Текст книги "Жажда. Роман о мести, деньгах и любви"

Подземелье встретило его запахом глубинной земли, пробивавшимся сквозь щели дощатых подгнивающих стен. В крохотной, метр на полтора каморке не было ничего, кроме оцинкованного ящика размером с обыкновенный чемодан. В таких хранят кинопленку. Георгий упал на колени перед этим ящиком, щелкнул запорами, поднял крышку. В ящике лежали деньги. Много. В основном доллары и федеративные немецкие марки. Он принялся набивать ими карманы пальто и брюк, клал за пазуху, когда в карманах стало тесно, то под рубашку, поближе к телу. Внизу, под денежными пачками, лежал пистолет: старый Мемзер словно читал в книге судьбы, он предусмотрел все до последней мелочи.

Следователь ждал Георгия возле печки. Он устал прятаться от «паскудыша» и сейчас с нетерпением ожидал, когда голова преследуемого им от самой Москвы паренька покажется из печной дыры, которую он (вот болван!) не приметил в прошлый раз. Он, разумеется, собирался пустить в ход наган, но пока что держал его по-прежнему в кармане. Вместо револьвера он достал пачку сигарет и закурил, тем самым подписав себе смертный приговор. Некурящий Мемзер еще в самом низу, лишь начиная подъем, почуял запах табака и привел пистолет в нужное состояние. Следователь видел, как сперва показались из печного лаза худые пареньковы ноги в осенних, насквозь вымокших ботинках, затем пальто с неестественно раздутыми карманами. И стоило ему подумать, что в карманах лежит то самое, за чем он сюда пришел, как вдруг парень рухнул на пол и, совсем как в кино с Юлом Бриннером, по-ковбойски застрелил следователя, угодив ему своим выстрелом точно в грудь.

Он столкнул еще хрипящего в агонии отставника вниз и услышал, как тело с глухим стуком ударилось об ящик. В пристойке, сооруженной метростроевцем, Георгий нашел громадную, в сорок литров, бутыль ацетону, неизвестно для каких надобностей там бывшую. Притащил ее в дом, опрокинул, чиркнул спичкой...

При разборе оставшихся от дачи головешек ничего существенного обнаружить не удалось: до приезда милиции на пожарище успели здорово наследить. Особенно копаться местные милиционеры на стали, да и кому охота лазить по саже и углям. И лишь весной, когда из дыры в уцелевшей печке начало попахивать, догадались заглянуть и нашли чей-то труп. Спустя некоторое время пришли к Мемзерам, но никого уже не нашли: квартира в Брюсовом переулке занята была другими, сестра Григория – единственная, кто отказался от выезда за границу, – вышла замуж и поменяла фамилию. Следователя-пенсионера долго еще считали пропавшим без вести, а позже и вовсе забыли о нем, сдав дело в архив за давностью лет.

Глава 4

Город вокруг меня ниспадал складками северного сияния, на мгновения драпировал себя взбитыми сливками французских штор и тут же распадался на части, чтобы повториться вновь и вновь, на излете своем истончаясь, словно чуждая природе дымка, на закате убедительно расправляя горы плеч-этажей, не держась своей плоской, бескорневой основой за твердь земную. Я видел лицо города сквозь прозрачность белых халатов, занавесивших воздух повсюду, где еще было для него место. Они пытались своей белизной убедить меня в том, что я умер, но я видел их насквозь и, отвечая впопад, улыбался, вполне натурально шевелил целыми руками и ногами, сердце мое исправно стучало, голова была как никогда ясной, и к ясности добавилась эта странная способность видеть сквозь белое...

