Текст книги "Письмо, так и не написанное, потому что его отправлять некому"

Глава 7

…И я его нашел.

Кто сказал: любовью сыт не будешь? Тот пусть и голодает. Я же решил именно любовью и питаться.

То есть с помощью любви. Ну если не любви, то симпатии.

Проблема разрешалась без больших затруднений. Во время курортного сезона хилая система гурзуфского общепита укреплялась практикантками из Харькова, Киева и других мест Украины, где были соответствующие техникумы и училища.

Самих же точек питания было не так много, очереди в них в обедненное время – сумасшедшие. Так что, девчонок, которые днем общепитовски кормили нас, а вечером смертельно скучали и чуть с завистью смотрели на толпы бездельников-отдыхающих, можно было рассмотреть со всех сторон, как в переносном, так и в прямом смысле этого выражения.

Но о девчонках потом. Сначала надо рассказать о гурзуфских очередях.

Очереди в столовках и пельменных – статья особая. Матерые, штатные работники забегаловок пользовались наплывом отдыхающих по полной программе. Порции не докладывали до заявленных объемов, а окончательные расчеты включали в себя очень солидные чаевые, которые, разумеется, клиенту не объявлялись. Бороться с этим официальными путями было не возможно. Попробуй повозмущаться, застопорив хвост из полусотни голодных курортников.

Но безнаказанным такое издевательство над собой оставлять тоже было нельзя. И месть оказалась простой, эффективной и полезной для желудка. Очередь обычно двигалась медленно, прилавок с трубками, на которые ставились подносы, был длинным. Стоило положить к своей порции лишнюю котлетку, или пару дополнительных тефтелей, или еще чего по вкусу – и ты уже отомщен. Далее – по вкусу: кто-то в медленнотекущей очереди, не слишком афишируя, съедал добавку, а некоторые мастера камуфляжа мастерски маскировали довесок в гарнире.

Так и установилось: нас обвешивали и обсчитывали, а мы – объедали. Какой был конечный баланс нам было не известно, но судя по молчаливому соглашению сторон – все были довольны.

Девчонки-практикантки были вне этой игры. Аборигены местного общепита делиться с этими соплячками совершенно не собирались. А те закрывали глаза на наши невинно-сытные шалости.

Другое дело, когда им кто-то нравился. Тогда в его тарелку клали кусочек побольше и поаппетитней, гарнирчику побольше, зелень свежая появлялась. Такой знак – умный заметит.

Вот и я стал замечать, что в верхней столовой, куда мы заходили достаточно часто, моя порция заметно отличалась от приятельских. Вычислить, от кого шли «приветы» в котлетах, было не очень сложно.

А что, вполне кондиционно. Стройная живая девчонка. Лет восемнадцати. Немного застенчива, но любопытна. В мешковатом белом халате подробностей фигуры не определишь, но научная реконструкция позволила сделать однозначный вывод – пойдет.

И уже на третий день после отъезда Галы – как раз это была смена моей «кормилицы» – мы сговорились встретиться вечером.

Все складывалось замечательно. Заканчивала она свою работу в половине десятого. Туда-сюда – в десять мы встречаемся в баре на горе у «Коровы». Час – до закрытия бара – вполне достаточно для ухаживания по полной программе, провинциальные девушки любят все эти ритуальные танцы.

А там – будем действовать как подсказывает нам природа. Жаль, конечно, что я забыл, как её зовут. Но это не главное и вполне поправимо.

Так как ранний вечер оказался не занятым личной жизнью, я попадал на званный вечер, куда был приглашен накануне… Народный художник решил отметить день рождения своей дочери. Той самой, что была с Шуриком-большим и я даже подумал, что у них роман. Хотя это, как выяснилось, совершенно не соответствовало действительности. Шурик потом признался, что он-то может и не против, но уж больно опасается неадекватной реакции Великого папы. Так вот, папочка решил отметить день рождения своей дочурки с размахом и заказал несколько столиков в верхнем ресторане. Начало – в семь.

График выдерживался идеально! И вопрос с ужином решался на этот вечер.

Единственное, что настораживало перед встречей с девочкой из пельменной (черт возьми, как же её зовут?), это различие взглядов на отношения между противоположными полами.

