Текст книги "Памятник русскому офицеру"

Алеша

Станислав. Комната матери и ребенка. Снова в путь. Готель.

Ночью пошел сильный дождь, и дедушка плотнее закрыл окно нашего купе, чтобы меня не продуло. Я все равно уже не спал, больше не хотелось. Еще час, полтора и мы приедем. Бабушка открыла ящик под нижней полкой, начала собирать вещи. Поезд на полустанках сбавлял ход.

– А как называется наша остановка? – спросил я шепотом, поскольку многие спали.

– Ивано-Франковск – отозвался шепотом дед с нижней полки, – Станислав – его старое название.

– Вот, ты всегда про старое… Сейчас же новое время, да?

– Да, Леша, время новое, но я застал старое. Вообще, это все относительно. Кстати, времени – без четверти час. Может, поспишь еще?

Я перевернулся на полке ногами к окну и оглядел вагон. Горел скудный дежурный свет. Почти все спали. Наши соседи, расположившиеся у окна напротив, сложили нижний столик, девушка с золотыми волосами устроилась внизу, а мужчина залез на верхнюю полку и лежа на спине, громко храпел. Сквозь оставленные щели нашего окна внизу мелькали редкие придорожные огни.

Я натянул брюки, достал фуражку. В вагоне заметно похолодало, и многие пассажиры спали, укрывшись одеялами.

Через час появился проводник и объявил нам, что скоро Ивано-Франковск и стоянка там 15 минут.

Мокрый от дождя перрон отражал свет вокзального ресторана, было прохладно, края платформы уходили в абсолютную темноту, только вдалеке еще покачивался маленький красный фонарик последнего уходящего вагона. В тот момент я ощутил какую-то тревогу, что мы вот так одни ночью сошли с поезда, покинули удобное купе, что впереди?

Войдя в зал ожидания, мы поняли, что мест для отдыха нет. Большая часть кресел пришла в негодность, пригодные же сиденья были заняты людьми, спящими в самых причудливых позах.

Были тут, видимо, и постоянные обитатели, как сказала бабушка: «сомнительной наружности», и проезжий народ и пр. Мне сильно хотелось спать, но приткнуться было некуда

Мест для нас просто не осталось в этом маленьком зале, даже на полу гнездились на случайных подстилках цыгане, и стоять всю ночь тут не представлялось возможным. К тому же, в несвежем воздухе над всем этим безобразием витали тучи кусачей мошкары. Дедушка, не на шутку взволнованный, обошел весь вокзал, но тщетно, все было наглухо заперто, кроме комнаты «Матери и ребенка». Увы, среди нас не было ни матери, ни ребенка, мне было 8 лет! После 10 нажатий на кнопку звонка, удалось с большим трудом вызвать заспанную заведующую, та замахала руками, что не пустит нас ни в коем случае.

– Будь ласка! Мне же при любой проверке несдобровать, хлопец уже большой. Ночлег у нас только для матерей с грудными детьми. А вы на него документы мае?

Документов не было, кроме моего свидетельства о рождении. К тому же бабушка носила фамилию Агапова, а мы с дедом были Лебские. (Так уж заведено у актрис – оставлять свою девичью фамилию). Что за невезенье! Дело казалось совсем пропащим, но дед взял за локоть заведующую и что-то зашептал ей, мы, же тем временем с бабушкой уселись на невысокий столик около зеркала. Они удалились на несколько минут в коридор, потом я расслышал, как он произнес:

– Ну, я, конечно, подожду в зале и Вас не подведу.

Дедушка, убирая во внутренний карман пиджака портмоне из коричневой кожи, покинул комнату матери и ребенка, заведующая заперла ее ключом изнутри, а мы, переволновавшись, остались вдвоем в большой комнате со стенами выкрашенными салатовой краской. Было очень неуютно, окно не закрывалось шторами, а, главное, совершенно некуда прилечь. Бабушка, сидя на табурете, привалилась к стене и попыталась заснуть, я взгромоздился на столик для пеленания малышей, свернулся калачиком. Какой уж тут сон! В спину упирались жесткие поперечины столика, я долго не мог удобно улечься. В полном неудобстве мы провели остаток ночи. Я, конечно, весь извертелся, несколько раз чуть не свалился со своего насеста, каждый раз будя несчастную бабушку.

