работают, деньги зарабатывают, для дому стараются чего прикупить, а ты вон с осени дров не можешь расколоть! Только бы водку жрать день и ночь. А что пользы-то: выпьешь да на угол выссышь. Деньгам перевод, и все. Шел бы лучше в цирк работать…

Маруська разорвала наволочку, плотными широкими жгутами дважды перевязала волосатый Витькин живот. Мужики беспомощно уставились на ее проворные руки.

– Не хватит этой повязки, – сказала она. – Надо еще… Да не лапай ты меня руками-то, падла! Убери руки, говорю! Смотри, сколько на них кровищи-то: мне потом вовек не отстирать от платья… Азиатина ты поганая! Зарезался бы уж совсем, чем над людьми-то издеваться.

– Я завтра зарежусь, – угрюмо пообещал Витька, утирая лицо окровавленными руками.

– Что ты думаешь – кто-нибудь пожалеет тебя? Да я, например, если хочешь знать, локтем перекрещусь, когда ты сдохнешь. Ты мне огород свернул спьяну.

– Не жалейте, в Христа Спасителя! Не жалейте! – закричал Витька.

– Ну, ну. ну! Раскричался… Стой, а то перевязывать не стану. Грищка!

Веснушчатый мальчик встрепенулся.

– Съезди позови медичку: ничего мне тут одной не сделать. Пусть приедет. Скажи, Витька Колесов кровью исходит, бинтов надо. Скажи, мол, «ласточку» показывал, да ему эта «ласточка» боком вышла. Может, в больницу придется везти… Ох, мужики, мужики! И чего ради вы все с ума посходили? Чего вам не хватает?

Гришка нехотя спрыгнул на землю, оседлал велосипед и уехал. Его место возле окна заняли двое других мальчишек. Подходили новые люди, привлеченные происшествием.

Я почувствовал себя лишним: на меня, на мой фотоаппарат посматривали; да и одет я был не по-деревенски.

Мне было стыдно. Стыдно потому, что мне дали задание написать о передовом механизаторе, и я согласился. Стыдно потому, что, как бы ни вопила моя совесть, я писал эти очерки, и писал их десятки. Стыдно потому, что из-под моего пера выходили не люди, а счастливые аркадские пастушки, манекены, роботы, для которых тоннаж, сенаж и колхозные закрома – цель жизни и ее итог. Это ложь. Я шел, стыд и злость душили меня. Я был зол, потому что ради куска хлеба поступился священной обязанностью карать. Ради куска хлеба. Я понял, что я трус. Как гусеница, прежде чем передвинуть свое членистое тело, кланяется и вправо и влево, ощупывая стебель: ох, как бы не сорваться! Это философия слизняков, их много в дождливую погоду.

Я не пошел в контору. Я боялся учинить там скандал. Я опять боялся… Вместо этого я пошел в лес.

Лепетали осины на свежем ветру; угрюмые речные заводи лежали в зеленых берегах, как затененные зеркала, и в них отражались травы, деревья и небо. Кругом все шелестело, шепталось, шушукалось; стволы деревьев золотились от солнечных пятен, как апельсиновая кожура. И видя это, и слыша это, и обоняя это, я мало-помалу успокоился. Я разгладился, как скомканный платок, по которому провели утюгом. Я подумал, что есть нечто большее, чем вселенская драка.. А что – я не знаю. Я не знаю…

Задание редакции было сорвано. Когда редактор кончил меня распекать, я молча выложил перед ним заявление об увольнении. Через две недели я рассчитался и уехал.

©, ИВИН А.Н., автор, 1977, 2010 г.

Алексей ИВИН