Если Москва уже вступила в пору прагматичного отношения к сексу, то провинция во многом жила еще в конце пятидесятых. О сексуальной революции они знали по остропублицистическим статьям в комсомольской прессе и полит-информационным лекциям. О «Кама-сутре» не слышали ничего, а «Плейбой» был вершиной порнографии. Нам-то все это было известно. Что называется, если не видели, то друзья рассказали.

Не надо забывать, что это было то благословенное время, когда контрацептивов появлялось все больше, венерические заболевания, как нам говорили (а мы охотно верили) были побеждены почти совершенно. Кто заболевал, был почти преступником, так как все связи проверялись до седьмого колена, а тебя ставили на спец учет с сообщением на место работы. Правда, по жизни все лечилось просто и эффективно у знакомых врачей за хорошую цену, но без лишних бумаг официальным лицам.

Так что беспокоится не стоило. Да, тогда о СПИДе не было известно вовсе, по причине его отсутствия (во всяком случае, ученые его еще не открыли).

Впрочем, если девушка (никак не вспомню как же её зовут?) захочет, чтоб за ней подольше ухаживали, ну больше, чем час, полтора, пойду на встречу. В данном случае, меня больше сексуального удовлетворения, интересовало удовлетворение гастрономическое.

Согласен, цинично. Но пусть моралисты голодают и влезают в долги. Меня же оправдывало, что все будет без обмана. В наших будущих отношениях я не собирался использовать не слишком честные приемы в виде пылких признаний, слов безумной любви и обещаний златых гор, с обручальным кольцом в придачу. Вот это грех. А так, каждый получал, то что хотел получить.

Истина проста: нет любви – даешь котлеты!

Всех этих рассуждений мне хватило, чтоб душа и совесть, воспитанная на классической литературе, была совершенно спокойна.

После 17.30 я надел самое приличное из моего скудного южного гардероба – все-таки сначала на день рождения иду – надушился модным и дефицитным одеколоном «Саша», и отправился к «корове» Еще не зная, что там случиться…

Глава 8

…А случилось совершенно неожиданное – я стал мужчиной. И произошло это сразу после того, как разрезали арбуз.

Но сначала, откуда взялся арбуз.

Я, Илья и Лена, встретившись на набережной, пришли в «Корову» почти в шесть. А, как полагалось в те времена, полноценный ресторан, то есть с живыми музыкантами, начинал работу с семи.

Поэтому, мы и собрались в номере у Алины. Хозяйка – тот самый художественный критик из элитарного журнала, у которой был роман с народным художником (Великим папой). Высокая, стройная и в то же время статная брюнетка. Всем своим видом показывающая, что уж она то знает, как дергать бога за бороду.

«Бог» её, правда, судя по условиям проживания здесь, в доме отдыха, так, средней руки. А условия: комнатка – пенал. Высокохудожественный окрас стен: верх – ядовито-голубой, низ – отравляюще-синий. Правда, есть удобства. Те самые. Нормальный человек повернуться в них может с трудом, и все же – удобства! Да и чего уж там ворчать, номер-то все же одноместный. А это дорогого стоит.

Только когда в этот пенал набивается куча людей, а куча – это семь человек, то создается впечатление, что ты в московском автобусе в утренний час пик. Что ж в тесноте, но не в обиде.

А теперь, почему арбуз сыграл такое значение в моем сексуальном просвещении.

Совпало. Случайность. Могли быть сливы, или виноград. А может персики. Но случился арбуз.

Просто мудрые Шурики, которые появились тоже раньше, принесли с собой разогревочную бутылку сухого вина и огромный спелый арбуз на закуску.

Вино было разлито по всем емкостям, в которые можно разлить. От изящных рюмочек до банки из-под майонеза. Удивительно, но хватило всем. И сделав, первую пару глотков, мы «взрезали кавуна». Я взял аппетитный кусок с темно-красной сочной и сахаристой сердцевиной. Счистил в блюдечко черные семечки и уже поднес ко рту, чтобы надкусить.

Но именно в это мгновенье…

– Привет! Уже начали, и меня не дождались!

