Текст книги "Три измерения. Сборник рассказов"

Елена Владимировна просияла, когда увидела вновь эдакого херувимчика. И ему это, и ему то. А он с важным видом поглощал омлет и запивал его апельсиновым соком. А когда он звонким голосочком сказал спасибо, то Елена и Колька были в восторге.

Я поднялся из-за стола, Данилка тоже не спеша, вышел, ещё раз поблагодарил буфетчицу, а с Колькой попрощался за руку. Тот был вне себя от счастья и с бережностью отпустил ладошку моего сына.

В каюте я одел его в лёгкую курточку, и мы вышли на палубу.

Она уже ждала нас на палубе в обусловленном месте. Мы оба взяли, каждый со своей стороны, нашего непоседу и пошли гулять. Но недолго продолжалась наша благочинная процессия. Данилка выкрутился из наших рук и сновал по палубе из стороны в сторону. Вот открученная пробка от мерительной трубы. Я хотел её поднять и закрутить, но он опередил меня. И с важным видом и кряхтением установил её на место. Он был очень доволен, произведенной работой, а я оттирал от смазки его ладошки.

Поднялись на верхнюю палубу. Ветерок был свежий, но уже тёплый. Судно шло на юг, в тропики. Волосы на голове моего сына развивались от каждого его дуновения, а он всё стремился, с высоты надстройки, куда-то заглянуть, и всё вывешивался за носовой ветроотражатель. Я еле-еле его удерживал. Но вот он что-то разглядел внизу:

– Папа, а что это там такое большое, с рогами, – кричал он и указывал пальчиком вниз.

Я посмотрел вниз на носовую палубу:

– А. Это якорь.

– А он тяжёлый?

– Восемь тысяч килограмм, – ответ его поразил. Хотя, по-моему, он таких цифр ещё не знал.

Он что-то примолк, но потом опять побежал от нас то к трубе, то к мачте. Его всё интересовало, он обо всём спрашивал. И про флаги, и про дым и что там в трубе воет, как злой Бармалей. Рядом гуляла пара из первого класса с девочкой, разряженной, как кукла. Возраста шести-семи лет.

Данилка подбежал к ней, о чём-то попытался поговорить, но эта кукла скорчила какую-то гримасу, когда он ей показывал четыре пальчика, и, отвернувшись от него, прилипла к материнской юбке.

Мы перекинулись с этой парой несколькими фразами, и отошли от них полюбоваться синевой моря, барашками волн и облаков. Наверх поднялся стармех. Он что-то разглядывал на мачте. К нему подбежал Данилка и, как со старым знакомым, задрав вверх свою голову, что-то говорил. Мы подошли к ним.

– А ещё скажи мне, дедушка стармех, – продолжал Данилка свою очередь вопросов. – Вот если я умею закручивать пробки. Знаю, что якорь весит целых восемь тысяч килограмм. Могу запускать главный двигатель и знаю, что в трубе нет никакого злого Бармалея, а там живёт добрый Вертилятор, который даёт людям свежий воздух. Так надо мне поступать в школу, как вон той девчонке-задаваке или я уже сейчас могу быть моряком?

Стармех аж подавился от смеха, но, прокашлявшись, серьёзно стал уверять Данилку в обратном. А тот смотрел на него своими зелёными искрами с недоумением. Как же так? Всё знаю, а учиться всё равно надо? Мы прятали улыбки. Но, наконец, обе стороны поняли друг друга. Данилка тяжело вздохнул:

– Ну, если надо, то пойду я в эту школу, но вон с той задавакой никогда в школе дружить не буду, – вот как серьёзно он обиделся, на то, что его назвали маленьким и что ему всего лишь четыре годика, а не семь.

Но скоро мне надо было идти на вахту, а Данилке с мамой кушать. Он так не хотел отпускать мою шею. Но после убеждений, что как все взрослые, он должен идти в ресторан, расцепил свои объятья и поцеловал меня в щёку. А потом махал мне ручкой, пока я спускался вниз по трапу до своей палубы.

Вечером мы опять гуляли. Пожилая женщина подошла к нам и с восторгом говорила нам, что мы такая замечательная пара и что у нас изумительный сын.

