Текст книги "Роковой клад"

Глава 3

Длинный, на точёных ногах стол был накрыт бордовым сукном, тут и там залитым чернилами. Просторную комнату, все стены которой были оклеены шпалерами, изображающими домашних животных, освещала десятилинейная лампа, поскольку давно не мытые окна, которых Павел насчитал целых четыре, почти не пропускали света.

Возле дверей в ряд были составлены три скамьи, около неказистой печи разместился несгораемый железный сундук, на нём лежали старинные счёты. Половицы, как и полагается в нормальной избе, слегка поскрипывали под ногами.

Из-за стола навстречу Кнышу поднялся плотный приземистый очкарик средних лет с рыхлым лицом, правую половину которого слегка подёргивало.

– На германской, под самый конец, контузило, – пояснил очкарик, видя, как смотрит на его подёргивания приехавший. – С тех пор косорылит малость, но ты не обращай внимания, товарищ.

– Да я что, я ничего, – растерялся Павел, пожимая протянутую ему руку. – Всякое бывает.

– Углев, председатель сельсовета, – представился очкарик, глядя почему-то не в глаза Павлу, а чуть ниже – на кадык. – Аркадий Варфоломеич, если угодно. Как переночевал, товарищ Кныш? – Спасибо, ничего, – поморщился Павел, вспомнив жёсткую лавку, застеленную соломенным тюфяком в доме вдовы Зинаиды Доскиной, непривычный вкус и запах козьего молока, которым его поутру напоила хозяйка.

– Вчера не успел тебя встретить, поговорить, ты уж извиняй, на раскулачке были, затянулось, понимаешь. Но про тебя, дорогой товарищ Кныш, – лукаво подмигнул ему председатель, – мне всё известно. Даже то, что Варвара Чепцова тебе приглянулась. Здесь у нас деревня, никаких секретов, сам понимаешь. А по Варваре многие сохнут, ничего удивительного. Но я бы тебе не советовал за ней ухлёстывать…

– Не понял. Это ещё почему? Это муж у неё идейный враг, кулачина, а она… – набычился Павел. Что он, хуже этих многих, которые сохнут по Варваре? Мы ещё посмотрим!

– При чём тут муж? Просто прими к сведению… Поживёшь у нас, сам поймёшь, – махнул рукой очкарик. – Ладно, это детали, а по делу скажу так: конечно, с опозданием ты явился, но… лучше, как говорится, поздно, чем никогда.

Павел не ожидал такого поворота разговора, не нашёлся, что ответить. Углев тем временем вернулся на своё место и продолжил:

– Ситуация критическая, да ты садись, не стой… Процент коллективизации неукоснительно уменьшается. Мужик бежит из колхоза, забирает с собой обобществлённый скот, инвентарь… А наверху об этом слышать не хотят. Вот, к примеру, только что пришла бумага из Коротково. Директива, понимаешь. Срочная.

С этими словами очкарик поднёс к глазам порванный в нескольких местах, с почеркушками и помарками листок.

– Так… Вот… Директива. «…Несмотря на неоднократные указания, вами до сего времени не предоставлены объективные цифры…» и так далее. Цифры им подавай. А откуда я возьму их? Надежда одна – на свежие силы, которые прибыли в твоём лице…

Договорить ему не дали. Стремительным шагом в комнату вошёл скуластый усач в шинели и будёновке. Цепко прощупав взглядом Кныша, он хрустнул его ладонь в рукопожатии.

– Ерёмин, старший уполномоченный ГПУ.

– Кныш, Павел… Силантич…

– Хватит сопли толочь в ступе, Силантич, – оборвал его уполномоченный. – Народ собрался, ждёт. Сразу в деле и покажешь себя. А наболтаться вы потом сможете.

– Ой, я совсем забыл, – спохватился Углев, вытаскивая из-под стола увесистый портфель и ставя его на стол. – Сейчас же собрание… бедноты и актива. Дам тебе слово, товарищ Кныш. Пошли, пошли в Красный уголок.

– Слишком много ты, Аркаша, забывать в последнее время стал, как я посмотрю! – строго заметил Ерёмин. – Так и про Советскую власть забыть можно…

– Ты, Глеб, как всегда, перегибаешь, – почти промурлыкал председатель сельсовета, складывая в портфель многочисленные бумаги со стола. – Эти твои перегибы влево товарищ Сталин раскритиковал…

– Я могу перегнуть только один раз, – отрезал Ерёмин, возвышаясь над Углевым, как волк над ягнёнком в известной басне Крылова. – Когда в бараний рог гнуть буду. Только после этого обычно не разгибаются. Уж извини, по-другому не умею, время сейчас, сам знаешь, какое!

