Текст книги "Рассказы по алфавиту"

Легко как пить дать

«…В хлеву пахло навозом, сеном и отрубями. Афросинья достала из закута лавку. Села, зажав подойник крутыми бедрами. Пеструха тяжело, по-человечески мыкнула.

– Цыть, скаженная! – прогундосила Афросинья, дотронулась до тугого вымя, чиркнула титьку.

В подойнике зашебуршала струйка молозива.

Вошел Софрон. Положил тяжелую ручищу на крутое плечо бабы.

– Ты че? – спросила она.

– Слюбимся, – недобро полыхнул Софрон.

– Ряхнулся? В закуте-то?

– А хоша бы и в закуте.

Взял бабу за груди. Звякнул подойник. Пеструха вздохнула.

– Цыть, скаженная! – пробухал Софрон, елозясь…»

Мочалин загнул страницу большого тома, устало отложил его и взял другую, тонкую, красиво разузоренную книжку:

 
Россия! За твои березки,
За гладь озерную твою,
За эти бархатные слезки,
Поверь, я так тебя люблю!
В небесной просини и шири
Я вижу прозелень побед.
Электростанции Сибири
Дают стране электросвет.
 

– Воды нет, Миша. Сходил бы ты.

Жена Мочалина, Галина, которая гладила белье на столе, жалобно и просительно на него посмотрела. Если бы ему приказали, Мочалин еще мог бы отказаться, но вот такие слезливые просьбы он не научился отклонять. Мочалин был человек мечтательный и пассивный; в свободную минуту он любил читать, но читал бессистемно, сразу несколько книг, – и художественную литературу, и научно-популярные издания, и философские труды. Эта любовь к чтению была бескорыстной; благодаря ей в его голове перепутались простейшие понятия, однако он продолжать читать, преодолевая скуку и душевную бездеятельность.

Он сорвал с вешалки фуфайку, вложив в это движение все свое раздражение оттого, что ему в очередной раз помешали обогащаться духовно. Жена, кроткая и трудолюбивая, как пчела, недавно родила ему первенца, который теперь мирно посапывал в зеленой коляске, однако Мочалин не без основания считал, что с появлением младенца она не стала ему ближе и дороже; напротив, прибавилось множество новых немыслимых хлопот, и вся их супружеская жизнь мало-помалу свелась к стоическому добыванию насущного хлеба. И жена за глаженьем, и младенец, дремлющий в коляске, и эта накренившаяся ветхая изба, и восьмидесятилетняя старуха, глухая тетеря, которая поминутно кряхтела за перегородкой и у которой они снимали квартиру здесь, на дачной окраине Логатова, – все это раздражало Мочалина: ему иногда казалось, что в этой вынужденной ежедневной борьбе за пропитание он затрачивает исполинские усилия, ни на шаг не подвигаясь к счастью и исполнению желаний. А желал он, не больше не меньше, как стать министром юстиции. В самом деле, почему бы нет? У него есть все основания: он молод, окончил юридический факультет университета и работает консультантом по правовым вопросам при районном агропромышленном объединении. Впрочем, он понимал, что для того, чтобы достичь намеченного, необходимо приложить воистину Сизифов труд и испытать Танталовы муки. А ведь есть же счастливчики, которым все достается даром: один из его товарищей по университету уже заканчивает аспирантуру, а второй, не обинуясь, женился на дочери управляющего крупным трестом, что тоже неплохо для начала…

Он торопливо набросил фуфайку на плечи и решил, что, принеся воды, снова сядет читать или займется кроссвордом в «Огоньке»; и пусть только попробуют его оторвать!

– Заодно, пожалуйста, вынеси помойное ведро: через верх уже льется.

Мочалин, конечно, знал, что его унижают, но чтобы до такой степени и собственная жена?! Хорошо, он стерпит. В мире был, и мир его не познал. Хорошо, что пройдет через горнило всех страданий, будет работать, не покладая рук, днем и ночью, но рано или поздно справедливость восторжествует. Еще немного потерпеть.

В грязной мыльной пене помойного ведра зашевелились арбузные корки: арбуз ели вчера за ужином. Сдерживая тошнотворный приступ, Мочалин спустился по кособокой лесенке и, сгибаясь в три погибели в дверях, вышел во двор. Нервный, затюканный мечтатель, борец с повседневными тяготами, он стиснул зубы и вылил ведро на занесенные снегом огородные грядки; вода с легким шуршанием просочилась в снег, над помойкой воскурился кислый теплый пар. Мочалин вдохнул морозный вечерний воздух, взглянул на темные, в звездах, небеса и подумал, что когда-нибудь у него появятся свои апартаменты с телефоном, мебельным гарнитуром и библиотекой. Ко дну ведра прилипли яичные скорлупки, но он не стал их выколачивать, – зачем брезгливому человеку лишнее испытание?