…в это мгновенье раздалось у меня за спиной. Я сидел, чуть отвернувшись от двери, и кто это сказал, видеть не мог. Хотя догадаться было не сложно: конечно именинница. Из тех, кто должен был пойти в ресторан не было только её и её отца.

Все шумно приветствовали виновницу торжества. И я ради приличия развернулся…

Как объяснить, что произошло в то мгновенье, когда я посмотрел на неё, что бы с одной стороны не впасть в банальность, но с другой, объяснить, в том числе и самому себе, что же я ощутил?

Мгновенья неповторимы. И порой вмещают в себя столько граней мира, что потом возвращаясь и возвращаясь к тому мимолетному, как вспышка, мгновению, открываешь новые и новые пласты событий и душевных переживаний.

…Я взглянул на неё. Но если все поздоровались с миленькой девчонкой, ростом выше среднего, чуть пухленькой, с лицом, овальным, почти круглым и мягкими, с темными большими глазами и модной тогда прической каре (под Мерей Матье), то я:

застыл

замер

остолбенел …

Просто я увидел совсем не то, что вся наша компания.

…На ней была зеленая легкая блуза и широкая, спадающая широкими складками юбка более темного изумрудного цвета. Но мне показалось, что и эта одежда и она сама окружена какой-то аурой. Это был не свет, а ощущение. Да, да, я впервые увидел не только женщину – её лицо, глаза, фигуру, одежду. Я увидел то, что увидеть глазами невозможно – ощущение, ореол женщины. И этот ореол почти мгновенно разросся и окружил меня.

А, окружив, сразу же проник внутрь и отключил сознание полностью. То есть от хомо сапиенс остался только хомо. Но это не было влечение самца к самке. Нет, ощущение было совсем иными, определение подобрать к этому сложно. Нет его ни в одном языке. Восторг, удивление, восхищение, страх от возможности проснуться от мгновенного любовно летаргического сна и вновь восторг, но уже не только от её присутствия, но и жизнью, которая дарит такое мгновенье – если кто-то найдет определение всей этой гамме чувств – обещаю премию. Я до сих пор не нашел.

Да Бог с ними – с определениями.

– …буз, – донеслось до моего парализованного мозга.

– Что? – переспросил я, совершенно не понимая, при чем тут автобус

– Арбуз сейчас тебе на колени свалится, – Шурик-маленький был заботливо саркастичным. О моих брюках он позаботился, как же!

Я пришел в себя, поспешно откусил хрустящую мякоть и попытался сделать вид, что ничего не случилось. Остальные точно так же усиленно делали вид, что ничего не заметили. Слишком усиленно, что бы это было правдой.

И только Оксана была естественна. Она, кажется, единственная, кто ничего не заметил и не понял.

– А кто мне даст арбуз? – кокетливо обиженно спросили она. – Имениннице сегодня положено самое лучшее, не так ли?

Все мужчины начали двигаться, но так бестолково, словно каждый хотел, чтобы другой его опередил. Шурик-большой никак не мог найти нож, лежавший под его рукой. «Маленький» рассматривал взрезанный арбуз с видом человека, который никак не мог понять, что вкуснее – мякоть, кожура или семечки. Илья «не мог» дотянуться. В общем, все показывали, что они пропускают кого-то, уступая почетную долю поухаживать за виновницей торжества.

Да, удары по голове, да еще через сердце, к хорошему не приводят. Идиот! Это же они меня пропускают.

Держа в левой руке свой кусок арбуза (а куда я его дену, стол-то далеко?), правой я схватил нож и буквально двумя движениями вырезал сочную хрустяще-сахаристую сердцевину, подцепил ее на широкое лезвие и повернулся к имениннице.

– Лихо! – успел удивленно уважительно заметить кто-то из Шуриков.

– Спасибо! – спокойно, словно не замечая всей этой суеты, сказала виновница переполоха и … взяла из моей левой руки мой надкусанный кусок арбуза.

– Пожалуйста, – пролепетал я. И через мгновенье в комнате раздался не смех, а то, что в народе называют ржанием, которое у некоторых особо невоздержанных временами переходило в стоны. Не смеялись двое. Именинница, не замечая всеобщего веселья, спокойно ела арбуз. И еще одного кретина с сердцевиной арбуза на лезвии ножа.