ОНА, как-то с болью посмотрела мне в глаза, и я понял, что она что-то хочет мне сказать. Мы сели под тентом. Вечерний ветерок шевелил её шикарную причёску и, прижимая складки её платья, подчёркивал стройность фигуры. Она долго о чём-то говорила, о каких-то трудностях, о преградах, о чувствах, об обоюдной любви к сыну, о своём прощении. Но ком в горле не давал мне сказать ни слова и камень обиды за предательство всё не сдвигался с души. Но тут из-за угла надстройки выбегает наш разгорячённый сын. Глаза горят, весь, как огонь, возбуждённый, что-то хочет сказать, но от бега дыхание прерывает его речь:

– Папа, мотри, там такая клуглая, зёлтая зюла, – он руками показывает, какая она круглая, большая эта зюла.

Я, после всего, что мне только что наговорили, ничего не мог понять, что же надо моему сыну.

А он, видя, что я его не понимаю, ухватил меня за палец и потащил за надстройку, откуда только что вылетел.

Когда мы оказались там, то он показал пальчиком в небо.

И, правда, круглая, и, правда, жёлтая, но луна. Слева виднелась ярко-жёлтая луна, только что вставшая из-за горизонта, а справа малиново-багряное солнце, ещё не успевшее закатиться. Многие пассажиры были очарованы этим великолепием. Грань ночи и дня. Они с восторженными криками провожали день и встречали ночь, которая сегодня уже по-тропически должна быть душной. Сын бегал от радости, что его поняли, и какую красоту он показал папе и маме. Но из всех окружающих только ей было не до этих красот.

Дни и солнце позолотили кожу нашего чада, волосёшки выгорели. Он бы целыми днями сидел в бассейне. И только уже чуть ли не посиневшего, клацающего зубами, я его оттуда вытаскивал. Он был, как рыба. Как будто это была его стихия. Быстро освоился с навыками плавания, и всё – прощай земля, родители. Буду жить в воде.

И днём и ночью перед сном он только и спрашивал о том, что будет ли он плавать завтра. Сколько взрослых смотрели на него с умильной улыбкой во время его проказ! Сколько у него появилось друзей среди этих дядь и тёть.

Постоянно его карманы были забиты сладостями и подарками.

Но вот судно повернуло обратно на север. Половина круиза прошла. Народ перезнакомился. И днём и ночью была слышна музыка и смех изо всех уголков судна….

Страшный удар отбросил меня к переборке. Со сна я ничего не могу понять.

Пронзила мысль:

– Напоролись на скалу.

Хватаю брюки, рубашку, и, на бегу одеваясь, понёсся палубой наверх, преодолевая чувство долга, что надо нестись совсем в другую сторону – в машину.

Рывком открываю дверь их каюты. Она в недоумении сидит на кровати, Данилка плачет. Наверное, тоже ударился. Как можно спокойнее стараюсь сказать:

– Быстро одеваться потеплее, надеть жилеты, собрать документы и занять место у шлюпки номер два, – на поток её вопросов не успеваю ответить.

Захлопываю дверь и уже тогда бегу в машину. На палубе поскальзываюсь и подворачиваю до боли ногу в колене, но продолжаю бежать дальше, вниз. Вдруг вижу! Бог ты мой! В левый борт, под углом градусов в сорок пять, упирается своим носом громада танкера. Его бульба скрежеща, разрывает обшивку борта. Шлюпбалки загибаются, как бумага. Обрывки металла и щепки шлюпок летят в разные стороны. Звука я не слышу. Это всё происходит, как в глухонемом кино и как будто не со мной. Крен до десяти градусов на правый борт. Громадный танкер всё ещё толкает нас. Он ещё не остановил свои машины.

В машине суета. Осмотр, герметизация отсеков, запуск осушительных насосов. Все в сборе. Половина даже без жилетов, как и я.

Долг! Прежде всего – долг. Надо спасать судно, пассажиров.

Крен увеличивается. Насосы не справляются с поступлением воды. Команда с мостика:

– Оставить судно.