Наутро мы покинули неуютную комнату без сожаления, нас встретил в зале невыспавшийся, с проклюнувшейся седой щетиной дед. Он уже умылся, прогулялся вокруг вокзала, и выяснил все про дальнейший путь и стал докладывать бабушке обо всем. Выяснилось, что автобусом ехать будет удобней и ждать придется меньше, но, зная, как я переношу автотранспорт, бабушка решила еще подождать до поезда на Ворохту, который отправлялся после обеда.

– В поезде уж выспимся! Да, Алеша? Я не возражал, оставив ее сторожить вещи, мы с дедом обследовали все киоски на привокзальной площади, выпили по стакану газировки с малиновым сиропом и купили в дорогу моего любимого овсяного печенья, (оно показалось особенно вкусным с утра). Конечно, замечательно было ехать не автобусом, но до прихода электрички я совершенно извелся от скуки… Дедушка развлекал меня как мог рассказами, но добравшись до места в поезде изъявил желание «задать Храповицкого».

Дорога оказалась интересной, и мне спать совсем не хотелось. Иногда электропоезд нырял в тоннель, шел среди поросших густым лесом холмов. Станции с такими необычными, иногда смешными названиями, каменные мосты над глубокими оврагами и расселинами, все было необычно красиво и величественно.

В Ворохту прибыли уже поздним вечером, здесь дедушка нашел гостиницу. В этом не было ничего трудного, очевидно, это была единственная гостиница в поселке. Заспанная служащая за стойкой потребовала наши документы и почему-то не стала придираться к нашим фамилиям. Она сразу выписала нам квитанции, бесстрастно смела рукой наши рубли и мелочь в ящик стола и сняла со щитка на стене ключ от девятого номера на первом этаже. Проходя по коридору, мы обратили внимание на то, какая гробовая тишина здесь стояла, будто мы были тут единственными постояльцами.

При входе в номер по левую руку я увидел рукомойник, кроме него тут находилось два стула и три кровати. Комната, несоразмерно длинная и узкая, оканчивалась окном, за которым в этот час на фоне полной темноты раскачивались ветки клена. Под потолком на проводе раскачивалась одинокая лампочка без абажура. Как выяснилось позднее, никаких удобств, кроме того самого умывальника тут не было предусмотрено, а туалет находился во дворе гостиницы, метрах в тридцати от нее. Я, конечно сразу же захотел туда, и дед, взяв китайский фонарик отправился со мной на разведку. Пробираться в него приходилось по дощечкам, служившим мостками через канаву с водой…

Потом таким же образом они отправились в темноту с бабушкой. Она, конечно, была в ужасе от всех этих «удобств», но дедушка успокаивал ее, говорил, что все не так уж и плохо, и даже вспомнил, как они жили во времена коллективизации в Выксе. Мы разобрали вещи и стали располагаться на ночлег. Постельное белье оказалось чуть влажным, его серый застиранный вид был жалок.

Ночью опять накрапывал дождь, в номере было сыро и холодно, но все же мы заснули очень крепким сном, так как ужасно устали.

Григорий

На плацу. Владимирские грузди. Аэроплан. Что нужно солдату?

Досуг.

Большой плац для занятий 7 роты в Кадиевке расчищали всей ротой. Мусора образовалась целая гора, несколько ясеней пришлось спилить и выкорчевать, чтобы площадка стала шире. С одной короткой стороны этого прямоугольника и частично длинной естественной оградой явился вал из глины, поросший колючим кустарником и сорняками, с другой соорудили плетень из подручных средств, замыкали все это пространство брошенная сторожка и прилегающий к ней обломок стены из красного кирпича, построенной видать, еще при царе Горохе. Солдаты трудились истово, не догадываясь о том, что и занятий-то тут не будет, грядет новый переезд. Никто не думал о переездах. Жили сегодняшним днем.