– Какое такое сейчас время? – Углев исподлобья взглянул на ГПУшника, застёгивая портфель.

– За неделю два трупа! – прошипел тот, вдавив кулак в сукно стола так, что Павлу показалось – вкруговую пошли волны. – Он ещё спрашивает!

– Чей второй? – председатель правления округлил глаза, зачем-то снова открыв и закрыв портфель.

Неожиданно оба посмотрели на Павла, как бы решая, стоит ли посвящать приехавшего в оперативную обстановку в деревне. Тот, в свою очередь, не знал, что ему делать, и оттого покачивался на каблуках, то доставая руки из карманов куртки, то снова их туда пряча.

– Неделю назад кулак Чепцов зверски зарезал кузнеца Шкабардню, – вполголоса начал Ерёмин, переводя глаза с Павла на очкарика и обратно. – А сегодня лошадь принесла изуродованный труп Васятки Звонарёва, моего коннонарочного! Ему чуть голову не оторвало! Вот какое нынче время!

– Ух ты! Прямо как в книге «Всадник без головы», – вырвалось у Павла. – Недавно прочитал, у нас в депо библиотека своя, там взял, дух захватывает. Только в книге лошадь по прерии безголовый труп на себе таскала. Пока её не поймал… этот… как его…

– Нам не до книжек! – возмущённо оборвал его Ерёмин. – У нас почище дела творятся! Завтра раскулачка Тараканова, послезавтра – Чепцова… Соберитесь, волю в кулак и…

– Так он же вроде в тюрьме, – удивлённо возразил Павел. – Чепцов-то! Разве можно в его отсутствие?!

Ерёмин ухмыльнулся, мотнув головой, дескать, вот, прислали – ничего не боится, несёт что попало. Ох, накличет на свою голову.

– Бежал он уже из тюрьмы, скорее всего, в лесу скрывается. Это развязывает нам руки. Так что – сам видишь, нам про безголовых всадников читать некогда! А сейчас – пошли на собрание.

С этими словами он шумно зашагал к выходу.

Казалось, из-за голосов, доносившегося из Красного уголка, Павел перестал различать все остальные звуки. А так как по мере приближения шум нарастал, вместе с ним нарастала и глухота.

Спорили не на жизнь, а на смерть. В махорочном дыму возмущённой массе колхозников противостоял, то и дело тщетно пытаясь её перекричать, щуплый паренёк в тельняшке и синих комсоставских галифе.

Кныш услышал, как Углев, идущий следом, пробурчал:

– Глянь-ка, вроде зелен ещё Илюха, а удар держит.

– Ничего, сейчас я надолго отучу кое-кого эти удары наносить, – положив руку на кобуру, Ерёмин решительно двинулся к столу, за которым восседало правление колхоза. Одно место было свободным – как понял Павел, для опоздавшего Углева.

Увидев пришедших, Илюха перевёл дух. Колхозники приутихли, но полностью не замолчали.

Павел решительно потянул Ерёмина за рукав:

– Погодь, ГПУ… Кто-то хотел меня проверить в деле?

Не ожидавший такой прыти от новичка, Ерёмин не нашёлся, что возразить и пропустил Павла к импровизированной трибуне.

Выйдя на свободный пятачок перед сидящими, Павел поднял руку, прося тишины. Тишина долго не устанавливалась. Углев за это время успел протиснуться к своему месту за длинным столом, усесться и перевести дух. Ерёмин остался стоять у дверей.

– Меня зовут Павел Кныш, до последнего времени я работал в паровозном депо, – произнёс, наконец, оратор доверительным тоном. – Приехал из Свердловска, чтобы помочь вам с колхозом. За то время, пока ехал, много дум передумал… И пришёл к такому выводу…

– Да ну! Аж из самого Свердловска?! – послышалось недоверчиво с дальних рядов. – И как там, в Свердловске? С голодухи ещё не опухли?

Приступ хохота пришлось снимать коровьим боталом. Ответственным за тишину в зале был всё тот же Илюха, он им и брякал.

– Нет, не опухли, – спокойно ответил Павел, ничуть не смутившись. – Но чтобы город прокормить… А город сейчас стремительно развивается. Идёт, как вы знаете, индустриализация, строятся заводы… Так вот, чтобы город прокормить, деревне необходимо мобилизоваться, перестроиться в корне. Колхоз на сегодня – самый передовой способ хозяйствования…

– Ты, что ли, учить нас станешь? Поди, овёс от пшеницы не отличишь? – у самого окна поднялся коренастый седоватый бородач, устремив на Павла немигающий взгляд. – Паровозник, понимаешь!