Он вернулся в избу, зябко передернулся, охваченный теплом, поставил ведро на скрипучий табурет под умывальником и с наслаждением намылил руки. Он мыл руки по всякому поводу, тридцать раз в день; это было большое удовольствие, привычка чистюли. Вымыв руки, он вытирал их махровым полотенцем и чувствовал, что готов к какому-нибудь необычайно красивому, светлому деянию, – писать любовные стихи или рисовать акварелью весенний пейзаж; но ни того, ни другого он не умел, поэтому просто садился в новенькое креслице, нелепое среди дряхлой меблировки, и раскрывал книгу. Но через несколько минут требовалось открыть вьюшку в печной трубе, или принести корзину торфяных брикетов, которыми топили печь, или выгрести золу из поддувала, или лезть в погреб за трехлитровкой соленых огурцов, – да мало ли что требовалось! – и он опять шел и делал, а потом тщательно мыл руки и опять был готов к чистому творческому акту…

Оцинкованные ведра, когда он их взял, зазвенели. За водой надо было идти к соседке, тете Груне: у нее, как почти в каждом доме, во дворе был свой колодец. Но, представив, как она, отведя занавеску в окне, опять будет высматривать, чтобы он, пока черпал, не украл развешенное белье, – представив это, Мочалин понял, что хождение за водой – тоже испытание, одно из самых унизительных, которым он подвергается ежедневно. Тетя Груня была, конечно, добрая старушка, хранительница национального характера, прямо из повести Распутина, но, тем не менее, под ее подозрительным взглядом Мочалин не любил черпать воду.

Было девять часов вечера, взошла луна. Облитые зябким серебристым лунным светом, крыши домов и заиндевелые деревья дрожали от холода. Было так тихо, что Мочалин слышал свое дыхание. Он сплюнул на снежный бруствер; тотчас же у соседей справа залаяла собака. Ее хриплый лай разрушил мертвое очарование. Хрустя звездчатым снегом, Мочалин наискосок перешел дорогу. У тети Груни горел свет. Толкнув калитку, Мочалин обнаружил, что она заперта. Это его разозлило. Он мрачно глянул вдоль сужающейся перспективы высоких крепких крашеных заборов, кое-где на цементных столбах, и частных домов, едва приподымающихся над заборами: в этом районе жилищное строительство не велось и проживали в основном пенсионеры, торговавшие на базаре плодами своих садов и огородов, – к у р к у л и. Все калитки, кроме его собственной, которая перекосилась и висела на одной петле, были плотно закрыты. Фонарь вдали, соперничающий с луной, вызывал тоскливое чувство мороза и одичалости. Ощутив, что иззяб, Мочалин постучал настойчивее, прислушался, потом пнул дверь ногой; с досок посыпалась изморозь. Никто не открывал. Тогда он подошел к заледенелому окну и постучал. Тетя Груня выглянула и, всматриваясь из-под руки, попыталась сквозь наледь различить, кто там, на улице; так ничего и не разобрав, она повернулась, и ее серая скрюченная спина в ватной душегрейке медленно удалилась. Мочалин понял, что тетя Груня пошла отворять.

И правда, избяная дверь мягко хлопнула, промерзлые половицы в коридоре засвистели, и мимо Мочалина, продравшись сквозь узкую лазейку под забором, прошмыгнул серый встрепанный кот.

– Кого бог послал? – настороженно спросила старуха, вплотную подходя к двери и прислушиваясь.

– Я, тетя Груня, я! За водой…

– Ты бы еще поздней пришел, мил человек. Время-то – люди спать ложатся.

Заскрипел ключ: в калитку был вделан замок, который запирался на три оборота; потом, немного погодя, стало слышно, как тетя Груня вытаскивает засов. Мочалин нетерпеливо толкнул дверь, но она все еще была заперта.