Стармех с машинным журналом карабкается вверх по наклонным трапам. Я опережаю его. Заскакиваю в каюту, хватаю жилет. Затем несусь в кают-компанию. На скатерть, содранную со стола, скидываю хлеб и воду в бутылках. К ногам подлетает наша серебряная супница. В неё накладываю вчерашние бутерброды и котлеты. Завязываю свёрток узлом и бегу к шлюпке номер два.

Крен уже приличный. Но их шлюпку еще не спустили на воду. Нахожу взглядом Ваську, который сидит у двигателя мотобота и ору ему:

– Васька, где мои?

– Здесь, здесь, Владимирыч, – и куда-то показывает рукой.

Ага, вон грива её каштановых волос и, завернутая в одеяло, светлая головка Данилки.

– Васька, держи! Тут еда и вода! Береги моих! Перед Богом ответишь! – бросаю ему узелок с пищей.

Тот показывает, что понял. Бьёт себя в грудь кулаком и делает жест ладонью по горлу.

Шлюпка на талях пошла вниз, слегка задела, уже выступающую подводную часть судна и плюхнулась в воду. Ловкие руки матросов отцепляют гаки, и она стала отходить от борта. Всё! Слава богу! Они спасены! Пора подумать и о себе.

Судно как-то резко вздрогнуло. Наверное, взорвался котел, и оно стало резко крениться, уходя носом под воду. Была, не была! Разбегаюсь уже по почти горизонтальному борту и прыгаю в воду. Она тёплая и солёная. Всё-таки море, тропики. Волны почти нет. Гладь воды освещается огнями судна и ещё слышны крики с палубы. Я гребу изо всех сил. Подальше, подальше от будущей воронки. Громкий хлопок сзади. Оборачиваюсь и вижу, что разломившийся надвое корпус быстро уходит под воду. Воронка становится всё глубже и шире. Меня начинает крутить и затягивать. Дыхания не хватает…

***

Чёртова простыня! Она опутала мне шею. Срываю её. Солёный пот застилает глаза. Да, последствия столкновения с этим танкером всё-таки ещё донимают по ночам.

– Но, слава богу! Мой контейнеровоз оказался более удачливым, – подумал механик Макаров.

Чувствовалось, как об нос судна периодически бьет штормовая волна, заставляя содрогаться весь корпус судна.

Он встал, хлебнул воды из холодильника и прошёлся по каюте. На столе лежала последняя радиограмма от Инночки: «Алечка, а ты помнишь, как ты пришёл из рейса 31 декабря, мой самый дорогой подарок. Любимый мой и самый родной. Целую. Всегда твоя Инна».

На сердце стало тепло и уютно от таких слов. Только жаль, что домой, удастся попасть только в середине марта.

Сентябрь 1998 Аравийское море

30.12.2002 г. Аравийское море

Болезнь

«Корона» неслась легко. На скорости 100 километров она плавно входила в сложные повороты Находкинской трассы. Глядя на придорожную зелень, голубое небо, ощущая тепло, по-настоящему летнего солнца, я как-то потихоньку начал отходить от тяжёлого морского перехода и от всех событий сегодняшнего утра.

Первый день прихода всегда насыщен эмоциями, впечатлениями, радостью встречи. Всё хочется узнать, рассказать, вникнуть в проблемы, которые возникли без тебя, и в которые тебе предстоит ещё войти.

Конечно, этих событий сегодня было, хоть отбавляй. С четырёх утра на ногах. Инночка приехала с Данилкой. Тот уж был рад, что он на судне, что он снова с папой. Он носился по судну, старался мне помочь во всём, не отходил ни на шаг, и всё время что-то рассказывал и спрашивал.

За последние пять месяцев я отвык от столь бурных выражений чувств, и поэтому был ошарашен ими. Эти тысячи, почему и зачем, постоянное движение этой живой ртути. Я не успевал за ним следить. А он помогал мне складывать вещи, грузить их в машину, не реагируя, ни на какие:

– Данилка, осторожно! Данилка, ведь тяжело!

Его озорные зелёные глазищи так и светились, вихри льняных волос были в невообразимом беспорядке. От усердия, у него на кончике носа даже проступили бисеринки пота. Но он не унывал, не выказывал никакой усталости. Мой восьмилетний сын сегодня был в ударе!

Капитан отпустил меня домой. Второй механик опытный и переход до Владивостока, а это всего-то четыре часа, он сможет совершить и самостоятельно, без всякого моего участия.