И меня, наконец, отпустили. Вначале лишь для того, чтобы вновь я попался в пушистые лапы милицейских дознавателей, а уж затем и они изволили разжать когти, и вечер, оказавшийся столь противоречивым, расположенный где-то посередине между определениями «кошмарный» и «чудесный», вновь навалился своей мирной обыденностью, пытаясь подмять под себя. Одно лишь прояснил этот вечер – прервал мою горячечную, порывистую самостоятельность, и более всего мне сейчас захотелось под крыло, в дом, где мое появление сделалось бы желанным. Я решил немедленно, не отмыв сажи со лба и коленок, поехать к дяде, рассказать, поделиться с ним моим волшебным спасением, придать нашему знакомству оттенок обманчивой новизны, ведь я мог бы бесхитростно и открыто заявиться к нему в искреннем обличье бедного родственника, а теперь, после случившегося, я решил подавать себя иначе.

В зрачок вонзился свет такси. Его шашечки помогли решить дилемму – с помощью чего передвигаться неокрыленному таланту. Я поднял руку и оказался в чреве желтого таксомотора вместе с его повелителем – немногословным скупым дистрофиком, цепляющимся за рулевое колесо костлявыми, точно куриными, лапками. Мы вместе ринулись куда-то, понимая, что это движение непременно прервется именно в той точке, имя которой я назвал шоферу. Он молчал. Он молчал даже после моих попыток разговорить его, и тогда замолчал я и всю дорогу молчал даже больше, глубже, осмысленнее, чем он. Я смотрел по сторонам, ощущая беспомощное негодование от того, что мне не с кем разделить свои впечатления от всего случившегося со мною, от всего, что происходило вокруг. Желтый таксомотор плыл по городу. Вдоль улиц торопливо, рывками скользили люди, то сбиваясь в стайку, то распадаясь на отдельности, на кровяные тельца в микроскопе, кишащие в прожилках застывшего на светофоре автомобильного потока. Потом все это опять двигалось, дома шли по сторонам улицы в мерцающих точках комнатных светильников, а над ними было непонятно где начинающееся темное небо. Впечатление мое от суетливой столицы, выскочившее наперед меня из вагона поезда и сперва похожее на маленькую, пустяковую комнатную собачонку, теперь обратилось в большого серьезного пса, с виду симпатичного, а на деле недружелюбного и с неясными намерениями. Я не выдержал, спросил у куроподобного водителя, скоро ли конец, и получил очень краткий ответ. Самый краткий из всех возможных. Он просто мотнул головой слева направо. Значит, еще нет. Я принялся считать перекрестки, пытался отметить в памяти имена дорожных указателей, и порой, во время редких ускорений автомобиля, все вокруг меня становилось до того бесплотным и призрачным, что я нарочно крутил пуговицу пальто, казавшуюся одиноким доказательством моего бытия.

Все пройдет. Вот и поездка моя в конце концов закончилась. Расплатившись и получив вместо сдачи непереводимое «гм», я очутился на тротуаре с зажатым в кулаке клубком Ариадны в виде бумажки с адресом дядюшки. Покружив на месте, я было тронулся в какую-то сторону, но оказалось, что номера домов убывают, а мне нужен был солидный двузначный номер, солидный настолько, что он вот-вот был готов сделаться единицей с двумя нулями. К дому полагался корпус и строение, пришлось поплутать в арбатских дворах, тут и там перегороженных полосатыми трубами, и возле каждого стояла будка с маячившей в оконце непременно сердитой физиономией. Нечего было и мечтать, что этакая бульдожья морда соизволит подсказать нужный мне дом. Наконец из тумана выплыл задумчивый человек в коричневой шляпе и с трубкой. Я пригляделся и мне показалось – вот чудеса! – что это тот самый нахальный здоровяк из поезда, вышедший только что от волшебника, нацепившего ему маску интеллигента. Конечно же, я понимал, что это театр теней, игра света, просто вспомнил то поездное мурло, и мне стало противно. Я отвернулся, словно отказываясь от собственного вопроса.

– Это совсем не здесь, – услышал я бархатный голос несомненно воспитанного и адекватного человека. – Вам следует выйти на Арбат, повернуть направо, пройти квартал и повернуть направо еще раз. Этот дом второй по четной стороне.