Григорий приметил на окраине в кустах несколько кусков старых ржавых железных труб, велел принести их, две укрепили вертикально в земле и одну привязали стальной проволокой поперек горизонтально, выше человеческого роста. Получилась перекладина, вполне пригодная для занятий. Агапов и сам трудился в охотку, а когда строительство было закончено, стал показывать, как надо подтягиваться и даже сделал ногами угол. Было желание у прапорщика и бревно установить для тренировки равновесия, да подходящего размера не нашли, оставили это на следующий раз. Площадка получилась ровная, то, что надо.

Затем жгли ветки, мусор, да перекуривали. Сладкий дым осенних листьев приятно щекотал нос. Солдаты болтали о своем, мечтали о печеной картошке, Федоров рассказывал о походах за груздями во Владимирские леса.

– Черный груздь я больше всего люблю, а по осени в нашем крае их премного будет. Ставлю бочку под домом, чтоб водой дождевой наполнялась. Сам иду в лес, самые мелкие, еще не развернувшиеся беру, палкой лист разгребаю, а под ним их – хоть косой коси. Мамка, нянька, тоже мешками тащат, да в бочку. Дня за два полна набирается. А лишняя вода стекает сверху в дождь и так дней 20–40, пока шляпки у них черный цвет скинут и покраснеют. Тут их бабы солью пересыплють с чесноком и листом смородины, да под круг дубовый и голыш над ним вот-такой – он показал своими огромными ладонями размеры камня. Солдаты закивали – эх, стаканчик бы под соленый грибок пропустить, было б дело…

Надо же, – подумал Григорий – а Федоров, оказывается, земляк, и трудился сегодня больше остальных…

Выбравшись из плаца на небольшой холм, Агапов окинул взглядом окраину села. Погода стояла сухая, и Григорий всей своей крестьянской натурой радовался этому. Как много можно успеть сделать всего, пока не начались дожди. Дома, наверное, копают картошку, запасают корм скоту на зиму. Боже, как руки соскучились по простой деревенской работе!

Нити паутинок поблескивали кое-где, повиснув на начавших желтеть березах, солнечные блики играли в пруду, все было наполнено добрым патриархальным спокойствием и неторопливостью. Что за чудо, ничто не предвещает дождя, столь привычного в этих местах. Перистые облака плыли высоко-высоко, небосвод наполнялся золотым светом, и даже казалось, цвет убранного поля отражался в небе. Где-то, совсем высоко, беззаботно пролетели два жаворонка, и Григорий долго смотрел на их витиеватый полет, любуясь. Жаворонки скользнули вниз и скрылись за верхушками тополей. Далеко на горизонте, в юго-западном направлении проглядывались размытые в мареве очертания гор или, пожалуй, холмов. День разгорался, становилось жарко.

Маленькая точка возникла из-за облака и, приближаясь, приняла очертания летательного аппарата.

– Ба, аэроплан, бойцы! – кругленький Юдин тоже заметил его и карабкался на холм, доставая самодельную подзорную трубу.

Группа однополчан

– Ой, что-то не вижу опознавательных знаков. Супротив солнца ничего не разглядеть.

Аэроплан шел на большой высоте и знаков никто не видел, но ровное монотонное гудение его двигателя сразу же вызвало беспокойство командира, который немедленно скомандовал рассредоточиться и находиться в роще, покинув площадку.

Агапов и Юдин спустились к подпоручику.

– Это не француз, ребята, австрияк, разведчик. Они, гады, до Проскурова и дальше летают, ничего не боятся.

– А вот мы его сейчас, – Александров передернул трехлинейку.

– О-отставить, Александров! – подпоручик одернул его, сидеть тихо! Не было команды атаковать. Все равно промажете. Тем более, мы не знаем что у него на уме. Еще раз высунетесь с ружьем, получите взыскание, – добавил он уже негромко, так, чтобы только прапорщики слышали. Подпоручик, молодой рыхлый, полноватый парень, только начинал свыкаться с должностью, и, проявляя власть, краснел, как девушка.

Мирное, доброе утро было испорчено этой нежданной напряженностью. Казалось, война, смерть напомнили о себе, хоть и издалека.