Но я не обиделся. В любое другое время я бы уже обложил и саму ситуацию и её виновника. Или виновницу. А сейчас ничего, ни капли обиды. Я просто не знал, что делать дальше.

– А ты, что, не любишь арбуз? – заинтересованным или даже участливым тоном спросила именинница, упорно не замечая всеобщего веселья.

Да пропади пропадом этот арбуз! Не о нем я думал.

Честно признаться, я с момента, как увидел её, вовсе ни о чем не думал. Я как мне казалось (и это так и было на самом деле) уставился на неё и не мог оторваться. Словно боялся, что, потеряв из вида эту девушку, утрачу возникшее внутри меня удивительное, до селе ни на что не похожее ощущение младенческого удивления, мужской силы, наивного восторга и древней мудрости влечения к Женщине. И с каждой секундой эти взаимоисключающие друг друга чувства тесно переплетались внутри меня и заполняли все сознание.

Одним словом, влип.

– Готов поделиться, – попытался выпутаться я. И участливые Шурики тут же пришли мне на помощь.

А еще помог мне, сам того не зная, её отец и Алина, его подруга. Сначала вошла она, и мгновенно оценив ситуацию, постаралась переключить внимание от моего любовного столбняка на вещи более мирные.

– Все готовы, или вы решили день рождения справлять здесь, в походных условиях? – решительно и громко спросила она, беря инициативу на себя.

– Без глупостей, – прогрохотал сзади густой бас Великого папы, который своими широченными плечами скульптора-монументалиста заполнил весь дверной проем. – Столики уже не только заказаны, но и накрыты. Водка стынет!

Глядя на его мощную фигуру и руки, что твои корабельные канаты, не хотелось не то что делать, а даже думать о глупостях.

…И что бы водка не остыла, все отправились в ресторан. Я старался держаться чуть в стороне, но сбоку, чтобы она была все время в поле моего зрения. То есть, пялиться я на неё не пялился, но смотрел не отрываясь.

Оторваться было невозможно. Она была… Она была… Как описать какой, она была? Точнее, как я её стал видеть. Я впервые почувствовал, что такое быть естественной для женщины. Естественной, как ветер с моря, который прижимал тонкую ткань юбки к её стройным и сильным ногам. Естественной в каждом движении, как изгибе упругих веток акаций, мимо которых мы шли. Естественной в звуке её голоса, который был неразделим от всего живого и прекрасного, что окружало нас.

Я, еще не осознавая этого, почувствовал первые импульсы совершенно незнакомого для себя влечения к женщине. Это не было возвышенно-платоническим влечением, которое так любили описывать поэты-романтики типа Надсона в начале прошлого века. Но это и не было физиологически-сексуальной страстью – хочу эту женщину и никаких возражений, когда все мышление резко перетекает из головы в … сами знаете куда.

Я сам не понял, что это за желания. Как будто в твои руки попал стакан с кристально чистой водой, в которой путаются и переливаются лучи солнца. И пить хочется, но страшно разрушить природную красоту. И еще не знаешь, как насладиться и видом и вкусом. А потому просто воспринимаешь то, что дано свыше.

Но все это я сейчас могу по полочкам разложить. А тогда я шел и с каждым шагом терял кусочки своей головы. Старой головы. Новой пока не наблюдалось.

Это необраз. Так оно было. Заметили это и все наши.

Они ненавязчиво, словно само собой так получилось, посадили меня за стол, как раз напротив именинницы. Смотри, дескать, до полной слепоты. Ни у кого, в том числе и у Великого папы никаких вопросов и подозрений не возникнет. Такое место, так вышло…

Так и вышло. Я, конечно, отвлекался «на выпить и закусить». Но ни на секунду не выпускал её из поля зрения. А она была словно в невидимой броне, на которой мой пристальный взгляд не мог зацепиться. И плавно обтекая, скользил куда-то вдаль к густым высоким кипарисам. Эту броню пробить было невозможно. Она была весела, общительна, весела, ко всем доброжелательна. Ко мне в равной степени со всеми. Правда, я, как это для меня ни странно, почти все время молчал. Не знал, что говорить.