Трижды направо? Поблагодарив, притом горячо, бесплотного, соткавшегося из дворовой мглы прохожего, которому мое воображение придало знакомый и враждебный вид, я отпустил его, и он упорхнул, заставив некоторое время гудеть стальные провода, протянутые между домами. А я резво припустил по указанному адресу.

* * *

Он позвонил у высокой, в три его роста, входной двери. Дверь являлась произведением входного искусства: по монолитной дубовой поверхности шла мореная резьба, тела мужчин и женщин, украшенных крыльями, сплетались в греховной борьбе, и дубовый этот барельеф, повествующий о падших ангелах, завораживал и ослеплял. Сергей, натурально открыв рот, разглядывал его, и это любование довольно бесцеремонно прервал лакей, показавшийся из-за двери, распахнув ее с геркулесовой силой.

– Чего надо? – недружелюбный лакей повелевал радиостанцией и уже почти был готов отдать ей приказ насчет очередного неожиданного визитера, но рука его бессильно опустилась, когда за своей спиной Сергей услышал:

– Надо же... Старый знакомый!

Она... Она! Та красавица из поезда!

– З-здравствуйте, я... Я пришел к своему родственнику, – и, чувствуя себя полным кретином, Сергей стушевался и невпопад уже спросил: – Простите, здесь живет Георгий Леопольдович? Моя фамилия Севостьянов. Сергей Севостьянов, я его... – и Сергей ввернул малознакомое и с трудом понимаемое, но куртуазное словцо: – Я его кузен.

– Вот как? – Брови красавицы выгнулись насмешливыми дугами. – Сочинский кузен, путешествующий железной дорогой? У вас это наследственное?

– Что именно? – Сергей вполне взял себя в руки, поза его обрела уверенность, и качнувшиеся было в сторону женщины весы вновь заняли серединное положение.

– Эта ваша дурацкая любовь к поездам. Скажите, вы тоже боитесь летать, кузен Севостьянов?

Она не стала дожидаться ответа, будто наперед все знала, вне зависимости от того, что он ей скажет. Вошла и поманила его за собой.

Сергей ожидал увидеть подъезд – пусть в мраморе и коврах, но все же что-то коллективное, – с рядами почтовых ящиков, со списком жильцов, с кнопками их переговорных устройств, а вместо этого увидел настоящую дворцовую парадную лестницу без малейшего намека на ее использование кем-то, кроме дядюшки и его очаровательной жены. Тот же лакей, подевавший куда-то свою рацию, принял у Сергея его пальто и заметил то, чего никто не заметил: на спине, чуть к правому плечу, пальто украсили две прожженные дырки, – подумав, что, должно быть, это проделки какого-нибудь недоброжелателя с сигаретой. Разумеется, лакей ничего не знал о взрыве и чудесном спасении владельца пальто: на службе он не смотрел телевизор, да и Сергея в нем показали лишь мельком. Охочие до жареного репортеры, увидев, какое внимание проявляют к Сергею милиционеры, поспешили произвести его в возможного организатора взрыва вьетнамского кафе на Черкизовском рынке, и уже позже, когда Сергею кто-то задал вопрос, мол, «это что, хобби такое у тебя?» и Сергей пробовал возмущаться, перед ним так никто и не извинился.

Он заметно оробел и стоял, переминаясь на одном месте и вежливо крутя головой, пораженный роскошью этого преддверия дома. Лестница была высокой, длинной, ступеней в шестьдесят, и первый ее марш оканчивался широкой площадкой, где на стене висело итальянское зеркало – новодел, искусственно состаренный на фабрике муранского стекла под Венецией. Зеркало было огромным, и от него, как и от всей прочей обстановки, веяло тяжелым, убедительным богатством. Далее, от площадки, лестница раздваивалась и вела на этаж с чередой комнат. Все начиналось с гостиной такого размера, что белый концертный рояль в ней казался величиной с табуретку, затем следовала библиотека с диванами и большим глобусом восемнадцатого века, столовая, кабинет хозяина...