– Постой, куда торопишься, – заворчала старуха. – Сейчас завертыш открою. Прыткий какой! Ты учти, милок, последний раз тебя пускаю. У меня белье на дворе мерзнет, а при полых дверях у меня его цыгане в два счета унесут. У меня колодец свой. Ты в день-то раз пять прибежишь ко мне, а твоя-то хозяйка то стирает, то пол моет… Всю воду выносишь, а мне чего остается? Я утром черпаю, так у меня ведро по дну скребет: водички-то нет, вымерзает вся. Ты вон к Парамонихе пойди, у нее мужик есть. А я одна с дочерью живу, у меня колодец наладить некому. – Мочалин шел с ведрами впереди, а тетя Груня семенила следом. – Вот так вот, милок. Как хочешь. Вода у меня не казенная, своя. В горкоме по пенсионной книжке выхлопотала… Меня заверили, что в частное пользование…

Мочалин не выдерживал последовательных унижений: он взрывался как раз тогда, когда была стопроцентная уверенность, что его не поймут. Взбешенный, он повернул обратно, чуть не столкнув тетю Груню. Ее доброе круглое морщинистое лицо цвета вялого яблока слегка вытянулось.

– Тетя Груня, ты в бога веруешь? Молишься ему? Ну и молись. Но учти: в рай за скаредность не пускают. Не нужна мне твоя вода. Пей сама!

И он вышел, оставив тетю Груню в недоумении.

Если бы он вернулся с пустыми ведрами, то, конечно, нашел бы, чем оправдаться перед женой, но сознание, что он неудачник настолько, что даже воды ему не дают, было бы излишней внутренней пыткой. Он давно понял, что ему необходима каждый день хоть одна маленькая победа, самоутверждение, иначе жизнь, эта цепь злоключений, теряла смысл; смириться же он не умел: его желания были беспредельны, хотя подчас и беспредметны.

Он побрел к Парамонихе. По пути он думал, что хорошо бы летом отправить ребенка к теще, а самому поехать в Москву – встретиться с товарищами по университету, разведать обстановку. Ему было двадцать восемь лет, жизнь увядала, он знал много и беспорядочно, но нигде ничего не достиг: не хватало усидчивого терпения. Он хотел сразу всего; обживаясь на новом месте, радовался, что здесь-то начнется его блистательный взлет, его Тулон, а в разгоряченном воображении рисовались заманчивые картины, он делал то, к чему был призван, и жизнь переполнялась осмысленной деятельностью. Но вокруг, казалось, ни у кого не было ничего похожего на честолюбие, никто ничего не замечал – служили, тянули лямку, увядали, как он; хоть бы кто-нибудь увидел, как он гибнет в пеленках, среди старух, – никто! В мире был, и мир его не познал…

Он подошел к калитке Парамонихи, взялся за кольцо и, подумав, что если и тут заперто, то он перережет всю улицу, надавил плечом. Калитка открылась. На звук щеколды из конуры с громким лаем выскочила крупная дворняжка и, звеня цепью, бросилась к Мочалину; он отступил, защищаясь ведром. Цепь натянулась, и собака в злобном порыве остановилась в метре от него, лая требовательно и грозно.

Колодец, занесенный снегом, стоял в стороне под голой акацией. Мочалин поставил ведро и, хотя собака залилась еще громче, хладнокровно открыл крышку и стал разматывать барабан. Послышался слабый всплеск, ведро зачерпнуло, и он азартно принялся наматывать цепь. В ведре, всплывшем из черной колодезной глуби, вкруговую толклись куски льда; шумной струей Мочалин перелил из него в пустое ведро и зачерпнул снова. Собака уже срывалась до визга. Опасаясь, что перебудит всех в округе, Мочалин, торопясь и расплескивая, наполнил второе ведро и собирался идти, как вдруг на крыльцо вышла толстая Парамониха в пальто, накинутом на плечи. Она прикрикнула на собаку и спросила у Мочалина:

– Кто вам это разрешил, молодой человек? – В ее голосе была категоричность и деловитая озабоченность человека, чьи бесспорные права хотят попрать. – Что за самоуправство? Подите прочь. Колодец наш. Я спущу собаку.

Мочалин почувствовал, что в голове мутится. Он терял самообладание; в такие вот минуты, как эта, когда правомочные люди напоминали о его бесправии, хотелось, как разъяренному быку, ринуться прямо на врага, свалить и затоптать его. Топтать и топтать, пока он не захлебнется в луже собственной крови. Такое возникло садистское желание. Ему хотелось скинуть эту дородную бабу с крыльца, но он успел сообразить, что это будет дико и жестоко; но так как надо было срочно что-нибудь предпринять, чтобы излить злобу, до краев переполнявшую его, и положить конец немыслимым обывательским издевательствам, он схватил ведро с водой и выплеснул его в собаку, стервеневшую на цепи. Та с визгом отскочила и залаяла сильнее, взахлеб.

