Текст книги "Рассказы по алфавиту"

Мир нераздельный и неслиянный

I

Нина Панова, некрасивая двадцатилетняя студентка Логатовского педагогического института, приехала к родителям в Молочнорецк. Это была бледная, постоянно печальная, меланхолическая особа. Остроумные студиозусы прозвали ее Призраком. Среди буйной ватаги однокурсников она была незаметна, невыразительна, совсем, казалось, не хотела понравиться (черта чрезвычайно странная для юности), не прибегала к косметике, чтобы подрумянить смертельную бледность, одевалась скромно, как первоклассница, считалась чудачкой и козлом отпущения.

Ее отец, полковник в отставке, еще имел кое-какие правомочия в городском комиссариате, где прежде служил. Став пенсионером, он сперва сильно скучал, даже пробовал брюзжать и отчитывать жену, как когда-то новобранцев за плохо вычищенные сапоги, но скоро почувствовал, что и в новой обстановке есть свои достоинства. Он вступил в обширную переписку с друзьями, тоже военными, любил принимать их у себя за бутылкой коньяка и свиным окороком, заботливо приготовленным женой. Старик стал даже кое-что почитывать, помимо однотомной «Истории Великой Отечественной войны» и журнала «Советский воин». В дополнительное чтение входили «Советы домоводства», «Сельский календарь», а также третий том дипломатического словаря, к которому он прибег после крупной ссоры с женой из-за кадки соленых огурцов.

Жена его, Матрена Васильевна, заведовала магазином и тоже собиралась на пенсию. Начальство пеклось о том, чтобы устроить ей пышные проводы, ибо начальство любило Матрену Васильевну. Она была женщина в бытность свою красивая и могучего телосложения, но и теперь еще между благообразными старичками Молочнорецка пользовалась славой красавицы и недотроги.

Кроме дочери, у Пановых был еще сын Владимир, любимец и первенец, учившийся по настоянию отца в военной академии. Он писал им пространные письма, с упоением повествуя об уставной своей жизни, о шумных попойках курсантов и о девушке по имени Рита, которая заняла место в его сердце наряду с Уставом и мемуарами маршала Конева.

Нина была предоставлена самой себе. Первоначально, когда она жила с родителями, мать еще кое-как, с грехом пополам, опекала строптивую, своенравную дочь, но после школьных выпускных экзаменов произошло серьезное столкновение между ними, повлекшее холодность их взаимоотношений. Отец же просто боялся дочери и заискивал перед ней.

Несмотря на меланхоличность, Нина не допускала, чтобы чьи-нибудь грязные лапы наследили в ее душе. А так как всякий человек ей неизменно казался обладателем этих лап, то душа ее оставалась чистой. Часто, сидя на лекции, она громко, почти непристойно зевала, смущая профессоров, считавших, что студенты любят их лекции. Раззевавшись, она под удивленное шушуканье покидала аудиторию, как если бы забегала сюда на минутку. Всех ошеломляла естественная простота и разумность, с которой она это проделывала, и все единодушно возмущались, не в силах поступить так же. Училась она хорошо, и преподаватели, скрепя сердце, прощали ей эти эксцентричные выходки.

Ею были заинтересованы. Ей приносили письма некоего анонима, свидетельствовавшие если не о его любви к нашей героине, то по крайней мере о том, что у него наступил период течки. «Нина! – писалось в одном из таких писем. – Я восхищен тобой! Я много думал над мотивацией твоих поступков, но не мог объяснить их ничем, кроме сексуальных причин. Если ты ищешь мужчину, который бы тебя вполне удовлетворил, я к твоим услугам, милая, сумасбродная Ниночка. Жду тебя сегодня возле кинотеатра».

Сначала Нина плакала и думала – чем же, какими поступками она дает этому человеку повод так думать о ней, но затем, не читая, выбрасывала письма…

Она оставила саквояж на диване и огляделась. Отец, сидевший на кушетке за чашкой кофе, радостно замахал руками, поднялся навстречу дочери и просыпал табак из трубки. Они обнялись. Матрена Васильевна из кухни строго спросила:

– Что там у тебя?