Но ничего этого Сергей еще не видел, он все продолжал стоять где стоял и смотрел на нее: восхитительную, грациозную, «неземную» (это и прочие схожие словечки мелькали в его правом полушарии с беспорядочностью и быстротой молний). Предмет его внимания, не оглядываясь, поднимался по лестнице; отразившись в огромном зеркале, она поправила прядь, выбившуюся чуть больше прочих, и вот только тогда вспомнила о нем.

– Что же вы стоите, кузен? Для вас нужно какое-нибудь особенное приглашение?

Она отнеслась к его появлению совершенно спокойно. Еще в поезде что-то такое в ней шевельнулось, когда она впервые увидела этого милого (она удивилась, что назвала его именно так) парня. Она даже что-то такое тогда подумала, кажется... Нет-нет, должно быть, это лишь кажется.

Она предвкушала: ей приятно будет принимать его так изящно в своем доме, приятно поражать невиданным богатством, но особенно приятно будет показывать ему комнаты и выслушивать рокот его почтительного восхищения. И так как обыкновенно у нее бывали люди ее же круга, перед которыми ей давно наскучило щеголять, она была почти нежно благодарна этому провинциалу за то, что он дает ей возможность освежить, возобновить ощущение гордости, которое она познала в первые месяцы замужества.

Сергей давно преодолел скованность и сразу же установил для себя позволительную дистанцию. В поезде он мысленно вожделел ее, воображение рисовало ее обнаженной, раскинувшейся в полумраке на шелковых, скользких от пота простынях, замученной его любовью и жаждущей вновь его рук и всего остального, но сейчас она мгновенно стала для него женой человека, от которого зависела вся его дальнейшая судьба; женой человека, из которого ему было сказано выжать все, что только возможно, – и тем самым она стала выше, отдаленнее, недоступнее, даром что он познакомился с ней. У нее оказалось замечательное имя – Наташа, похожее на прыжок с трамплина и мягкое приземление в сахарные облака.

* * *

Мы с ней сидели в библиотеке. Я столько книг видел только в кино, но там они декорация, а здесь податливое вещество, вон – встать на лесенку, которая справа у стеллажа, протянуть руку, и можно достать альбом с золотым обрезом. Он стоит, наверное, больше, чем моя жалкая, нищая жизнь. Глядя на эту невероятную роскошь, я вдруг приуныл, а позже почувствовал себя наполовину раздавленным червяком: одна половина парализована и прилипла к асфальту, другая отчаянным сигнальным флажком изображает бодрость и оптимизм.

– Как у вас тихо, – сказал я, не найдя ничего лучшего, – совершенно невозможно себе представить, что кругом шумный город, что рядом Арбат и это, как его?..

– Садовое кольцо, – подсказала она.

– Да, и Садовое кольцо, и так много всего, чего я никогда не видел!

– Вы впервые в Москве?

Я улыбнулся. Вышло, кажется, довольно жалко. Ничего не ответил. Она встала и позвонила в колокольчик, вошла какая-то девчонка в кружевном белом переднике, Наташа велела ей сделать кофе:

– О! Я забыла спросить, пьете ли вы кофе? Знаете, многие не пьют, вот, например, мой муж. Он совершенно не пьет кофе, даже без кофеина. Говорит, что все это профанация, все равно в нем есть кофеин.

– Я пью, пью, – я торопливо закивал, и вновь это выглядело жалко, и я окончательно приуныл. Когда принесли кофе, я уделил чашке внимания в триста раз больше, чем она того заслуживала. О чем говорить с Наташей, я совершенно не знал, а она словно была довольна моим молчанием и совершенно открыто рассматривала меня, как если бы я был крокодилом или медведем в зоопарке.