– Может, и не отличу, – честно признался Павел, пытаясь запомнить физиономию бородача. – Так вы мне поможете, а я – вам. Я буду помогать вам налаживать колхозную жизнь. Я не агроном, конечно. Моя задача – помочь.

Увидев, как тяжело опустился бородач на своё место, Павел подумал, что тот тоже вряд ли сможет железнодорожную стрелку перевести так, как надо.

– Можно мне сказать? – взметнулась худая, почти детская рука из дальних рядов, и тут же к Павлу стал пробираться низкорослый рябой парень с заплывшим левым глазом.

– Стой! Куда?! – попытался остановить его Углев, буквально вскочив со своего места. – Все выступления, реплики с мест потом.

– Потом я забуду, – честно признался парень, продолжая продвигаться между сидящих. – У меня память плохая. Я и сейчас могу забыть, пока доберусь…

– Не потому ли память плохая, что её тебе отшибли? – смягчился Углев, разглядев парня. – Кто ж тебя так… отметил, сердешный?

– Может, и потому, только молчать я не намерен.

А кто мне вдарил, это наше с ним личное… Я сам с ним разберусь. Вы не вмешивайтесь!

– Ты кто ж такой подбитый будешь? – поинтересовался Павел, когда рябой встал рядом с ним.

– Я Макар Цыпленков, Захара Цыпленкова сын.

– То-то я смотрю, знакомое лицо, – Углев снова поднялся со своего места, собираясь аплодировать. – Молодые, так сказать, кадры! Поприветствуем, товарищи, Макара!

– Зачем хлопать? – Макар махнул рукой, и вдруг начал жалобно, чуть не плача: – У меня большая просьба.

Вы все знаете, что отец мой с германской вернулся без ног. Прошу вас, всеобщее собрание, корову у нас не отбирать. Она наша кормилица, последняя надежда. Пусть она будет как колхозная, а у нас живёт. Зачем она вам?

– Крупный рогатый скот должен содержаться в коллективном хлеву, – отрезал Углев, кивнув веснушчатой девчушке, которая вела протокол. – Так и запиши, Дарья – в коллективном, и точка! У кого скотина в избе, тот превращается сам в скотину. Это ты понимаешь, Макарушка?

– Очень вас прошу, – почти простонал парень.

– Она зимой в избе у вас живёт? – сощурился председатель правления. – Не так ли?

– В избе, в избе, – радостно закивал Макар. – Куда её девать? Зимой холодно. А летом – в хлеву.

– И вы с отцом, и с коровой… без женского догляда так и зимуете? Вдвоём… Вернее, втроём… Это нормально? – почёсывая затылок, поинтересовался Павел. – Это же не дом, получается, а хлев!

– Она в колхозном хлеву не выживет, – разведя руками, вынес приговор Макар.

– Это уж не твоя забота, – отрезал Углев. – За корову правление отвечает, а не вы с отцом. Совсем одичали, как я погляжу. Втроём с коровой… Средневековье какое-то!

– Курей сначала верните, потом средневековьем пугайте, – набычившись, потребовал Макар. – А то, как только я заявление в колхоз написал, пришли с мешком и трёх курей унесли. Проведал тут на днях, в каких они условиях.

– И в каких же? – с неподдельным интересом спросил Павел, бросив взгляд на Углева. Тот не успел скрыть раздражения, дескать, не встревал бы ты во всё это.

– Нет их там! – развёл руками Макар. – Испарились!

– Разве найдёшь! – протянул Углев. – Их там без малого две сотни.

– Коли были – нашёл бы! – рябой упёр руки в бока и повернулся к Углеву. – Они колхозных толще. Те ж дохлые, вот-вот свалятся. И зачем искать, когда в углу дыра. Туда не хорёк – лисица заберётся.

Поднялся шум. Илюха схватился за ботало.

Когда все стихли, он гаркнул:

– Кончай базар! Все эти вопросы можно решить в частном порядке. У нас выступление двадцатипятитысячника товарища Кныша, а ты тут со своими курями… Садись, Макар.

Павел всё это время стоял, скрестив на груди руки, с интересом наблюдая за происходящим. Он не мог отделаться от ощущения, будто приоткрыл какую-то потайную дверь, и оттуда внезапно потянуло таким сквозняком, что невозможно закрыть.

Неожиданно входная дверь действительно приоткрылась, и Павел увидел её… В том же платке и сарафане, что и накануне, Варвара слегка ему кивнула и стала незаметно продвигаться между сидящих на свободное место.