Немцы, австрийцы активно вели разведку на просторах от Бессарабии до Прибалтики. Их аэропланы, оборудованные фотокамерами, по всей длине фронта добывали сведения о готовящихся перебросках частей, о составе и приблизительной численности технических батальонов русских и союзнических. Оперативность разведки помогала врагу, используя железные дороги, тянущиеся вдоль фронта передислоцировать свои части и соединения для прорыва фронта русских. Присутствие моторизованных бригад дивизиона англичан притягивали воздушных разведчиков как огонь мотыльков, частенько союзники, заметив вражеские аэропланы, открывали по ним огонь из зенитных пушек и пулеметов, но почти всегда им удавалось, сделав большой круг, выйти из обстрела и ретироваться. Только однажды у Каменца атака истребителей нанесла тяжелый урон неприятельским птицам, наши аэропланы понаделали в них дырок. Две машины тогда сразу были сбиты и, чадя, погрузились в воды Смотрича, остальные, сильно потрепанные, развернулись на Запад и еле ушли, получив тяжелые повреждения. Об этом Григорий прочел во фронтовой газете, которую Юдин нашел в Драгунских казармах, и из этого сложилось впечатление, что авиация врага многочисленна и хорошо вооружена. Тот визит вражеских аэропланов, возможно, был связан с прибытием в ставку царя, а может быть и не только.

В ту пору у наших героев и винтовок не было в достатке. Григорий и его товарищи из рассказов подпоручика и бывалых воинов слышали, что наспех обученные в учебных и запасных батальонах бойцы, побывав в бою, иногда возвращались без оружия, в страхе бросив его. Какой-то ответственности за столь халатные действия предусмотрено не было – солдат не хватало, поэтому провинившихся почти всегда снова ставили в строй, ограничиваясь внушением. В тяжелые периоды австро-германских наступлений русская армия теряла до 150–200 тысяч человек в месяц. Многие попадали в плен, но кто-то, более смелый, расторопный и удачливый наоборот, раздобывал себе трофейное ружье. Так появлялись в ротах пехотинцев наряду с трехлинейками – манлихеры, да девяносто восьмые маузеры. Много их было захвачено в предшествующей Карпатской операции, оттуда же пришли и пулеметы шварцлозе с запасами патронов. Для снабжения патронами трофейных пулеметов и винтовок в России поставили производство австрийских патронов, но сделать это в достаточной мере не удалось, поэтому занялись переделкой трофейного оружия под русский патрон. Прожорливый фронт требовал много больше ружей, а возможности русского производства были ограничены. ИТОЗ, работая в три смены, не справлялся с заказом государя; союзники поставляли винтовок и пулеметов крайне мало. В результате запасные батальоны, вроде того, где находился Агапов, плохо снабжались стрелковым оружием, а пулеметов в них не поставлялось вовсе.

Когда нарушитель сделал разворот и скрылся за облаками, седьмая была построена. Подпоручик поднял бойцов, и они, сложив лопаты и прочий инструмент около сторожки, продолжили занятия строевой. Прапорщики, будучи на войне волею нелепого случая, не видели в муштре особого смысла. Тем более, ружья со штыками отсутствовали, (может, бутафорские деревянные им выстрогать?! – Григорий вспомнил нижегородский театральный кружок). Кто-то погонял свой взвод более ретиво, кто-то нет, в целом, настроение у всех было абсолютно наплевательское, и они просто отбывали на плацу время. Если старших офицеров рядом не было – почти всегда раздавались командные окрики унтеров. Младшие просто не могли не скинуть на них эту неблагодарную работу. Да они, подчас, добросовестнее делали ее. Подпоручик, видя авторитет бывалых воинов, смотрел на многое сквозь пальцы, и сам при первом же удобном случае норовил не присутствовать на занятиях и улизнуть в Ярмолинцы. Григорий полагал, что тот завел себе девчонку в городке и пропадает у нее, но Юдин не соглашался с этой версией, – слишком уж робок и застенчив был их командир.

Время было строить солдат-запасников, да двинуть на обед. До места расположения кухни было рукой подать.