– Так вы кем все-таки точно приходитесь моему мужу? Четвероюродный племянник или что-то в этом роде? Это хорошо, что он вас приставит к делу, это по-семейному трогательно. Он вообще редкостный добряк, мой муж. Иногда даже чрезмерно. У него ведь громадное дело здесь, в Москве, а уж в Америке...

Она сделалась высокомерной, вернее, она была такой постоянно, просто я только сейчас обратил на это внимание. И обратив, вдруг словно посмотрел на себя со стороны и самому себе ужаснулся. Как?! Я, который до этого жил себе, пусть и небогато, но свободно, я, который считал себя вольным ветром и позволял себе роскошь иметь собственные соображения о том, как устроен мир, теперь застыл в собачьей позе, поджав хвост и лапы, в ожидании, когда мне бросит сахарную кость со стола эта барыня, для которой я, оказывается, лишь «что-то в этом роде»?! Мне сделалось жарко, и от предвкушения продолжения разговора внутри прошелся от горла до желудка, начал подниматься обратно и застрял в груди холодок.

– Наташа, скажите, а вы давно замужем за моим дядей?

То, что я пропустил ее вопрос, уже само по себе было вызовом, она растерялась, поэтому немного рассеянно сказала «три года», и я тут же продолжил:

– Как вы с ним познакомились? Ведь вы из небогатой семьи, не так ли? Это нас роднит, вы не находите?

– Я из семьи с историей и традициями, – холодно, сквозь зубы произнесла она, вглядываясь в мое лицо с каким-то особенным, новым для нее интересом, – и нас с вами уж точно роднить ничего не может.

– Вот как? А я думал, все люди братья и сестры. Мне позволительно так думать, ведь я всего лишь валенок из провинции, а для вас, счастливой воспитанницы семьи с традициями и жены миллиардера, я даже не имя существительное, я «что-то», почти средний род, не так ли? – (она удивленно захлопала глазами). – Вы знаете, при всем моем внешнем неотесанном убожестве у меня бесконечно богатый внутренний мир, и я с удовольствием показал бы его вам, картинку за картинкой. Знаете, такие картинки, как в комиксах?

* * *

Она всплеснула руками и расхохоталась. Со стороны выглядело, очевидно, занятно: один, защищаясь, ощетинился будто еж, другая скрывает свою растерянность деланным, ненатуральным смехом, словом, все ведут себя неоригинально и предсказуемо. Чем закончилась эта беседа? Да ничем. Снизу донесся мелодичный звонок, щелкнула дверь, и сразу в доме все изменилось. Воздух словно стал гуще, теплей, и в нем появился аромат свежей сдобы с изюмом. Дом наполнился множеством звуков, как будто разминался, перед тем как грянуть, симфонический оркестр, а меж тем все это производил лишь один-единственный человек – хозяин дома.

Мемзер несколько часов провел в компании с нужным человеком. Арик выполнил обещание, желанное знакомство с министром состоялось.