Полковник прокричал:

– Нина приехала!

– Нина? – проговорила Матрена Васильевна. – Подожди немного, дорогая, у меня здесь жарится яичница. Я сейчас соберу на стол.

После обеда, разобрав саквояж, Нина уединилась в спальне.

Два часа просидела она на диване, прислонясь к стене, скрестив руки на груди и ничего не видя; ее охватило какое-то оцепенение. Как если бы она шла куда-то, где ее с нетерпением ждут и где она сама будет счастлива, но, дойдя до половины, вспомнила, что оставила сзади что-то, без чего и впереди ее не примут; и вот надо решиться либо идти с пустыми руками, либо вернуться.

Вечерело, когда она очнулась, встала, прошла по комнате, остановилась у окна, задумалась или забылась, глядя во двор, где гуляли голуби, потом отстранилась, вынула из вазы искусственную розу, понюхала ее, опустила обратно, бегло осмотрела знакомую обстановку, включила настольную лампу, приблизилась к книжной полке, которая за отсутствием единственной читательницы была задернута ширмой, рассеянно пробежала корешки книг, машинально протянула руку, взяла одну, на обложке которой алели паруса, раскрыла ее, села и углубилась в чтение.

II

Виктор Иннокентьев сидел за столом, заставленным закусками и бутылками. Напротив восседал его отец, Александр Елизарович, которому сегодня исполнялось пятьдесят лет, и держал речь к сыну:

– Что же ты не порадуешь нас? Ведь мы с Марфой Сергеевной, – он подмигнул жене, дебелой женщине, разомлевшей от вина, – ждем не дождемся, когда ты женишься. Не думаешь ведь ты весь век бобылем прожить? А девок-то сколько хороших, работящих. Обрадовал бы нас да и сам, глядишь, остепенился, не стал бы куролесить, а завел бы семью да и нас на старости-то лет поддержал. Эх, нерадивый ты у нас!

– И давно ты задумал женить меня? Ты пойми, я сейчас совсем не думаю об этом. Не хочу я свою жизнь мыкать, как вы. Вы уж простите, но на днях я и с этой работы уволюсь; вам не понять почему.

– Уволишься? – спросил Александр Елизарович. – Увольняйся! Но учти: валять дурака я тебе не позволю. Хватит, насмешил людей! Женись, заведи семью, мы поддержим. А нет – так убирайся!..

Марфа Сергеевна заступилась за сына. Александр Елизарович сердито на нее закричал и налил себе водки. Иннокентьев встал и вышел.

Что-то гнало его и тревожило. Он любил родителей, но всякий раз, когда они пытались направить его по своему пути, по пути сомнительного мещанского счастья, он бунтовал. Он переменил уже множество работ, был грузчиком, наборщиком, слесарем, кочегаром, сплавщиком, но отовсюду бежал, как только понимал, что не разделяет образ жизни своих товарищей. Однажды весной он уехал в Москву и, как потом рассказывали, устроил скандал в редакции благонамеренного журнала. Возвратился он оттуда еще более унылый и отчаявшийся. Рабочим он не был, но и к искусству не принадлежал. Он пробовал ухаживать за девушками, но не выдерживал больше недели с одной и той же. Боялись его злого языка, темпераментного наскока, презрительного взгляда. Он не пил, но и не забывал, что бедствует. Энергичный, с желанием взбудоражить людей, заставить их жить, он часто тешился мыслью, что это ему удается, но еще чаще подозревал обратное, отчаивался, ссорился с сослуживцами и начальством, называя первых лизоблюдами и болванами, а вторых – бюрократами и смердящими собаками. Он был на плохом счету в городских органах милиции и, в частности, полковник Панов в простоте душевной неоднократно беседовал с ним о проблемах нравственности. «А вы мне подайте идею, которая объединяла бы меня с каждым человеком и направляла нас на общее дело! Выведите меня на арену действий, достойных человека!» – говорил Иннокентьев старому полковнику, и тот долго после ухода странного молодого человека думал, как быстро дети забывают заветы отцов.