В дни отдыха и накануне, после «тяжких занятий» вечерами офицеры собирались в так называемом «клубе 7 роты». Собрания в традиционном смысле не состоялись – выглядело все по-походному. Просторная хата, одна из обычных офицерских квартир. Конечно, карты, вино, дым коромыслом. Особого разнообразия не было. Григорий обычно не пьянствовал, кроме того, и не был азартным игроком, больше читал газету или журнал, скучая и поглаживая усы. А вина выпивалось в клубе немало, несмотря на запреты. Душой компании был сосед по дому – тот самый прапорщик Александров, настоящий кутила-гусар. Высокий, красивый русоволосый парень с черными глазами разбил, вероятно, не одно девичье сердце. Если затевались попойки и вечера с песнями – без него не обходилось. Тут он чувствовал себя как рыба в воде. В обыденной обстановке этот герой был скучен и немногословен.

Мастера винта с азартом играли на интерес, ставили на кон все подряд. Агапов посмеивался, что некоторые родную мать бы проиграли, и был недалек от истины. В самые первые дни пребывания в Кадиевке Александров выиграл у командированного подпоручика Николаева диковинный фотографический аппарат, делавший двумя объективами с разных точек стереоскопические снимки, которые в дальнейшем предназначались для просмотра сквозь специальный аппарат, напоминавший бинокль. Конструкция камеры состояла из массивного медного корпуса с двумя объективами. В магазин можно было зарядить несколько стеклянных пластин, которые менялись после выполнения экспозиции специальным рычажком. Правда, особого качества в тех мелких снимках достичь не получалось т. к. регулировка резкости выполнялась регулятором по условным числам, которые обозначали непонятные меры длины. Зато, целая коробка пластинок досталась с этим аппаратом! Подпоручик божился, что камера трофейная германская, а линзы, якобы, – настоящий Карл Цейс. Выбитое на корпусе клеймо фирмы было нечетким и о том, кто ее произвел, можно было только гадать. (Вероятней всего это была французская камера Verascopе образца 1895–1897 г.г. – прим. А.Л.)

Фотография входила в моду. Царь Николай, как говорили в войсках, был тоже страстным фотолюбителем. Его камера следовала за ним во всех поездках по фронтам и тылам, и всегда была наготове на случай запечатления важных моментов и прочее. Визиты в ставку, встречи с союзными военачальниками, военная техника, войска на марше – государь и его адьютанты фиксировали с лучшим по тем временам качеством на пластинки, для того, чтобы им потом суждено было войти в историю…

Агапов и Юдин быстро освоили камеру и занялись фотоделом с необыкновенным рвением и воодушевлением.

В кадр попадало все: друзья по службе, денщики, квартира, хозяин дома Николай Балак, его двор со скотиной. Некоторые снимки удалось отослать домой, а когда с проявкой и печатью возникали трудности, экспонированные пластинки аккуратно заворачивали в темноте в черную бумагу и ждали благоприятного случая для их обработки. А вот Александров как-то не особенно проникся этим сложным искусством и по-прежнему, больше проводил времени за картами.

Два прапорщика.

Перед домом.

Прапорщик Юдин.

Но все они, конечно, бывая в городе по каким-либо вопросам, с удовольствием делали фото на память у профессиональных фотографов. Иван Ворохта. Ночлег. Они остановились, чтобы набрать воды.

– Тут был бои, uite, Иван, снаешь, ты, скольки сгинал людей? Вот! – и он указал промасленным пальцем, на тропу, поднимающуюся по склону. Майк присел на траву у обочины, закурил – тут прошла румынская армия!

Вдоль тропы, вокруг неё и даже на тропе – совсем недавние следы войны. Патроны, остатки амуниции, котелки, фляги, чашки и бутылки разных видов – чего только тут нет! Майк наклонился и поднял позеленевшую пуговицу.

Здесь был узел обороны австрийцев, а позднее, может, здесь стояли русские или Пилсудский, черт его знает. Иван Карлович подумал про себя, что если бы румынское войско и вовсе не участвовало в той войне, было совсем не хуже. Помощи от них России большой не было, а урон румыны потерпели огромный, почти все были перебиты. Но вслух он ничего не сказал, только покачал головой, выражая понимание.