Арик устроил все наилучшим образом: они встретились в загородном спортивном клубе, познакомились, дядюшка и министр сыграли в теннис, и дядюшка позволил себя обыграть с небольшим перевесом, создав видимость упорнейшего состязания, хотя в реальности Мемзер играл ошеломляюще, имел тридцатилетний стаж и шутя порой разделывал под орех молодых инструкторов, поражая тех своей выносливостью и реакцией. Министр был доволен, как и всякий не лишенный тщеславия человек, чья низкая от природы самооценка нуждается в постоянном подтверждении. Из спортивного клуба они переехали в недавно открытый, очень недурной, загородный же, ресторан. Там, еще не сделав и намека на то дело, которое хотел обстряпать через министра Мемзер, они выпили за знакомство, но ресторан для серьезной беседы не подходил. С интервалом в несколько минут обязательно подходил кто-то, здоровался, норовил перекинуться парой слов, и всякий раз это были либо знакомые Арика, которых приходилось знакомить с Павлом и Мемзером, либо знакомые Павла или Мемзера, которых также приходилось представлять. Были, впрочем, и такие, кто знал всех троих сразу, но легче от этого не становилось, и разговор не шел, да и не мог зайти дальше каких-то пустяков. Арик жил неподалеку, здесь же, по соседству, располагался и министр, а Мемзер имел загородный дом дальше их всех и появлялся там довольно редко. Решили поехать к Арику, продолжить разговор у него, и разговор этот состоялся. Мемзер вернулся домой в прекрасном расположении духа, которое всегда посещало его в преддверии больших прибылей. Увидев жену с незнакомым молодым человеком, он удивленно поднял одну бровь и приготовился что-то спросить, но пригляделся, узнал недавнего попутчика, мгновенно все сопоставил и сгреб племянника в объятья.

– Нет, ну надо же, какое чудо! Ты только посмотри, Наташа! Ведь чудо?!

Она ничего не ответила, лишь неопределенно фыркнула, и Мемзер со смехом сказал, что она чихает как кошка или собака, он точно не помнит, но очень похоже. Мемзера смешило и то, что, кажется, тогда, в поезде, жена что-то такое не больно приятное говорила о его родственнике, пока родственник тут же рядом и сидел. Что именно говорила Наташа, мог ли это слышать Сергей – никак уже не вспомнить, но что-то было, что-то было, и эта щекочущая неуверенность еще усиливала смешную сторону совпадения, он смеялся, пока жал руку племяннику, он продолжал смеяться, когда с размаху упал в кресло и на мгновение задрал ноги в долгоносых, по моде, туфлях.

– Называй меня только дядя, никакой казенщины! – Дядюшка и впрямь был очень рад, ерошил племяннику шевелюру, хлопал его по колену, показывал на него пальцем своей жене и утверждал, что Сергей хоть и дальний, очень дальний родственник, и даже совсем как будто не еврей, а все же невероятно похож на родного брата самого Мемзера, ныне живущего в Штатах и занятого где-то в науке.

– А знаешь, – обратился Мемзер к жене, – я сегодня играл в теннис с одним простофилей, и нужно было обязательно ему проиграть. Никогда бы не подумал, что это, оказывается, сложнее, чем выигрывать по-нормальному. Потом нам так и не дали толком пообедать, а ужинать у Ариэля я не стал. Он нелеп со своими обрядами и традициями, и у него всегда невкусно. Так что я здорово проголодался, думаю, и Сергей не против перекусить...

– Ужин ровно в девять, – сухо ответила Наташа и покинула их, ушла на свою половину дома. Мемзер проводил ее глазами, весело посмотрел на племянника, подмигнул с компанейским видом и спросил:

– Ты ужинал?

– Почти. Меня отвлекли форс-мажорные обстоятельства в виде взрыва.

Дядюшка весь буквально застыл – не только улыбка, но и очередной готовый сорваться с губ смешок упал к ногам тонкой прозрачной льдинкой. Сергей рассказал ему о своем посещении вьетнамского кафе, и Мемзер слушал его, прикрыв глаза рукой, затем вдруг быстро вскочил, извинился, сказал, что у него срочное дело, и вылетел из библиотеки. Вернулся он через несколько минут прежним, то есть очень довольным, и, как ни в чем не бывало, продолжал расспрашивать Сергея о всякой чепухе:

– Ты, значит, остановился в каком-то клоповнике?

– Да вот... Сосед посоветовал остановиться в «абевегедэйке».

– Что это такое? – поморщился Мемзер.

– Гостиница в Измайлове.

– Так, понятно. Туда тебе больше возвращаться не следует. Поживешь пока у меня, а там присмотришь себе подходящее жилье.