Иннокентьев покинул застолье, вышел и раздумчиво направился по улице. Молочнорецк, в последние годы разраставшийся не по дням, а по часам благодаря промышленному строительству, представлялся ему мрачным, бездушным городом, особенно по вечерам, когда вдоль однообразно прямых улиц цепочками желтели мертвые огни, тускло светились квадраты окон и сосредоточенно спешили куда-то редкие прохожие. «Надо развеяться, – подумал Иннокентьев. – Иначе я сойду с ума». Он побрел к танцплощадке, откуда фальшиво-весело и бодро гремели электрогитары. Чем ближе он подходил, тем чаще встречались влюбленные пары, воркующие томным полушепотом. Тоска безраздельно владела Иннокентьевым, когда он ступил на танцплощадку и скучающе обозрел толпу, обуянную экстатическим восторгом. «Посмотрели бы сейчас разномастные аскеты, пуритане, стоики, с каким беспутством расходуется энергия!» – подумал он и тем не менее присоединился к танцующим. С привычным удовольствием заметил, что многие девушки заглядываются на него. И поймал себя на том, что придает лицу мужественное и самоуверенное выражение. «Тьфу ты, Господи, тщеславие какое! Стоит ли ломать комедь? Перед кем?» Он вышел из кружка, побродил, как неприкаянный, отыскивая, где бы притулиться, наконец нашел, закурил и оглянулся. Знакомых не было. Его внимание привлекла девушка, стоявшая неподалеку. Ее большие оцепенелые глаза, казалось, ничего не видели вокруг; некрасивое лицо окаменело в маске тоски. Кажется, он где-то видел ее.

Оркестр заиграл танго. Иннокентьев вывел девушку из оцепенения осторожным вопросом:

– Вы разрешите?

Во время танца он вспомнил, где видел ее.

– Вы дочь полковника Панова? Нина? – спросил он.

Нина утвердительно кивнула.

– А, так это ваш отец учил меня не грешить по молодости лет? Очень хороший человек ваш отец, только не следует ему вмешиваться в то, чего он не понимает. Он считает, что я хулиган. Вы не боитесь танцевать с хулиганом?

– Нет, какое это имеет значение? – Нина подняла глаза и посмотрела на Иннокентьева серьезно и пристально. – Вы ведь никого не убили?

– Пока нет. Оставим это. Меня зовут Виктор. Я холост и прост до глупости. Вы тоже будьте со мной проще.

Иннокентьев танцевал с Ниной и второй, и третий танец, но потом неожиданно исчез. «Что дочь полковника, что дочь ассенизатора – все едино! Все они одним миром мазаны. Все надоели наивностью и упорным стремлением к мещанскому благополучию и его аксессуарам. Зачем думать, что вот в этой девице я встречу не только укомплектование телесных прелестей, но и ум, душу!»

Он поплелся домой. «Я прожил двадцать восемь лет, но где, где я проявил себя? Приятелям известно, что я рисую, а что я еще сочиняю песенки, свои шутовские, горькие песенки, – этого не знает никто. Я презираю довольных, но какое я имею право быть недовольным! Разве в том, что я притязаю на большее, чем другие, а добиваюсь меньшего, кто-нибудь виноват, кроме меня? Я встречал озлобленных, осознавших, насколько бесцветно, паскудно они живут, как пауки в банке, в банке, оставленной на майском лугу, но я и их презираю: у них нет сил для спасения, они не видят цветущего луга, для них важнее укусы соседа. Я сочувствовал им, потому что думал, что уж я-то не погрязну, не дойду до скотства. Но теперь надо понять, что и я в той же банке, может быть, не паук, но кузнечик. Тем хуже: я трещу только когда меня укусят. Рок? Законы? Трудовая повинность? – что-то мешает мне выползти из банки на луг, где можно прыгнуть высоко вверх, вправо, влево, и нигде не наткнешься на стенку. Теперь уже бессмысленно начинать восхождение, теперь бессмысленно петь о красоте цветущего луга, вывалявшись в грязи; теперь все бессмысленно, глупый сизифов труд…»