Они поднялись на тропу, прошли вперед метров двести и осмотрелись. Справа внизу показались следы землянок. Влево – несколько рядов заросших осотом окопов и рыжая от ржавчины колючая проволока.

– Ищем тут воду. Надо налить, Иван. Мне назад ехать! Uite, Ivan (смотри, Иван., рум.) – продолжал с трудом изъясняться румын.

По той же тропе примерно в двух сотнях ярдов от стоянки нашли воду. Она текла в небольшом овраге с правой стороны от тропы. Весь склон оврага светился голубыми огоньками незабудок, Иван полюбовался на них, зачерпнул ковшом из ручья и не мог напиться. Он наполнил свою походную флягу, румын набрал ведро воды для автомобиля, и напился сам – buna miniere de apa! (хорошая горная вода! рум.).

Они проехали по извилистой дороге еще пару миль до самого подножия каменного железнодорожного моста, а затем водитель развернул «прагу» в обратную сторону. Тут они вышли из машины и огляделись.

– Uite, пойдешь тут, выше… там насыпь, рельса, ясно? Иван кивнул.

Румын глянул на часы.

– В полчаса твой поезд – румын развел руками. Адью!

Они пожали друг другу руки, Майк запрыгнул в машину и завел мотор. Выпустив облачко сизого дыма, «прага» скрылась за поворотом.

Иван Карлович сошел с дороги и полез вверх по тропинке, поднимающейся к концу моста. Вечерний запах трав и полевых цветов ударил в нос. Откос оказался крутым, но путешественник, боясь пропустить поезд, поспешил, и скоро был наверху. Отдышавшись, он перелез через насыпь и рельсы. Постелив на траву плащ, Иван присел передохнуть после подъема. Насекомые сразу же, почуяв добычу, облаком окружили его. Сломав веточку ясеня, он интенсивно отмахивался ей от назойливых комаров и мошек, которые вились над ним. Теперь солнце закатилось за горы совсем, быстро темнело и становилось жутковато. Гибсон забеспокоился, он много слышал о рысях и медведях, населяющих Карпаты. Становилось холодно, минут сорок еще он сидел на обочине узкоколейки, а потом стал ходить вдоль склона, разминая затекшие члены. Поезда не было. Прошел час, другой, и он уже готов был пуститься в пеший путь по шпалам, когда сквозь стрекот цикад и вой комаров послышалось отдаленное постукивание колес на стыках рельсов. Через 5–6 минут из-за поворота на мост, попыхивая, выехала одинокая мотодрезина, которая приближаясь к мосту, замедлила ход. Фары ее были включены, и машинист, заметив у ограждения путника с поднятой рукой, притормозил, и с удивлением выглянул из рубки.

– Ты хто? – закричал он сквозь шум двигателя на долгожданном русском языке

На секунду Гибсон растерялся: – Русин я, Иваном зовут!

– А что тут ночью делаешь?

– В Ворохту иду, в Ворохту мне надо…

– Ну, тут до Ворохты один шаг! – голос машиниста с трудом пробивался сквозь тарахтение двигателя

Он сделал знак путнику рукой, и Иван без промедлений сначала закинул в дрезину свой рюкзак, затем сам вскочил на подножку.

Дрезина дала полный газ. В кабине было тепло, пахло махоркой и машинным маслом, маленькая тусклая лампочка освещала тесное помещение. Иван, привыкший за последние месяцы понимать любую речь, отметил про себя, что русская или малоросская ему гораздо милей ломаного немецкого, на котором приходилось изъясняться почти со всеми во время этой поездки по Европе. Все русское, доброе было здесь так близко и так неуловимо!

– Роман, – указав на себя, представился машинист. Потом добавил: я, вообще-то тоже почти русский, так вот, – с некоторой гордостью добавил он.

Они говорили, несмотря на то, что работа двигателя и стук колес заглушали их. Роман, конечно, был поражен таким необычным появлением. Поняв, зачем приехал Иван, он был очень тронут самоотверженности путника, его любовью к близким и настойчивостью.