– У нас ему будет тесновато. – Наташа внезапно появилась, и сразу стало понятно, что она непременно какое-то время подслушивала возле приоткрытой двери. – Тесновато, – повторила она. – А вот подыскать ему хорошую квартиру – это трезвая и здравая мысль. Здесь, я уверена, много сдают.

Мемзер насупился, посмотрел на нее исподлобья, но опять вдруг рассмеялся, всплеснул руками и, откинувшись на кресле, задрал ноги, хоть и не столь высоко, как прежде:

– Нет, ну ты видал? Моя милая жена – образчик гостеприимства! Впрочем, быть может, ты с ней согласен?

Сергей, решивший не выказывать никому своего смущения, бодро кивнул:

– Как вы решите, дядя. Если вы намерены ввести меня в дело, то я, вероятно, должен буду находиться где-то поблизости круглые сутки. Я боюсь, если я останусь в вашем доме, вы прогоните меня на третий день: чужой человек бревно в глазу, да и я не хочу чувствовать себя... Ну, как вам сказать...

– Бедным родственником, – подсказала Наташа.

– Совершенно верно. Давайте, я несколько дней поживу в своей гостинице, надеюсь, ее-то никто не станет взрывать, а за это время попробую подыскать квартиру?

Мемзер лишь рукой махнул; он видел, что назревает между его женой и этим мальчишкой ссора, и ссоры этой ни за что не хотел, он вообще не хотел портить себе настроения сейчас, когда план, врученный ему там, за тридевять земель, в Америке, начинал свои первые, но уже такие уверенные шаги. Что такое все его прежние занятия, его дела, эта никчемная домашняя склока в сравнении с делом, которое он начал здесь? Сейчас важен абсолютный внешний покой, концентрация. Пусть живет где хочет...

– Как скажешь, Сережа, – дядюшка взглянул на часы. – Ого! Уже пять минут десятого! Ужинать, немедленно ужинать! Ты с нами, дорогая?

– Я сыта по горло, – усмехнулась Наташа и вышла на сей раз действительно вон.

За ужином, состоявшим из винегрета, гречневой каши, паровых куриных котлеток и компота из сухофруктов (Мемзер любил все простое и здоровое, питался без изысков), дядюшка принялся распрашивать Сергея о его сочинском житье-бытье, удивлялся, крякал, причмокивал, словом, был благодарным слушателем, затем спросил:

– Так ты подружился с Наташей, правда?

Сергей улыбнулся.

– Нет, она на самом деле очень хорошая женщина, – продолжал Мемзер, – просто место ребенка – ее и только ее, а она, как всякий ребенок, очень ревнива. Вот и переживает, что теперь у меня вместо нее одной появился еще и ты, новый ребенок, о котором я стану заботиться. Найдешь квартиру, дай мне знать, я все оплачу. Хотя, – Мемзер достал ложечкой из кружки с компотом раскисшую курагу и поглядел на нее с недоумением, – хотя квартиры здесь сдаются очень дорого. Но это так, ерунда, мысли вслух. Деньги надо считать в любом случае, ведь они для того и нужны.

После ужина Сергей засобирался домой. Дядюшка хотел было отправить его на своем автомобиле, но передумал:

– Увидят, на чем ты подъехал, так еще убьют. Несоответствие форматов. Мой торжественный катафалк и твои джинсы – это даже не контраст, это небывальщина. Здесь незачем привлекать к себе внимание, только если тебе нужно это для бизнеса, а так – тише воды, ниже травы. Знаешь, сколько дураков погорело из-за своих понтов? О-о-о... Как-нибудь расскажу. Ну, до скорого...