На четвертой рюмке водке я успокоился. И даже стал размышлять более менее, логично. Ну, не могу я объяснить, а чего мне, в конце концов, надо. А раз так – щенячий восторг можно испытывать и на расстоянии. Наслаждаемся же мы видом сочного наливного яблока на высокой ветке, не стремясь достать во что бы то ни стало и сразу его съесть. Есть и другие яблоки, пониже.

Не суждено, так не суждено.

Я вспомнил о девочке с раздачи и украдкой посмотрел на часы. Оставался час с небольшим до оговоренной встречи.

…Есть и другие яблоки, пожиже, но тоже голод утоляют… И вдруг, в момент, когда я изучал часы, предаваясь философским размышлениям о суетности высоких чувств, у меня возникло ощущение, что на меня внимательно смотрят. Быстро подняв глаза, я поймал её взгляд. Но не прежний, скользящий, а внимательно изучающий.

Это меня рассмешило. Наверное, заметила, что я перестал её сверлить взглядом, и решила узнать, в чем дело. Не терпит бунта среди своей команды воздыхателей. Мне почему-то казалось, что эта «команда» достаточно многочисленна. Или её возмутило, что с этого праздника кто-то хочет уйти. Во всяком случае, интересом к своей персоне, тем интересом, который был у меня к ней, это внимание я объяснить и не пытался.

Впрочем, её взгляд был мимолетным. Заметил его только я. Броня благожелательности снова закрыла её от меня.

Я выпил еще одну рюмку. Посмотрел на часы. Время до назначенного свидания еще есть.

Водка совершенно не действует. Надо заняться обильной закуской, Тем более, обедать сегодня по-настоящему так и не пришлось.

Сейчас, когда в магазинах есть все, что душа ни пожелает. И даже, более того, есть то, о чем ни эта самая душа, ни желудок раньше и не догадывался, описывать какой был стол, просто не интересно. Ну, перечислишь, что было это и то, и к тому положили тот-то. А на этикетках было написано… В общем, что-то средние между оглавлением кулинарной книги и накладной. Никаких эмоций. Но тогда, в расцвет эпохи развитого дефицита, с занятиями по источникам классиков марксизма-ленинизма и современных Несгибаемых Последователей Курса Партии, название каждого блюда, да чего там, продукта, сорта колбасы или марки напитка знающему человеку говорило о хозяине стола больше, чем анкета при вступлении в КПСС, личное дело в отделе кадров и даже досье на Лубянке.

Наш стол был вполне достойным. Стандартный набор блюд: селедочка под шубой, ассорти из местных сортов вареной и полу копченых колбас, шпроты и бессмертный салат «Оливье» наглядно показывал единение нашей компании с народными массами средней обеспеченности. Ветчина со слезкой, горочки маринованных оливков и вожделенная финская салями – демонстрировало, что некоторые члены нашего коллектива были вхожи в кабинеты крупных местных начальников, близких к распределению продуктовых потоков. Наконец, наличие бутербродов с икрой разного цвета информировала людей с особо наметанным глазом, что собравшиеся за этим столом знают, где бьют «продуктовые ручьи» у себя дома. Здесь в Гурзуфе такой роскоши, как говориться днем с огнем…

Мне на все эти детективно-гастрономические изыскания вычисления было наплевать. Двадцатилетнее тело хотело пищи и ему было все равно, какой начальник «наметал» эту красную икру на наш стол. И уж тем более, под каким пищевым званием у местных оценивающих аборигенов мы проходили. Я с удовольствием жевал народный салат «Оливье» закусывая супер дефицитной черной икрой.

Еда как-то отвлекла от эмоционального шока, в котором я прибывал еще несколько минут назад. Особенно полегчало после соплистых грибочков со слезливой ветчиной, приправленной забористым хреном. Это «гриппозное» сочетание согрело все мои внутренности, к числу, которых примкнула пораненная душа.

Между тем, кавалерийская атака первых тостов увязла в обильной закуске. И после вступления на поле «ресторанного» боя местного оркестра, компания и вовсе разбилась на локальные очаги соседских компашек. Дальше, чем за три человека все равно не было слышно, того, что говоришь.