– Ну, ты, это, того, из самой Британии? Це ж бiсова даль! В уме у него не укладывалось, как можно было проделать такой путь, через всю Европу?

– Понимаешь, Роман, для меня важно сохранить могилу Григория. Наверное, это нужно и для потомков, чтобы знали, кем он был.

Машинист замолчал и снизил скорость. Дрезина теперь катилась по инерции.

Длинная черная спина горы кончилась, за ней узкоколейный путь делал поворот, и перед ними неожиданно открылась долина.

Огоньки хат как звездочки, упавшие на ее дно, то тут, то там были разбросаны в тумане, это Ворохта! Машинист остановил резину, и, переведя стрелку, загнал ее в тупик. Они спрыгнули с подножки в густую траву, затем Роман вывел их на тропу. Действительно, от того места, где так долго ждал поезда Гибсон ехать было минут 10–12, не больше, можно было и пешком дойти.

В фонарике машиниста батарея быстро разрядилась, теперь они шли в сумерках, едва разбирая повороты тропы. Постепенно глаза привыкли к темноте, появились очертания крон деревьев, чернеющая трава. Скоро в тумане показались едва заметные тени забора и дома, слабо светящееся окно: еще несколько шагов и они были на месте. Почувствовав хозяина, собака еще издалека радостно залаяла, а когда они вошли в калитку, завертелась у его ног и завиляла большим лохматым хвостом.

– Сегодня переночуешь у меня, – куда же ты пойдешь ночью. Место для тебя найдется. Если понравится – оставайся хоть на неделю. Жинка у меня добрая, ругаться не будет.

– Я готов заплатить, сколько возьмешь за постой? Благодарность переполняла путешественника.

Само провидение послало ему такого замечательного железнодорожника!

Роман пожал плечами, – живи так, ты нас не стеснишь. Конечно, если понравится. В поселке есть и постоялый двор, правда в другом конце. Паспорт-то у тебя в порядке?

Иван полез в карман за документами.

– Конечно, в порядке!

– Не, мне можешь не показывать, и так верю. Но если встретишь полицию, могут и проверить.

Пригнув голову, чтобы не задеть низкую притолоку, Иван прошел в хату и снял сапоги.

В доме вкусно пахло кукурузными лепешками. На столе уже ожидали вареная картошка, сало, козье молоко. Перед ним стояла крестьянского вида женщина лет тридцати пяти. Она не была красива, но от нее веяло таким домашним спокойствием, что напряженность Ивана мигом отпустила. Неловкость ночного визита прошла сама-собой.

– Оксана, – это Иван. Он приехал по делу и поживет у нас дня три, четыре.

– Звичайно, коханий, – она приветливо улыбнулась.

Оксана, несмотря на поздний час, спустилась в погреб за огурчиками, пластовой капустой. Потом она принесла для гостя постельные принадлежности, и не вдаваясь в расспросы, сразу отправилась ко сну на другую часть хаты. Видно, она привыкла к сменной работе мужа и ждала его с ужином.

Иван только услышал, как задернулась занавеска на проволоке, отделявшая кровать. Детей в этом доме не было видно, и Иван не стал задавать хозяину лишние вопросы.

Будто угадывая мысли гостя, Роман сказал:

– Мы тут с жинкой одни… Отец мой в прошлом году преставился, а детей у нас, наверное, больше не будет. Оксана три года назад мертвого мальчонку родила. Он нахмурился.

– Да ты ешь, давай, тут у нас все свое.

Путник за последние три дня впервые ел в домашних условиях. Все было просто замечательное, и горячие лепешки и картофель с маслом. А такой вкусной квашеной капусты в Лондоне днем с огнем не найдешь! Они закусывали и вполголоса говорили о войне, об истории, о России и Речи Посполитой, Германии и Англии. Машинист обещал помочь в поисках. Из его слов Иван Карлович понял, что поселок разбросан вдоль реки, есть кладбище, а значит, есть надежда найти Гришину могилу. Может, есть здесь и очевидцы боев.

Отправив последнюю картофелину в рот, Роман отодвинул глиняную тарелку.