Родителей не было. Они ушли в кино, как всегда по субботам. Следы пира исчезли, стол был убран; в углу из умывальника в раковину медленно и хладнокровно капала вода капля за каплей; белели стены; все вещи – диван, ковры, стол, печь, – смотрели враждебно и выжидающе. Иннокентьев из состояния холодного отчаяния пришел в бешенство, беспомощный перед всем на свете; это было так, как если бы он увидел свои похороны. И тут его озарила мысль, которая разрешала все. Он открыл двери на чердак и поднялся по кривой, изъеденной червями лестнице.

III

Нина вскоре тоже ушла с танцплощадки; она решила что-то предпринять, но забыла, что именно. «Куда же я иду? – подумала она. – Ведь надо идти к нему… Надо ли? Да, конечно, почему бы и нет? Опять тосковать одной? День, два, вечность? По-моему, он способен понять… Да, способен; он хорошо говорил, глаза у него умные, но… Да нет! Надо идти! Ах да, я ведь не знаю, где он живет… Надо спросить… У кого? У отца? А потом? Неужели я пойду к нему? Какая цель? Надо придумать цель. Но чем он отличается? Да, конечно, это надо будет узнать. Я скажу, что принесла книги, которые он просил. Неблагоразумно, зато я пойму, что он обо мне думает. На интеллигента он не тянет. Надо взять Шопенгауэра или Кафку. Если он заинтересуется… Это будет видно».

Нина пришла домой, села на кушетку.

– Папа, – спросила она у отца, дремавшего в ожидании конца телевизионной передачи, – тебе приходилось разговаривать с неким Виктором Иннокентьевым?

– С Иннокентьевым? Как же, приходилось! Он хулиган, но добрая душа… влияние улицы, знаешь… Он живет тут, неподалеку, в доме №58. Деревянный такой домишко. Кажется, его собираются сносить. А что? Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего, я так…

Нина рассеянно слушала рассуждения отца о том, как вредно раннее знакомство с уличными проходимцами, а потом встала, взяла книги, накинула плащ и вышла.

Дождь только что начался – обложной, тихий, шуршащий по листьям. Нина шла по правой стороне улицы, останавливаясь, чтобы рассмотреть номерные таблички на стенах. Дом №58 оказался простой крестьянской избой; три черемухи осеняли его; калитка не была заперта. Поколебавшись минуту, Нина вошла в сени; здесь было темно, ей не сразу удалось нащупать дверную ручку. Она вошла в чистую комнату, поздоровалась и остановилась, робко оглядываясь.

Вдруг за дверью, которую она прежде не заметила, раздался выстрел – глухо, как если бы хлопнули ставни…

IV

Когда ночь обратится в день и люди проснутся, когда мученики подумают о счастье, а дети в городском парке выбегут играть на лужайку, когда пьяницы задумаются, где бы опохмелиться, влюбленные – как встретиться, а заключенные увидят голубей перед решетчатой амбразурой окна, из коммунальной бани выйдет толстая и румяная Варвара Васильевна, секретарь профсоюза и мать троих детей, а под руку с ней – Ангелина Степановна, мещанка и вдова, и пойдут они по гравиевой дорожке, овеваемые свежим ветерком, чистые, пахнущие банными вениками и ласковостью. И скажет Варвара Васильевна, обращаясь к Ангелине Степановне:

– Слышала новость-то, Степановна?

И ответит тогда вдова и мещанка, тяжело вздыхая:

– Как же не слыхать, весь город говорит… Дурной народ пошел, тяжелый, невеселый… А матери-то каково, Марфе-то Сергеевне! Родила, вырастила сыночка, а он возьми да и застрелись!