– Да подавись ты своей водой, дура конторская! – шептал он. – Ненавижу!.. Расплодились, собственники, мать вашу, – зимой снегу не выпросишь.

– Парамон! Парамоша! Выйди скорей! Воры! – кричала расходившаяся Парамониха.

Мочалин понял, что пора уходить. Взъерошенный, растерянный, он выскочил за ворота; шапка сползла на ухо; он был похож теперь на пьяного или на помешанного.

То обстоятельство, что он постыдно удрал и, хотя хорохорился, был все-таки опять унижен, заставило его остановиться. Он почувствовал желание вернуться и постоять, отомстить за себя, и немедленно, сейчас же! Однако не решился на это, а схватил с дороги кусок смерзшегося снега и швырнул его в окно Парамонихе. В этот момент в калитке показался Парамон, крупный седой старик без шапки, и Мочалин бросился наутек. Вслед ему понеслась крепкая брань.

Прошмыгнув в свою подворотню, Мочалин отдышался и прислушался. По-прежнему лаяла собака и кричала Парамониха. Он согнулся, чтобы протиснуться в низкую наружную дверь, но дверь была заперта. Ошарашенный, он остолбенел. Он даже подумал, что не туда попал. Но нет, это был его дом, его укромное гнездо. Было ясно со всей очевидностью, что его хотят свести с ума. Клокочущий гневом, он двинул ногой ненавистную дверь, желая, чтобы это укромное гнездо за сорок рублей в месяц раскатилось по бревнышку; дверь, сорванная с петель, упала. Мочалин, тяжело дыша, словно после драки, почувствовал, что гнев с шипением выходит из него, как воздух из проколотого шара.

На лестнице послышались шаги и шепчущий голос Галины:

– Миша? Погоди, сейчас открою. Под окнами какой-то пьяница шатался. Я боялась, чтобы к нам не пришел. Лучше ни с кем не связываться. Ну их всех!..

©, Алексей ИВИН, автор, 1979, 2010 г.

Рассказ опубликован в журнале «Наша улица»

Алексей ИВИН

Магазин

I

Любочка проснулась и потянулась к зеркалу. Оттуда на нее глянуло бледное смазливое личико с остатками химсостава на ресницах, с пустыми голубыми глазами и чуть припухлыми губками. «Противный! – подумала Любочка, дотрагиваясь молочно-белыми пальчиками до своей нижней губы. – Ведь говорила же, чтобы был осторожней».

Любочка встала с постели и прошлась по комнате. В ней было тепло и уютно, и все вещи находились на своих местах: плюшевый мишка с забавным выражением разумных пуговичных глаз восседал на ночном столике в окружении флакончиков, красителей, бигуди; кроткий и красивый Есенин, сработанный под палехскую живопись, висел на стене рядом с крохотной кружевной подушечкой для иголок; несколько бесценных безделушек и сувениров стояли, лежали и висели в Любочкиной спальне: статуэтка танцовщицы, аляповатый шедевр кустаря, приземистый китайский мандарин, чем-то безусловно напоминающий обладательницу, линогравюра, изображающая любовное свидание на фоне сентиментально склоненной русской березы и непременной луны. Журнал мод был открыт на странице, на которой была изображена стройная женская нога, затянутая в ажурный чулок. Любочка перевернула журнальную страницу и залюбовалась высоким мужчиной с квадратным волевым подбородком. Он был так мил, этот мужчина, и так прилично одет, что Любочка благоговейно расцеловала его изображение.

Неопределенно-счастливое или, лучше сказать, счастливо неопределенное настроение, с которым проснулась Любочка, определилось в трепетное самообожание, когда она увидела свою фигуру в зеркале. В этом незамысловатом туалете Любочка показалась себе просто обворожительной и замерла с кокетливой улыбкой.

«Подогрей кофе сама. Деньги лежат в шкатулке», – гласила записка, оставленная на кухонном столе. Любочка зажгла газ и с ощущением хозяйки в изящно обставленном и превосходно меблированном мире пошла одеваться.