– Иван, а знаешь, откуда возникло название – Ворохта?

– Нет, откуда ж мне знать.

– Когда-то давно, скорее, в наполеоновскую войну один царский дезертир, которого звали Ворохта, поселился тут. Сначала вырыл землянку, затем поставил куренную хату, завел скот. Взял с хутора добрую дивчину, которая родила ему двоих сыновей и дочь. Нанял работников, те тоже построили себе хаты, вот и возник поселок.

– Да, складная история. Выходит все вы его потомки?

– Много эти места хранят разных историй. Это только начало… Тут теперь и поляки и мадьяры живут, русских немного. Да и поселок-то невелик. Мы сюда с отцом не так давно приехали, он тоже на железной дороге служил, и меня к этомуделу приучил. Иван, а как в Лондоне? Есть ли работа?

– Всякое бывало. Как у вас говорят – «дуже погано». И холодно было и голодно… Я ведь после того как покинул Россию, много где побывал. Поначалу очень трудно было, однако, выбрались. Это – невеселая история. А работа? Что ж, работа, она дурака любит. А всяким там жуликам, казнокрадам и ростовщикам – везде хорошо. Правительство у того дурака все готово отобрать, и он за всех платит. Простой человек всем должен. Дошло до того, что женам запрет на работу наложили, ну да что я, в самом деле жалуюсь… После войны везде непросто.

– Это точно. Слышь, мил человек, давай спать, а? – Роман зевнул и убрал посуду.

Поблагодарив за гостеприимство и доброе угощение, Иван Карлович устроился на широкой лавке около окна. Стрелка жестяных ходиков перевалила за два часа ночи, лишь одна, две мысли успели промелькнуть в голове усталого путника, и он заснул сном ребенка.

Разбужен он был ранними хлопотами. Хозяйка во дворе задавала корм домашней скотине, гуси, гогоча, окружили ее со всех сторон, требуя добавки. Выйдя на свежий воздух, Иван осмотрел избу снаружи, ночью он не смог этого сделать. Обыкновенного достатка мазанка, четырехскатная крыша – стриха из соломенных снопов. Присев на призьбу (завалинку) из желтой глины, он с удовольствием наблюдал за происходящим во дворе. Удивительное ощущение близости Родины со вчерашнего вечера наполняло его непривычной радостью. Он прошел к колодцу и умылся холодной водой. Все эти деревенские неудобства пробуждали в нем какие-то смутные воспоминания детства…

Вернувшийся с охапкой сена хозяин, заявил прямо от калитки:

– Одевайся, пойдем на кладбище. Вчера ты спрашивал меня, есть ли тут каменотесы?

Каменотесов нет. Некому тут камни обрабатывать. Кузнец тут есть один, тоже из русских, мастер на все руки, думаю, сговоришься ты с ним.

Он отнес сено на двор, потом принес свежего молока, они выпили, Иван Карлович вытер платком белые усы, оставшиеся от кринки.

– Изумительно, good! – вырвалось у него. Русский кузнец, говоришь? Откуда взялся? – Да оттуда и взялся. С войны. Поселок во время войны то к русским переходил, то к австрийцам, узкоколейка им принадлежала. Охраняли они ее от русских, для них это была главная магистраль: поезда ходили с юга на север и обратно, подвозили солдат, да оружие. Русские взрывали, рельсы много раз, да только австрияки все восстанавливали.

Паровозик ходил у них узкоколейный, да дрезина вроде моей. Платформ пять или шесть таскал! Когда австрийцев отсюда погнали – они эту дорогу сильно покарёжили, русским не хотели оставлять. Да, так вот тот кузнец в самое пекло тут воевал, в 1915 или в 1916 году, был сильно контужен, ранен, но выжил. Ганка с хутора подобрала его в лесу, выходила. Смекнула, видно – богатырь, должен в хозяйстве сгодиться. Солдат и вправду выжил, глуховат только, а руки – золотые. Все в них спорится. Сначала при железной дороге исправно трудился, оттуда я его и знаю, только потом свое хозяйство пересилило. И уговаривала управа его остаться, да только все без толку.