– А полковницкая-то дочь хороша! – воскликнет Варвара Васильевна. – Ведь когда дело-то случилось, их вместе нашли. Из-за нее, именно из-за нее, вертихвостки, он и загубил свою душу… Слышь, когда вскрывали-то его, так все нутренности были вином пропитаны. Пил, говорят, много. И все из-за нее, из-за этой потаскухи. Говорят, того же дня, когда он руки-то на себя наложил, вышла у них размолвка. Весь день он пил, говорят, вместе с отцом… Эсперты приезжали, так, говорят, на чердаке-то нашли целую батарею пустых бутылок… Кажинный божий день с Нинкой пил, до смерти напивались, а потом развратничали…

– Да-а… – задумчиво протянет Ангелина Степановна, сызмалетства склонная к философическим обобщениям. – Ну и молодежь пошла – сплошной грех. Платьица у девок короткие – едва срам скрывают, парни волосатые, как попы… Мы в свое время хлеба досыта не едали, одной лебедой почитай что кормились, а эти… И чего бы, кажется, надо?! Одеты, обуты, сыты…

©, ИВИН А.Н., автор, 1973, 2010 г.

Рассказ опубликован в журнале «День и Ночь»

Алексей ИВИН

Мужчины, не ссорьтесь!

Шипов, один. Входит Круглов.

К р у г л о в. Разрешите?

Ш и п о в. Пожалуйста…

К р у г л о в. Здравствуйте. Сухое вино, и стол сервирован… Гостей ждете?

Ш и п о в. Вы угадали, только…

К р у г л о в. Только не меня. Ан, я тут как тут. (Протягивает руку). Круглов. А я вот коньячок прихватил, не поскупился ради такого случая… Все сомневаетесь? Муж, муж… Муж объелся груш.

Ш и п о в. Что вам нужно?

К р у г л о в. А поговорить охота. Да вы не волнуйтесь: она скоро придет, а я соответственно уйду; вот и объяснитесь. Надеюсь, на дуэли мы драться не будем: мы люди современные. Да и на кулачках неприлично: интеллигенты все-таки оба… Вам коньяк? Вино?

Ш и п о в. Мне – чтобы вы отсюда убрались!

К р у г л о в. Курта Вальдхайма бы сюда. «Господа и товарищи! – сказал бы он. – Спорные вопросы надо решать за столом переговоров».

Ш и п о в. Мне не о чем с вами говорить.

К р у г л о в. Боюсь, что вы это из гордости… Ведь как раз я-то и есть камень преткновения между вами. Убрать бы меня с дороги, и все было бы прекрасно. Ягоды в лесу собирать случалось? Тянешься за земляничиной, спелой да заманчивой, а комар тебя под лопатку… Бац его! А потом и земляничину в рот. Прелесть, восторг!

Ш и п о в. О себе вы точно выразились. Только Ольга – не земляничина. И раз уж случай подвернулся, я действительно выскажу вам кое-что…

К р у г л о в. Так, так…

Ш и п о в. Вы не такайте. И вообще, оставьте этот ваш… тон.

К р у г л о в. А что, я не имею права на свой тон?

Ш и п о в. Успокойтесь. Имеете. Какой-то вы… закомплексованный, ущербный…

К р у г л о в. Многовато разных мнений об одном человеке. Простите, что перебил: вчера о д н а ж е н щ и н а меня Христом назвала. Но продолжайте… Чок-чок-чок, зубы на крючок.

Ш и п о в (усмехнувшись). Так вот: м ы любим друг друга…

К р у г л о в. Бац его!

Ш и п о в. … и поженимся, как только вы дадите Ольге развод. Теперь по поводу Андрея. Мы решили, что ему будет лучше у нас.

К р у г л о в. Ну лицедейка! Ведь сколько раз говорил ей, что человек не игрушка, особенно в вашем возрасте, когда только рычага не хватает, чтобы мир перевернуть. Вы действительно с ней этот вопрос обсуждали, о свадьбе-то? Или отсебятину прибавили, чтобы надо мной восторжествовать?