Вокруг кричали, тянули руки, но для Павла они словно перестали существовать. Их в Красном уголке осталось двое: он и она. Ему показалось, сделай он шаг – и дотянется до неё, возьмёт за руку. Только пойдёт ли она с ним?

Ещё он понял, как надо говорить, чтобы ему поверили.

Взмахнув рукой, крикнул:

– Тихо, товарищи!

Как ни странно, ему повиновались. Он откашлялся и в полной тишине начал:

– Теперь о самом главном…

* * *

Что его разбудило среди ночи, заставило открыть глаза и ошалело озираться вокруг? Словно кто-то потряс его за плечо, даже что-то сказал… Но Кондрат Спиридоныч спросонья не расслышал.

«А спал ли ты, Тараканов, вообще? Может, и не спал вовсе?»

Собаки в деревне полаяли и затихли. Мало ли, от чего они могут лаять! Кто их поймёт!

Всё семейство исправно храпело на печи и возле неё. В окне висела круглая луна, тени веток слегка шевелились на стене. Тишина звенела в ушах.

Кондрат Спиридоныч сел на кровати, потянулся. Что-то было в окружающей обстановке не то… и не так. Что именно – сказать не мог. Словно кто-то чужой бродил по избе, и этот чужой был невидимым. К примеру, сейчас он копошился за печкой, Тараканов это чувствовал, хотя и не слышал. Кожей ощущал.

Домовой, что ли?

В том, что двери собственноручно закрыл вечером на засов, он готов был поклясться. Впрочем, Спиридоныч давно убедился, что от ночных кошмаров засов не спасает. Они словно просачиваются в щели, наводняют избу, как дым во время пожара.

О, точно! Ему снился жуткий пожар! Горел дом в их деревне, только чей – он не понял. Мужики бегали с вёдрами, но потушить так и не смогли. Странно – обратились бы к нему, у него есть специальный поршневой насос для перекачки воды. Он наполняет с его помощью бак на крыше дома. Дождевые бочки – удобная штука, но не для тушения пожара. А у него и шланг длинный имеется – как раз до Коньвы…

Самое интересное и поразительное было то, что так просыпался он уже несколько ночей. Кошмарило не впервой. Вчера посреди ночи над окошком завис «зайчик», словно кто-то с зеркалом забавлялся. Плавая то вправо, то влево, он как бы посмеивался над проснувшимся хозяином, дескать, не пытайся поймать, всё равно не получится. Кондрат махал, помнится, руками, подходил, пытался накрыть, но зайчик всякий раз ускользал.

Нельзя сказать, что Кондрат совсем ничего не боялся.

Раскулачки, например… Боялся, конечно. Поэтому и решил сыграть на опережение. Сначала сходил к Ерёмину, предложил – ни много, ни мало – четверть своего состояния – пятьсот золотых монет за то, чтоб его не раскулачили. Видел, как загорелись глаза ГПУшника, как затарабанили пальцы по столу…

Потом глаза потухли, а пальцы исчезли в кармане гимнастёрки, взыграло, видимо, ретивое.

– Ты что же, кулацкая рожа, меня, коммуниста с десятилетним стажем, купить хочешь? Да я тебя, тварину, завтра же раскулачу, статью пришью и отправлю куда следует.

– И останешься голытьбой, какой был всю жизнь, – ответил тогда ему Тараканов. – Я ведь помню, как ты пороги обивал с вечно немытым рылом… А я уж пожил, не судьба так не судьба. Не хочешь денег, не получишь.

Разговор тогда остался незаконченным. Спиридоныч оставил ГПУшника в раздумье. Тот, вроде, хотел его задержать. Но Кондрат рассудил так, что возможностей сказать ему о своём решении у Ерёмина впереди много, найдёт и место, и время.

Время шло, от ГПУшника никаких вестей не поступало. Кондрат чувствовал – раскулачка всё ближе.

Тогда и предпринял трюк с сундуком. Разве ж он знал, что так всё обернётся! Что так оплошает в самый неподходящий момент! Тьфу!

Кондрат завертел головой, словно пытаясь отогнать от себя воспоминания той злополучной ночи.

Размеренно цокали ходики на стене. Сердце бухало в ушах, рискуя выскочить из-под рёбер.

Кондрат нащупал чуни, попытался их надеть, но не тут-то было. Обувка стояла не так, как он оставил её перед сном. Носками в другую сторону.

Что за чертовщина?! Неужто он сам их повернул?

В этот момент Кондрат почувствовал чей-то взгляд. Кто-то смотрел на него сквозь окно, выходящее в огород. Оглянувшись, он едва не проглотил язык: в проёме окна застыла голова с всклокоченными волосами. Через мгновение голова исчезла. До Кондрата донёсся шелест травы.