Музыканты первые минут двадцать отрабатывали «обязаловку» – то есть репертуар, утвержденный специальной комиссией. Чтобы танцевать под этот набор пресно-советских композиторов и песен наших братских стран соцлагеря в оригинальном переводе, надо было вовсе лишиться вкуса или быть в той степени опьянение, когда качество музыки уже не имело никакого значения, потому что внутренний духовой оркестр перекрывал все внешние звуки.

Хотя, справедливости ради надо сказать, что пищеварению утвержденный набор идеологически выдержанных песен не мешал. Меня это вполне устраивало. Ударяться в пьяный ресторанный дансинг я не собирался.

Есть уже не хотелось. Но я все равно ковырял в тарелке заливную рыбу. Это давало возможность не смотреть в ЕЁ сторону. Получалось это с трудом. Точнее, почти не получалось. Глаза отказывались подчиняться, и Оксана все время была в поле моего зрения. И я помимо своей воли открывал её улыбку, никогда я не видел такой улыбки, её непринужденные движения, полные изящества и внутреннего достоинства, её глаза, которые включали в себя целый мир, неизвестный мне доныне и удивительно прекрасный.

Музыканты, наконец, домучили обязаловку и, как полагается ресторанным лабухам, устроили перерыв. Я посмотрел на часы. До встречи со столовой девушкой (как же её зовут?) оставалось минут двадцать пять. Отлично. Успею поесть горячее. Симпатичных цыплят с аппетитной оранжевой корочкой уже начали разносить по столу. Умнем цыпленка, и оставим легкую форму помешательства вместе с обглоданными косточками в этом ресторане на пригорке.

Перерыв в музыке был на удивление коротким, минут десять, а то и меньше. Правда, крупный ударник никак не мог устроиться на маленьком крутящемся стульчике, или как оно там называется. Глядя на его свисающие до уровня подбородка усы и запотевшие залысины, выступающие с о поредевших от постоянного излишнего потребления экстремально крепких напитков сомнительного химического состава, можно было предположить, что произвольная программа начнется со всесоюзных неофициальных хитов, типа «Одесса – жемчужина у моря» или «Созрели вишни в саду у дяди Вани». А «судейская коллегия» уже хорошо разогретых посетителей готова была дружно показать оценки 6,0 за совпадение вкусов и стремлений.

Уйду я отсюда, пожалуй, раньше. Проветрюсь лучше на набережной. Бризом дурь выдует.

Барабанщик, наконец, уселся. Все попробовали, как у каждого из них звучит инструмент. Тридцать секунд какофонии. И вдруг из этого сумбура звуков гитар, органа и барабанов соло гитарист словно, зацепившись за тоненькую нотку начал выводить удивительно нежную мелодию. Славно боясь, что она, как тоненькая паутинка, не порвалась, его мягко поддержал бас-гитарист. Потом поддержал органист, мелодия зазвучала уверенней и словно затверждая, что это не случайно залетевшие звуки чего-то далекого и нереального, барабанщик заполнил этой мелодией все террасу ресторана. «Битлс», вечно узнаваемый и постоянно открываемый. «Вчерашняя» песня, которая сейчас попала в самую точку.

– Пойдем?

Я посмотрел на Оксану. Это она говорила. И говорила мне.

– Пошли! – мне ли боятся танцев? Тем более она сама меня пригласила. А для этого прервала болтавшего до того Шурика-маленького на середине очередного дежурного анекдота.

Мы вышли на середину небольшой площадки перед музыкантами. Я протянул руку, чтобы взять её за талию – мелодия ведь медленная. Но она отстранилась…

… отстранилась от меня метра на два (благо подвыпившая публика еще не раскачалась), и сделала первое движение, потом еще одно. Я сразу понял – танцевать она не умела. Танцевать умел я. Четыре года в студии бального танца, хотя и до армии, чего-то значили. Хотя тогда к этому относились более, чем пренебрежительно – подумаешь всякие фокстроты с ча-ча-ча. Повод лишний раз девчонку пощупать. Попробуй, расскажи, что после пяти часов репетиций твоя партнерша уже не девчонка для близкого знакомства с анатомическими особенностями противоположного пола, а точка опоры. Это сейчас бальные танцы – уважаемый вид спорта. А тогда… Но уж отличить, кто, что может сделать под музыку, я умел.