Поэтому я постарался побыстрее загрузить машину и, как можно быстрее, смыться с судна. Время пошло на часы. Стоянка предполагалась быть несколько дней, и это – всего лишь мгновенья, а их надо посвятить семье. Тем, кто так тебя долго ждал, по кому ты так сильно соскучился, кто тебе верен и беззаветно тебя любит.

Инночка рассказывала о домашних делах, но все её движения были отточены и чётки. Машина её слушалась беспрекословно.

Я, ещё не привыкший к такой скорости, на особо крутых поворотах вжимался в кресло и давил на воображаемый тормоз. Первую неделю после рейса страшновато садиться за руль. У судна-то скорость пятнадцать – семнадцать узлов, а тут сто километров. Но я, увлечённый её рассказами, как-то отвлёкся от этой бешеной гонки, расслабился и смотрел на столь дорогое мне лицо.

Ветер врывался в приоткрытое окно. На заднем сидении что-то притих Данилка. Забеспокоившись, чтобы его не продуло, я прикрыл окна. А он что-то на глазах скисал.

Инночка остановила машину и осмотрела его.

– Да у него же температура! – в ужасе воскликнула она, потрогав лоб сына.

В аптечке нашёлся аспирин. Но наш сын таял прямо на глазах. Бледненькое личико, потухший взгляд. Где сегодняшний вихрь?

Тут уж моя жёнушка нажала на газ по-настоящему.

Дома она его осмотрела, прослушала. А когда взглянула на склеры его глаз, непроизвольно ойкнула:

– Этого нам ещё не хватало! Давай, иди в туалет, – приказала она сыну.

Тот молча слез с кровати и помочился. Моча у него оказалась тёмно-жёлтого цвета.

– Всё! Едем в больницу, – безапелляционно решила Инночка

На дежурстве в детской больнице оказались знакомые врачи. Анализ подтвердил опасения. Гепатит. Тут вообще наша мамочка расстроилась. Пришлось мне сесть за руль, потому что она не спускала с рук своё чадо. Но указания она выдавала чётко.

По пути в инфекционную больницу, мы заехали в аптеки, потом за продуктами, которые наш сын только отныне и должен есть, взяли дома необходимые вещи, подушки, одеяла, простыни.

У укрытого густой листвой двухэтажного здания инфекционной больницы, было прохладно и тихо.

В приёмном покое никого. Тишина. Наконец-то появилась врач. Оказалось что, и её Инночка хорошо знает. От этого как-то стало легче. Хоть будет толковый присмотр за ребёнком. А он, совсем поникший, послушно дал себя осмотреть, и за руку с врачом пошёл в палату. Мы тоже с сумками и свёртками двинулись следом.

Я смотрел сзади на поникшие плечики, опущенную головку и маленькие ножки, медленно несущие такое дорогое мне тельце. Вот и огромная дверь с окном. Она противно, со скрипом открылась.

Бог ты мой! Высоченные, белёные потолки и голые стены, покрашенные гнусной, зелёного цвета краской. Четыре голые койки, стол и пару стульев. Дверь в ванную и проход в другую такую же пустую палату. Эхо отдаётся от стен. Врачиха хлопочет, достаёт матрас. А он – сырой! Простыни сероватого цвета, тоже влажные, от подушки воняет затхлой сыростью. Врачиха оправдывается, что отопление отключили, а на улице большая влажность.

Но что мне её слова?! Когда посреди этого запустения стоит больной человечек и потерянно, с испугом смотрит по сторонам.

– А вы что, меня здесь оставите? А я здесь буду один? – его слова пронзили моё сердце. Отвернувшись, я стал доставать привезённый матрас, одеяла, простыни и начал застилать для него пустую кровать. Инночка, присев на корточки, что-то успокаивающе говорила Данилке. А по ее голосу слышу, что она еле-еле сдерживает слёзы.

Врачиха причитает, что нельзя приносить своих вещей, что их не вернут.

– А вы-то сами в такую постель ляжете? – с трудно скрываемой злостью, задаю ей вопрос.