Надев скромное домашнее платье, она распустила роскошные белокурые волосы по плечам и перевязала их голубой лентой, подчеркивавшей небесную голубизну Любочкиных глаз. В несколько минут предварительная процедура одевания была закончена, и Любочка села пить кофе. Когда было выпито две чашечки и в голове восстановилась ясность мысли, необходимая для изнурительного священнодействия перед зеркалом, она методически и не спеша разделась вновь, открыла дверцу гардероба и остановилась в тягостном раздумье – какое платье предпочесть? Розовое? Нет, оно такого дразнящего цвета, что слишком многие оборачиваются. Оно, конечно, божественно к лицу ей, но лучше в нем не появляться на улице. Голубое? Да, голубое! Оно такое нарядное, так подчеркивает талию и так перекликается с глазами!

Любочка взяла платье и подошла к зеркалу. Одевшись и поправив волосы, Любочка зажмурилась и потом открыла глаза – так она всегда поступала, если ей хотелось оценить себя объективно. Прелестная юная девушка в голубом платьице, одушевлявшем лицо, отразилась в зеркале, повернулась, оглядев себя со всех сторон придирчиво-самодовольным взглядом, и сделала несколько четких солдатских шагов, чтобы посмотреть, пристойно ли колышется платье. Платье колыхалось пристойно, и, послав своему двойнику воздушный поцелуй, Любочка вышла из комнаты.

«Мамочка! Я пошла по магазинам. Может, что-нибудь подвернется путное», – нацарапала Любочка и вышла, заперев квартиру. Город деловито шумел. В толпе Любочка чувствовала себя как рыба в воде. Ей было приятно ловить мимолетные взгляды мужчин. Этой счастливой возможностью показать себя и посмотреть на других Любочка пользовалась ежедневно и вдохновенно. Она замечала, кто во что одет, и пестрота нарядов и лиц опьяняла ее. Тучки небесные, вечные странники, ее не занимали: она родилась в городе. Она была молода и красива и знала, что многие любуются ею; она вздергивала носик и шествовала мимо, мимо – воплощение независимой молодости и цветущей надежды. Открывались двери в непрерывной стене домов под вывесками кафе и магазинов, выходили и входили люди, растекаясь по широким лестницам и просторным залам.

Любочка вошла. Взгляд, устремленный ввысь, обнаруживал лепные потолки и лампы, излучающие чахоточный свет; взгляд, опущенный долу, упирался в лысеющий затылок коротышки, гомозящегося в надежде обогнуть толстую даму, степенно идущую впереди; взгляд, направленный горизонтально, скользил по подпрыгивающим головам и застревал в длинных волосах маячащего гигантома. Взгляд метался по лицам и по товарам: по лицам – равнодушно, по товарам – пытливо.

«Господи, какая прелестная кофточка!» – изумилась Любочка и, расталкивая толпу, пробилась к прилавку, чтобы взглянуть на вожделенную поближе. Кофточка и впрямь была хороша. Она была тот абсолют, за которым Любочка гонялась всю жизнь, недосыпала, мучилась, проклинала вселенную, умирала и воскресала, совершала преступления, творила добро; о нем она мечтала, ему она поклонялась.

56 рублей.

Любочка открыла портмоне и направилась к кассе. «Куплю!» – решила она, и сердце забилось.

– Пятьдесят шесть рублей, – прошептала она кассирше.

– Сколько?

– Пятьдесят шесть рублей.

Получив чек, Любочка протиснулась к прилавку.

– Кофточку, пожалуйста, за пятьдесят шесть рублей.

– Продали последнюю.

– Как – продали? – вскинулась Любочка. – Только что была…

– Перебейте чек, – нервно возразила продавщица и занялась с другим покупателем.

Любочка стояла как громом пораженная. Зеленые, под цвет кофточки, круги поплыли перед глазами. Навернулись слезы, и жгучая досада легла на негодующее сердце, – так чувствует себя ученый, думая, что близок к открытию, но после одного из опытов обнаружив, что идет не по тому пути. Пусть будет проклят мир! Пусть провалится все в тартарары! Какая скотина перехватила кофточку? Не та ли злюка, тощая, как жердь? Господи, да что ж это такое?

Лунатической походкой Любочка подошла к кассе и получила деньги обратно. С тем же ощущением кропотливо создававшегося, но мгновенно рухнувшего счастья Любочка вышла на улицу и смешалась с толпой.

II

«Противного» звали Юрий. Он позвонил по телефону и теперь ждал Любочку возле памятника Пушкину. Был вечер.

Среди прохожих он узнал ее и пошел навстречу, подавив легкое волнение.

– Куда же мы идем? – спросила Любочка, привычно взяв его под руку.