Ш и п о в. Над вами торжествовать нечего. Вас пожалеть надо. У вас нет жизненной активности, необходимой мужчине. Неужели вы всерьез считаете, что с таким, простите, рохлей способна ужиться такая женщина, как она? И потом – вы ведь ее не любите, а она вас – и того меньше. Чтобы любить человека, тоже нужна душевная энергия. У вас ее нет. Прийти к любовнику жены со своим коньяком – это ли не доказательство вашей бесхарактерности!..

К р у г л о в. Не задирайтесь, не надо. Все равно драться не буду. Принципиальный пацифист. Так вы себя считаете ее любовником, а меня, следовательно, рогоносцем? И у вас есть основания? Несколько сострадательных поцелуев – и уже можно считать женщину своей любовницей? Давайте поговорим искренне, без вранья. Я безгранично доверяю Ольге, кажется, она отвечает мне тем же. Сомневаетесь? Хотите, расскажу, как вы познакомились? С подробностями… Мне известен каждый ваш шаг. Но только сегодня мы решили, наконец, что вы пылаете чересчур жарко и пора притушить этот костер. Вы не верите мне? Ну что ж, подождем Ольгу, и обстановка прояснится.

Ш и п о в. Я тоже надеюсь, что прояснится. Только вам придется разочароваться. Поговорим лучше о другом. Ну, хоть о вашей работе в музее. Видите: мне тоже кое-что известно…

К р у г л о в. Ради бога. Мне даже лестно, когда обо мне говорят. Человек ведь среди людей живет, как за стеклянной витриной. Тайное всегда становится явным. Вы вот пытаетесь умыкнуть мою жену, а я вам противодействую, хотя и недостаточно активно, как вы удачно заметили… А вы знаете, что я вам скажу насчет этой самой активности?… Может, выпьете все-таки?.. Ну, как хотите. Так вот: жизненную активность, в вашем понимании и в понимании людей, подобных вам, я терпеть не могу. Это активность молодого и разрушительного эгоцентризма, активность крестоносцев, проливающих кровь за Спасителя, заповедавшего: «Не убий!» Это активность фашистов, всех завоевателей, всех идеологических маньяков, всех тех, кто ординарен, узколоб и оголтел. Да вот хоть вас взять! Из вас получился бы первоклассный солдат. Убивали бы почем зря – за идею, а то и просто так, из удовольствия.

Ш и п о в. Да это не я, а вы убийца. Вы убиваете Ольгу своим равнодушием и вялостью. Вы ведь философ. Для вас все равно, где жить, – в грязной хибаре или во дворце, поэтому вы и ютитесь в своей развалюхе уже шестой год. А жене вашей – ей что, тоже все равно, в каких условиях жить? Она крутится, как белка в колесе, а вы, раз вам все равно, где жить и что делать, предпочитаете не делать ничего. Под лежачий камень и вода не течет. А жизнь – это борьба, а не ваше сладкое сюсюканье: пострадай да возлюби.

К р у г л о в. Извините – не борьба. Жизнь – борьба только для слепых, для тех, кто увлечен ложными ценностями. Деньги, слава, особняки пошикарней, цели всякие, которых, хоть лопни, а достичь надо, – вот тогда да: жизнь – борьба. Тогда людей делят на друзей и врагов, и мир захлебывается кровью. Вот я для вас враг, не так ли? Да неужели в вашу деятельную голову никогда не приходила мысль, что если, например, вы умный, практичный да боевой, так ведь зато – понимаете, зато! – другой добрее, мягче, уравновешеннее вас. Вы вот Христа-то ругаете, а ведь сказано: не судите, да не судимы будете. А вы и направо, и налево судите. Кто на вас не похож, тот уж и дурен. Да если бы вы только один такой были… вы радио-то слушаете? Голоса-то у дикторов – не заметили? – прямо легированная сталь. Заболеваем снова – вот что страшно. И когда подохнем все, всей планетой, – вы предстанете перед Господом! Вы!