Этого хватило, чтобы она замолкла и подошла к Данилке. И уже, как врач, стала с ним разговаривать и объяснять, как его будут лечить, как он тут будет жить, что будет кушать. А он всё так же растерянно стоял.

– И мне тут надо быть двадцать один день? А кто ко мне будет приезжать? А долго я тут буду один?

И что-то в нём прорвало. Он уткнулся Инночке в плечо и тихонько, чтобы никто не слышал его плача, беззвучно заплакал.

Из его, ещё утром таких счастливых и задорных глаз, вытекали слёзы. А из слегка приоткрытого ротика, не выходило ни единого звука, только лёгкое всхлипывание. Он не мог остановить себя, хотя и очень хотел. Ему было страшно обидно, что его заболевшего, бросают в этой пустой, холодной и сырой палате. Он никак не мог понять, почему?

Почему утром было всё так прекрасно и весело? Его все любили, и он смеялся. Почему его бросают, как сломанную игрушку? Он хотел перестать плакать, но рыдания сами исходили откуда-то изнутри. Инночка прижала его к себе, старался вытереть слёзы из его глазок, и только увещевала, чтобы он успокоился, что его никто не бросает, что она и папа будут приезжать к нему каждый день, привезут телевизор, радио, его любимую игру и книги.

Я сам давил в горле ком. Но она была права в одном. Лечиться надо.

И надо же, чтобы в первый день прихода и такое случилось!

– Всё это последствия пребывания в пришкольном лагере, где они без присмотра что хотят, то едят и пьют, – только и свербила мой мозг одна и та же мысль.

Но я молчал. Чтобы не расстраивать и без того огорчённую Инночку.

Долго мы все втроём его успокаивали.

Потихоньку рыдания прекратились. Из припухших глазок уже не выкатывались градины слёз. Он стал осматриваться в своём новом жилье. Прошёл в туалет, в ванную, попрыгал на кровати. И ещё, хрипловатым после плача голосом, выдавил из себя:

– Мягко, – и попытался улыбнуться.

А Инночке этого хватило. Тут уж и она разрыдалась. И теперь уже мой маленький сын стал её успокаивать, гладить по голове и заглядывать в глаза.

– Мама, ну не надо плакать. Я буду себя хорошо вести и лечиться, – только и говорил он ей, чтобы успокоить.

– Мужчинка ты мой, – улыбаясь сквозь слёзы, и целуя его, приговаривала она.

Оказалось, что из Данилкиного класса тут лежит ещё один мальчик Артём. И мы пообещали, что он будет ходить к нему в гости, но только осторожно, у того гепатит С. Он с пониманием согласился и подошёл к окну. Долго смотрел вниз. На деревья, на поднимающийся склон сопки.

– А здесь красиво, – повернулся он к нам и улыбнулся.

Как он смог? Где он взял мужество, чтобы смириться с происшедшим? Как он заставил себя, этот маленький человечек, перебороть в себе страх одиночества и болезни? Я, взрослый и здоровый мужик не смог бы так. Он не играл и не обманывал, не старался своим видом успокоить нас. Просто он решил, что так надо, и он будет здесь лечиться.

Я собрал сумки. Инночка объяснила Данилке, что и когда надо кушать и, пообещав, что завтра, как только мы всё для него купим, то сразу приедем.

Он стоял в полуоткрытой двери и махал ручкой нам вслед, когда мы удалялись по длинному коридору. Из инфекционной палаты нельзя выходить. Это он уже усвоил. А мы медленно шли по пустому коридору до той двери, за порогом которой скроется наш сын.

Обойдя здание, мы нашли окно его палаты. В большом окне стояла одинокая фигурка и махала нам ручкой.

Он попытался что-то нам сказать, но до форточки достать не мог, а Инночка замахала рукой, опасаясь, что он проломит стекло. Он послушно слез с подоконника и молча смотрел на нас.

У меня непроизвольно выкатилась слеза. Я её стёр, а он, увидев мой жест, рассмеялся, показывая, что я такой же маленький, как и он. Потом в окне показалась фигура врача. Она махнула нам, чтобы мы уходили.

В машине было тепло. Я быстро доехал до дома. С утра надо будет выбить отпуск, пока Инночка готовит Данилке его первый в жизни обед вне дома.

И полетели эти двадцать один день.