– Не подумал еще… Может, в парк?

– Ты же обещал в ресторан! – произнесла Любочка сердито.

– Финансовые затруднения…

– Фу! Скажи лучше, что ты не бывал там ни разу, салажонок! – тоном карающей Немезиды сказала Любочка и отстранилась.

– Не будем ссориться из-за пустяков, – примирительно сказал Юрий. Любочка надулась и ничего не ответила. Выждав момент, когда молчание становилось уже тягостным, она произнесла:

– Знаешь, мне сегодня не везет весь день. Ходила по магазинам, хотела чего-нибудь купить, денег издержала кучу – и ничего не купила! Кофточку чудесную видела, уже и заплатила, но кто-то перед самым носом перехватил. Досадно было, чуть не заревела.

И Любочка пустилась описывать фасон, цвет, прочность, модность, красоту вязки и размер ускользнувшего счастья. Оказалось, что у Наташки есть почти такая же кофточка, но она идет ей, как корове седло. Наташка – сущая ведьма, страшна, как семь смертных грехов, волочится с Димкой уже второй год, совсем измотала парня, вечно трещит, болтает, прыгает и вертится, как юла, а жрет… ох, ты бы видел, как она лопает! Набрасывается и все зараз проглатывает! Никакой культуры!

– Давай сядем, – предложил Юрий, чувствуя, что начинает раздражаться. Они опустились на скамейку.

– Вот что, – начал он, сурово насупившись. Его женственному, красивому лицу с мягким округлым подбородком и добродушными светлыми глазами явно не подходило выражение сосредоточенности. – Вот что. Я знаю тебя уже две недели…

– Угу. Слушай, ты не забыл: у меня послезавтра день рождения. Подари мне – знаешь что?..

– Да постой ты! Дай сказать хоть одно слово! К черту твои тряпки, поняла? К черту это переливание из пустого в порожнее! Ты ведь институт закончила… Вам что – лекции по кройке и шитью там читали? Зачем ты меня потчуешь этим мещанством? На кой ляд мне все это сдалось? Послушай, я ведь люблю тебя, ты это-то понимаешь? Ты хоть понимаешь, что все это серьезно? Мне наплевать на Наташку, она для меня не существует. Я о тебе хочу поговорить, о себе, о нашей любви. Остальное для меня не существует, пойми ты! Ты меня измучила…

– Если тебе со мной не интересно, уходи, – сказала Любочка негодующе, отвернулась и приготовилась заплакать. Чрезвычайно чувствительная к добру и злу и всегда больно реагирующая на враждебное к себе отношение, Любочка вдруг поняла, что идеализировала Юрия: он такой же, как все, – грубый, злой, взбалмошный; он никогда, ах, никогда не понимал ее, ему нет дела до всего, что с ней творится.

– Люба, перестань! Я не хотел тебя обидеть…

Любочка всхлипнула, тихо и горестно, как ребенок в темном углу, – одинокий, забытый, покинутый, несправедливо, жестоко, святотатственно оскорбленный. «Какой он бессердечный, пошлый! – анализировала Любочка и переходила к синтезу: – Он никогда, никогда не исправится… Почему я такая несчастная?»

– Любочка, прошу тебя, перестань: на нас смотрят. Извини меня, я виноват. Я больше не буду… Ну, извини! – упрашивал деликатный Юрий, в смятении пощипывая усики. – Я ненароком. Успокойся. Хочешь, я куплю тебе на день рождения газовый фонарь – какие раньше были, только электрический? Знаешь, как красиво будет в твоей спальне!

Любочка всхлипнула, передернула плечами и затихла. Она еще не ощущала себя вполне удовлетворенной и заняла выжидательную позицию, как девочка, которая готова помириться с папой, мамой и бабушкой, если кто-нибудь из них догадается вложить в маленькую ручонку, закапанную слезами, плитку шоколада.

– Ну, ты успокоилась? Вот и хорошо. Не будем ссориться по пустякам. Хочешь, пойдем в кино? Отличный американский фильм. Хочешь? Пойдем.

Они молча направились по улице и вскоре обогнали двух старичков. Он был высокий, тщательно выбритый старик с прилежно зачесанными назад остатками седых волос, с сеткой морщин вокруг добрых безмятежных выцветших глаз; она – небольшая бодрая морщинистая старушка, с бездонными, как небо, голубыми глазами и губами – яркими, как огни рекламы.

©, Алексей ИВИН, автор, 1974, 2007 г.

Алексей ИВИН