Так вот, Оксана танцевать не умела с точки зрения танцовщика-профессионала. Да и она не танцевала – с первых движение входила в музыку, словно в ночное море. И её движения как волны, то мягко подкрадывались и уходили в мелодию, то вопреки всякой логике вставали на дыбы и обжигали непредсказуемой дерзостью и силой.

Но это были не просто движение. Она говорила со мной. Эта необычная речь была красивой, хотя и не всегда понятной, как разговор поэта с человеком, который только освоил основы школьной программы по литературе. Ужасно хочется все усвоить, но о многом приходится только догадываться. И ты не уверен, правильно ли все понимаешь. И понимаешь ли вообще. Она дразнила и говорила: «Ты что до сих пор не понял, что и ты мне понравился сразу. Ты лучше всех. Покажи мне это. А я покажу тебе себя. Покажу так, как никто не увидит меня, кроме тебя».

И она показывала. Её не надо было раздевать глазами. Зеленый шелк сам показывал красоту её стройного тела, не скрывая, а наоборот, подчеркивая красоту крепкой высокой груди, сильных стройных ног и гибкой талии, переходящей в женственный изгиб бедер. Одежда была продолжением тела, не скрывая, а обнажая её природную красоту, Но эта была возвышающая нагота классической живописи. Живописи движений.

Но вот откуда они происходили, откуда они брали начало? От гипнотизирующих движений королевской кобры перед атакой на жертву или трепетное и завораживающее подрагиванье лесной фиалки на легком ветру.

Потом, со временем, я понял, что в женщинах успешно может сочетаться и то и другое.

Она манила. Но не подпускала близко. Она будила желание и страсть. Но это делало её совершенно недоступной.

Я старался отвечать ей на её же языке. Мне пришлось собрать все свое умение и навыки. Это помогало, но лишь отчасти. Я еще не умел говорить на этом языке.

Мелодии кончались и начинались снова.

Наш танец не прекращался. И наш беззвучный разговор становился то вызовом друг другу, то глубоким откровением.

Мы были практически одни на площадки. И не только для самих себя. Редко, кто пытался выйти на площадку. А если и выходили, то жались в стороне, чтобы не мешать.

Сил у меня, при всей тренированности тела, оставалось не много. Задеревенела спина и появилось ощущение, что вот-вот начнет сводить ноги. Но сдаться или показать свою слабость я не мог. Как не мог прервать этот завораживающий разговор.

Но оказалось, что больше всех устали музыканты. Все это время они играли для нас. И мелодии были одна чудесней другой. Может быть, они так не играли никогда. Но все имеет свой предел.

– Перерыв десять минут, – фраза как спасательный круг. Мы вернулись за стол. Я с удовольствием опустился на стул.

И тут же вспомнил, что у меня было назначено свидание. Посмотрел на часы, и сразу стало ясно – прощай халявные пельмени. Впрочем, пельмени не так уж и питательны…

Я ждал следующей танцевальной части. С грустью, оценивая не столько физические, сколько свои эмоциональные силы. Но мужики поняли меня. Первой мелодией после перерыва была «Одесса…» Народ хлынул на пятачок перед эстрадой.

А мы уже все сказали друг другу.

Потом было обычное завершение ресторанного вечера. Прогулка всей компании по набережной. Как-то незаметно мы с Оксаной остались вдвоем. Ходили и болтали. О чем, совершенно не важно. Я помню только огромное желание поцеловать её. И страх сделать это, потому что такой желанный поцелуй мог разрушить тот хрупкий и видный только нам двоим замок желания.

Гуляли мы долго. Потом я проводил её до номера. И отправился домой. Ночь была замечательной. Она уже разбросала даже заядлых гуляк по домам. Но дело не в этом. Я видел, что изменилось море, фонари стали светить совсем по-другому, деревья росли не так как обычно. Я думал, что изменилось все вокруг. На самом деле изменился я.

Это была ночь, с которой началось мое утро, как мужчины.

Но этого сразу понять невозможно.

Я и не понял…