Через несколько дней в палату Данилке положили Максимку. Тот воспитывался бабушкой и был ею избалован. Мы принесли телевизор, книжки, игры, чтобы мальчикам было не так тоскливо. Так как Инночка и сама была врач, то нас пускали в палату. Мы часами сидели у Данилки. Читали книжки, смотрели телевизор, слушали рассказы мальчишек о том, что они вытворяли очередной ночью. Чтобы им было не страшно ночами и для большего порядка, у них в палате спали нянечка или медсестра. Они нам тоже рассказывали об их проказах. И мы вместе смеялись над их проделками.

После Инночкиной работы мы неслись к нему. А пока она была в своей поликлинике, я мотался по базарам и магазинам. Покупал всё самое вкусное и диетическое, а потом мы вместе готовили еду и питьё.

А он нас уже ждал. Как только мы появлялись под окнами его палаты, его головка уже торчала в окне, как одуванчик. Он радостно махал нам ручкой, а когда мы входили в коридор, он уже выглядывал из приоткрытой двери палаты.

Врач объяснила ему всю заразность его болезни, и он не прыгал сразу на руки, как прежде, а только прижимался к нашим ногам. И, как ни странно, от этой скованности встреч, его эмоции не уменьшились.

Он улыбался и хохотал от души каждой нашей шутке или своей проделке. Он не изменился, только стал ещё бледнее и похудел. Его личико осунулось, а глаза снова выражали прежний задор и в них опять играли те же чёртики. Он с упоение рассказывал, как на тех деревьях под окном прыгает белочка. Что сорока такая хитрая и всегда дразнит вон того рыжего кота. Что на их окно прилетают маленькие птички, и он всегда заранее готовит им корм и кормит их. А там, под плинтусом, живёт чёрный таракан с хромой ногой. И они с Максимкой дают ему попить и немного хлеба.

Я с интересом слушал его рассказы и не переставал удивляться, как он, помещённый в замкнутое пространство, изолированный от всего мира, такой маленький человечек, не утерял чувство прекрасного, не перестал радоваться всем красотам жизни и остался самим собой. Меня поразило, что он рассуждал с поразительной взрослостью, когда рассказывал мне о больном дереве напротив его окна, о засохшем листочке, который очень – очень долго не хотел отрываться от ветки и упасть на землю. И каждый раз он грустнел, когда нам с Инночкой надо было уходить.

Он всегда стоял в проёме полуоткрытой двери палаты и до самого последнего момента, пока мы не скроемся на лестнице, махал нам рукой. А потом уже из окна палаты вновь махал нам на прощанье, пока «Корона» не скрывалась в густой зелени аллеи. Тогда Инночка отрывалась от заднего окна машины и надолго замолкала.

Но вот сегодня его последний день в больнице. Сегодня он уже будет ночевать дома. Сегодня я сам уложу его спать, и прочитаю на ночь сказку. Первый раз в этом отпуске.

Он, как всегда, ждал нас в окне. Сегодня его эмоции были более ярко выражены, чем всегда. Хоть нам было и не слышно, что он там выкрикивает, но, наверное, не то, что обычно. В коридоре он уже выбежал нам на встречу. И, несмотря на окрик медсестры, бросился мне на шею:

– Я уже здоров! Болезнь ушла! – и с этими словами крепко прижался с поцелуем к моему лицу.

Мы так и вошли в палату. Я нёс его, моё сокровище, крепко прижав к груди. Войдя в палату, я поставил его на пол и спросил:

– Ну и что? Ты готов уже ехать домой? – в ответ был только радостный вопль, выражающий восторг. – Тогда иди поцелуй маму и давай собираться.

Этого момента он, наверное, ждал с самого утра. Его незадачливые вещички были уже уложены на кровати. С первого взгляда было видно, что это он сам всё уложил и очень старался. Конечно же, всё было по-детски свалено в кучу, но он же ведь старался ничего не забыть. И очень расстроился, когда выяснилось, что половину надо будет оставить, ведь вещи не были продезинфицированы.

Но это был только миг. Он начал помогать укладывать их и с мольбой смотрел на сестру, чтобы она разрешила ему забрать рисунки и игры. Получив разрешение сестры, он выбежал в коридор, попрощаться с Артёмом, тому ещё долго предстояло здесь лежать. Спокойно попрощался с сёстрами и, пообещав больше никогда не болеть, понёсся на улицу.