Ш и п о в. Почему же? Потому что жену у вас отбил? Ха-ха! Вряд дли Господа это заинтересует. Он и сам знает, что без движенья нет развития. Хотите вы того или нет, а кровь была и будет и не вам ее останавливать. Вы, между прочим, не первый абстрактный гуманист, которого я встречаю. Все хотя по совести прожить и в конце концов опускаются так, что облик человеческий теряют. Мягонькие, добренькие. В любом кабаке самый грязный и занудливый клиент кто? Гуманист. Разумеется, за правду пострадал. Правды нет, кричит, сильные обижают слабых. Христосик такой, неудачник. Вы уж меня простите, но вас ждет та же будущность.

К р у г л о в. А вас – сумасшедший дом, тюрьма или самоубийство. Жизнь так устроена, что колотит остроугольных людей, пока не округлит или не расколет.

Входит Ольга.

О л ь г а. Здравствуйте, мальчики.

К р у г л о в (победно) Здравствуй.

О л ь г а. Ну что, объяснились?

К р у г л о в, нет еще. Мне не верят. Активная жизненная позиция…

О л ь г а (Шипову). Ты сердишься? Я должна просить прощения за то, что так долго морочила тебя. Хотя… морочила не то слово. Ты мне нравился и нравишься. Не кривись, ничего, что при муже: он такие вещи понимает.

К р у г л о в. Мне уйти?

О л ь г а. Ему уйти?

Ш и п о в. Зачем ему лишаться удовольствия… Вы же вместе планировали игру, вместе и поиграйте. Вы ведь деликатные люди и «чужую правду» понимаете…

О л ь г а. Обиделся! Я так и знала. Голос-то срывается… А ты знаешь, чучело ты гороховое, что я, может быть, и сейчас тебя люблю? Не ерзай, Круглов: ничего, что против шерстки потерпи.. Разве я не вижу, что ты сильный, здоровый, что ты добьешься в жизни большего, чем вот он, что ты и любить способен самозабвенно, горячо? Разве все это женщине не льстит, не нравится? Ты думаешь, если бы ты мне не нравился, я не посмеялась бы над тобой в первый же вечер? Вон, Круглов засвидетельствует, я и рассказала-то ему обо всем только позавчера, когда уже поняла, что запуталась. Что же мне теперь, под поезд бросаться? У меня, слава Богу, еще есть обязательства перед другими людьми и перед сыном… Ты думаешь, от этого постного байбака меня не тянет оскоромиться свежатиной?

К р у г л о в. Ольга, у меня желчь…

О л ь г а. Заткнись! И ты (Шипову) тоже не дуйся: я знаю, что любовь для тебя святыня и ее нельзя трактовать навроде жратвы. Потому я медлила, потому и нежили меня твои горячительные слова, что хотелось мне оскоромиться-то, ох, как хотелось! Он ведь мне так доверяет, что и не заподозрил бы ничего. Святой человек.

К р у г л о в. Ну, ты у меня получишь, когда домой вернемся.

О л ь г а. Да я, может, домой-то и не вернусь – с ним останусь, Самонадеян слишком стал, паразитируешь на моем терпении. Ты лишил мою жизнь всякой остроты и, кажется, считаешь это благодеянием. Как знать, может, раньше-то я лучше была, непосредственнее? Ох, мужики, какие же вы… угнетатели. Все еще считаете женщин вторым сортом. Ну-ка, налейте мне сухого. Да не ты, пусть Шипов нальет, его вино-то. И стол был для меня приготовлен. А может, я дура?

С улицы слышится вой сирены. Круглов подходит к окну.

К р у г л о в. Пожар, кажется…

О л ь г а (тревожно). Где?

К р у г л о в. Бегут, как муравьи…

О л ь г а (подходя к окну) У меня такое чувство, что я оставила кипятильник не выключенным…

К р у г л о в. Перестань! Не похоже это на пожар…

Пока Круглов и Ольга стоят спиной, Шипов достает револьвер из ящика стола. Он бледен.

О л ь г а. Нет, ты как хочешь, а я сбегаю домой…

Оборачивается. Шипов, растерянный, с пистолетом.