После того как племянник ушел, Мемзер поднялся по дворцовой лестнице и на цыпочках стал красться в комнаты жены. Он медленно водил головой по сторонам и удивлялся, что некоторые предметы обстановки, в строгом порядке расставленные, развешанные тут и там, совершенно ему, хозяину дома, незнакомы. Дом этот, купленный им у бежавшего от новой власти толстосума, смешил Мемзера, а жене его был по душе. Просто она считала, что дом очень богатого человека должен быть именно таким, как этот. Все в этом доме исходило от Наташиного вдохновения и вкуса. Он был перенасыщен роскошью и удобствами, но большинством этих удобств никто не пользовался. Было, например, на столике в ванной комнате круглое, в человеческое лицо увеличительное зеркало с электрической подсветкой. Наташа купила его мужу для бритья, она не выносила уколов его мужского атавизма, но Мемзер никогда зеркалом не пользовался – с тех самых пор, как однажды утром он увидел в этом увеличительном стекле ярко освещенную, чудовищно распухшую, обросшую рожу. Предметы роскоши выполняли роль театральной декорации. Никто не любовался ими, лишь служанка, та самая, в кружевном переднике, дважды в неделю протирала везде пыль.

В комнатах мебель была подобрана в старинном вычурном стиле. Что-то было новоделом, что-то восстановленным антиквариатом, и в целом напоминало иллюстрированный журнал. В кабинете, где Мемзер появлялся очень редко, предпочитая для работы офис, на письменном столе стояло вместо настольной лампы бронзовое изваяние в виде выпрыгивающего из волн Левиафана с плафоном в пасти. По стенам Наташа развесила картины – образчики современного искусства, представлявшие собой яростные мазки неврастеников, берущихся за кисть без понимания того, что же в конечном итоге они хотели бы изобразить. Были среди этого и действительно интересные, заслуживающие внимания полотна, но они неприметно висели по углам, и в глаза бросались эти яркие цветные кляксы, изображающие не то рыбу в небе, не то зонтик, раскрытый на Северном полюсе.

Дверь в спальню супруги была приоткрыта, он сперва просунул голову, потом плечо... Она сидела перед зеркалом и клеила на лоб кружки огурца. Лицо ее при этом было совершенно белым от крема, а волосы подняты и собраны на темени в большой пучок. На появление мужа она никак не откликнулась, и Мемзер с нежностью подумал, что его деточка – так он называл ее про себя, – сердится.

– Каково жить с молодой женой? – как-то спросил Мемзера Дональд Трамп, и Мемзер ответил, что сам поначалу чувствовал себя маньяком-педофилом, Гумбертом Гумбертом, но потом ничего, привык.

Наташа особенно нравилась ему в такие моменты – она кое-кого ему напоминала...

– Тебя нельзя упрекнуть в гостеприимстве, дорогая, – сказал Мемзер, желая еще немного повысить градус ее негодования.

– Я поражена. У меня нет слов. Так пресмыкаться перед этим сопляком, перед этим ничтожеством! «Мы родные люди», «называй меня дядюшкой», «давай на ты»! Где твое чувство достоинства?! Или теперь ты всякой дворняге будешь предлагать поселиться в собственном доме и...

– Ну все. Хватит. Не заговаривайся, – совершенно другим, властным и резким тоном отрезал Мемзер. – Он родной мне человек и получит то, чего заслуживает, если хорошо себя проявит. И коли ты намерена поссориться со мной из-за него, знай, что мое мнение о тебе сильно пошатнется.

Наташа слегка побледнела, затем вдруг вскочила, бросилась к мужу, упала перед ним на колени, прильнула к руке:

– Ну прости, прости меня, Жорочка! Ну?

– Поздно уже, – Мемзер зевнул, не глядя на нее. – Я, пожалуй, пойду спать, день сегодня был прекрасный. Да встань ты, Наташа! Просто вести себя надо по-человечески. Посмотрел бы я на тебя, если бы я стал так же разговаривать с твоей мамашей или сестрой. Нет, я правда пойду, меня в сон клонит.

Он поцеловал ее в лоб, вышел, прикрыв за собой дверь, и, конечно, не мог видеть, как выражение на лице жены мгновенно сменилось с простодушия на ненависть.