Когда мы вышли на крыльцо корпуса больницы, его уже там не было, только из-за угла слышался его пронзительный зов:

– Папа! Иди сюда! Я что-то тебе покажу!

Забеспокоившись, я быстро пошёл на его голос. Но всё было нормально. Он стоял на косогоре и махал мне рукой, чтобы я быстрее подошёл к нему.

– Смотри, папа! Это больное дерево. Видишь, какая у него больная кора, а ветки всё сохнут и сохнут. А вон, дразнилка – сорока. Она уже свила себе гнездо, и у неё скоро будут детки. А вон туда убегают злодейки – собаки. Пойдём, посмотрим.

– А как же мама? Надо её предупредить, чтобы она не волновалась, – я попытался немного урезонить его, но он прокричал звонким голоском:

– Мам, не волнуйся, мы скоро! – и сорвался с места.

Мы двинулись вверх по склону. И всем он восхищался. И листочкам и камням и цветущему кустику.

– Не рви цветы, папа. Не топчи травку. Она же ведь тоже может заболеть, а цветы не дадут ягодок, – то и дело предупреждал он меня.

Его маленькая горячая ладошка прочно держала меня за указательный палец, и он тянул меня всё дальше и дальше в лес. И тут только я понял. Ведь всё это он долго и пристально наблюдал из окна своей палаты – тюрьмы. Всё это он сотни раз прокручивал в своей памяти. Этот поход в лес, где он уже всё изучил, и о котором, наверное, сотни раз мечтал.

– Пап, тут камень, не споткнись. А здесь бутылка разбилась. Можно ногу порезать. Давай обойдём.

Да, всё это он уже видел, он уже был здесь, он тут ходил, смотрел и слушал пение этих птичек не единожды, спасал их от злых волшебников и колдунов. Но только всё это было в его мечтах и фантазиях.

Я вновь и вновь удивлялся пытливости его ума, глубине воображения и остроте всех его ощущений. Что для него стоила эта болезнь и одиночество? Я не мог себе даже представить. А сейчас перед ним открылся новый мир, где он мог погладить колокольчик, сдуть шапку с одуванчика и воевать сучком с обжигающей крапивой. Я его не останавливал. Пусть его эмоции выльются в действиях. А он мне всё говорил и говорил о злых духах из тёмного леса, о ведьме из того дупла и добром волшебнике, который живёт у того камня.

– Ребята! Мальчики! Вы где? – донёсся голос Инночки.

– Мы тут! – пронзительно звонко прокричал Данилка. – Иди к нам, мы тут красивый гриб

нашли ….

Поезд приближался очень медленно. Мы с Инночкой стояли на перроне и с таким нетерпением его ждали. Ждали этого поезда уже целый год. Ведь год назад Данила уехал учиться за границу. И вот сейчас он возвращается. Я держал наготове в руках видеокамеру и фотоаппарат. Вот уже простучал колёсами первый вагон. Нам нужен восьмой. Он там, наш сыночек.

Окна вагона были приоткрыты, и Инночка вскрикнула, увидев свою лапочку в одном из них. Но вот состав встал. В открытую дверь вываливаются с чемоданами пассажиры. Вот и он, наш сынок.

Его голова показалась в проёме двери. Жёсткие русые волосы подстрижены ёжиком. За плечами огромная сумка. Инночка, со слезами радости, кидается обнять своего младшенького. Он явно смущён, смотрит по сторонам. Инночка, привстав на цыпочки, пытается его поцеловать, а он ищет чего-то глазами. Моё лицо скрыто камерой, я снимаю. Прекращаю съёмку, отвожу камеру от лица. Он, увидев меня, расталкивает всех. Сумка брошена на землю. Он обнимает меня, мой сын.

– Здорово, батя, – басит он. – Как вы тут без меня?

Моя рука утопает в его горячей шершавой ладони. Я обнимаю его крепкие, широкие плечи. Отстраняюсь на секундочку, посмотреть на него, а в его ясных глазах от радости так и бегают, как и прежде, чёртики ….