Ш и п о в (слабым голосом, пытаясь надменно). Мы не д о г о в о л и л и…

О л ь г а (поверив). Да ты что?!

Ш и п о в. Он з а л я ж е н…

К р у г л о в (свирепея). Слушай, ты, идиот! «Заляжен»! Включи лучше радио: в городе что-то происходит.

Ш и п о в (ответно свирепея, тихо). Я не шучу. Поиграли, и хватит. Теперь моя очередь. Я хочу, чтобы Ольга осталась со мной. Или…

О л ь г а. Господи, да что ж это такое… (Круглову) Да сделай же что-нибудь!..

К р у г л о в. А что я с ним сделаю… с этим… Тьфу!

О л ь г а. Да что вы, мальчики? Что вы, бог с вами. Не ссорьтесь! Да я ведь…

Вой сирены. Шипов, пытаясь быть непринужденным, включает радио. Голос диктора скороговоркой: «…газы, респираторы, марлевые повязки, запас пищевых продуктов. Внимание! Внимание! Внимание! Всем! Всем! Всем! Граждане! Воздушная тревога! Немедленно покинуть жилые дома, предприятия, учреждения и укрыться в бомбоубежище. Внимание!..» Треск в приемнике; через включенный микрофон слышны возбужденные голоса, крики, топот. Ольга устремляется к двери. Шипов с силой ее отталкивает.

Ш и п о в (шепотом, с ненавистью). Стоять! Тем лучше. Все подохнем…

О л ь г а. Да ты… как ты смеешь…

В дверь врывается Андрей.

А н д р е й. Мама! (Бросается Ольге на шею). Мама, пойдем скорей! Я от дяди Кости убежал. Сейчас война будет. Я взял маску от акваланга, а баллона не нашел. А дядя Костя с Наташкой побежали на Сырцевку…

К р у г л о в. Ну вот что, Ольга. Вы бегите на Сырцевку, туда ближе, а мы догоним вас минуты через три.

О л ь г а. Да как же… (растерянно переводит взгляд с Круглова на Шипова).

К р у г л о в. Ничего, ничего. Все будет хорошо. Идите.

О л ь г а. Я не могу вас здесь оставить…

К р у г л о в. Иди же, говорят тебе, черт возьми!

Ольга с Андреем уходят.

К р у г л о в. Ну, что?

Ш и п о в (кладет револьвер на стол). Вы тоже можете идти.

К р у г л о в. Да я бы ушел, но… Знаете что: идемте вместе, а если выживем – договорим.

Шипов молча уходит в ванную. Через открытую дверь видно, что он собирается чистить зубы.

К р у г л о в (раздраженно и торопливо). Ну, и что вы хотите этим показать? Что вы смерти не боитесь? В последний раз спрашиваю – идете, нет? (Уходит. Но тут же возвращается и выволакивает Шипова из ванной. У Шипова рот в зубной пасте). Идиот! Да возьми ты ее, возьми! И ребенка возьми! Все возьми, только пойдем отсюда…

Ш и п о в (презрительно) Что это вы трясетесь-то? Страшно? Я ведь вас не держу: догоняйте свое благополучие.

К р у г л о в. Знаешь что: ты мне эти штучки брось. Она тебя любит, понял? Любит. Все у вас будет хорошо – понял, нет?

Ш и п о в (насмешливо) Да теперь уж вроде все равно…

К р у г л о в (снимает пиджак, садится в кресло и закуривает). Говорят, сперва вспышка бывает, а потом излучение… Это даже интересно. Все равно когда-нибудь помирать пришлось бы.

Шипов рассеянно проходит в ванную, минуту стоит перед зеркалом, потом решительно выходит.

Ш и п о в Мне неприятно оставаться с вами. Ключи от квартиры. (Бросает ключи на стол и уходит).

Круглов задумчив. Машинально берет со стола револьвер и рассматривает его. Проходит в ванную и томительно долго стоит перед зеркалом. Запирается. Вбегает Ольга. Выстрел.

©, ИВИН А.Н., автор, 1984, 2010 г.

Алексей ИВИН