Кто шастает по огороду в такую пору?!

Исчезнув в одном окне, голова вскоре появилась в другом, потом в третьем. Наконец, появившись в самом ближнем окне, она легонько стукнулась лбом в стекло. Кондрат вздрогнул: одно дело видеть кошмар, и совсем другое – его ещё и услышать.

«Она разбудит у меня всех домашних! – пронеслось в мозгу. – Не дай, бог, конечно!»

Кондрат поднялся, на ватных ногах кое-как доковылял до лавки, начал одеваться. Сердце колотилось, руки тряслись. В чём он провинился? За что ему такое? Ни одного греха за собой он не помнил. Ну, не любит он Советскую власть, так за что её любить-то? Не сегодня – завтра раскулачивать придут, всё хозяйство отберут. За это, что ли, любить-то?

Прежде чем выйти в сени, подошёл к кровати со спящими снохой и сыном. Прислушавшись, убедился, что они крепко спят, потом встал в углу на колени и взглянул в черноту висящих икон.

Так вышло, что глава глубоко верующего семейства был в душе убеждённым атеистом. Но не потому, что к этому призывали основоположники марксизма, пропади они пропадом. Просто за всю свою долгую жизнь, а Кондрату пошёл уже седьмой десяток, он не встретил ни одного подтверждения существования чего-либо потустороннего. Достаточно было почитать нужную газету или книгу, и всё становилось ясно.

И сейчас он в глубине души не верил, что в огороде у него – нечистая сила. Но другого объяснения увиденному пока найти не мог, поэтому перекрестился и неспешно направился к выходу.

С замирающим сердцем Кондрат вышел в сени, прислушался. Рука нащупала висевший на гвозде серп, но не удержала, и серп с грохотом свалился на пол. Ругнувшись на себя, Кондрат наклонился за упавшим серпом, и в этот момент почувствовал, что на него кто-то смотрит в щель между досками.

Холодок прокатился между лопаток прежде, чем он повернул голову. В щели ничего не было видно, но до него донёсся сдавленный смех. Хриплый, вроде и не человеческий вовсе.

Кондрат почувствовал, что ещё немного – и не выдержит, просто сойдёт с ума! Самым невыносимым было то, что смех показался знакомым! Кто-то из соседей его разыгрывает? Но кому это пришло в голову?! Кто не побоялся?

Теперь, когда этот кто-то знает, что его цель достигнута, что Кондрат напуган чуть ли не до сумасшествия, сплетня наверняка разнесётся по всей деревне. И как после этого Кондрат будет в глаза соседям смотреть?

Он решительно отодвинул засов и вышел на крыльцо.

Кончать пора со всем этим! Ставить точку!

Ночная прохлада забралась под рубаху, прокатилась ознобом до самых пяток. В огороде стояла темень – хоть глаз выколи. Тёмное, всё в тучах небо обещало непогодь. В ближайших домах окна были погашены, оно и понятно – огурдинцы крепко спали.

Кондрат внимательно оглядывал каждый смородиновый куст, вроде ничего не шевелилось.

Вдруг в тучах словно образовалась небольшая прогалина, и на короткое время огород осветился лунным светом. На кусты и засаженные грядки легла тень от дома, и Кондрат с ужасом разглядел, что на крыше, прямо над ним кто-то стоит с вытянутой рукой, словно замахивается. В руке могло быть что угодно – нож, камень, палка, – он не успел разглядеть.

В последний момент он скорее почувствовал, чем увидел, как этот кто-то оттолкнулся и прыгнул. Обернувшись, не успел ничего увидеть – на него обрушился вес чужого тела. Они упали в кусты, в последний момент Кондрату удалось оттолкнуть противника в сторону. Удар пришёлся вскользь по плечу.

Противник оказался сверху, он рычал, словно раненый зверь. Замахнулся ещё, ещё раз, в его руке Кондрат разглядел нож.

Это была женщина! Простоволосая, обезумевшая, с горящими глазами, в ночнушке. С трудом уворачиваясь от неумелых ударов, он всё же узнал её. Перехватив руку с ножом, без труда отвёл в сторону, выгнул на излом так, чтоб нож выпал. Потом хотел скинуть, но рука упёрлась во что-то мягкое под ситцем, Кондрат понял, что это, и замешкался.

– Манефа, ты, что ли?

– Сдохни, тварь! – рявкнула женщина и вцепилась зубами ему в руку.

Боль пронзила запястье на короткое время, привела его в чувство. В следующий миг он сбросил её с себя:

– Ты что, очумела? Дура-баба!

Словно кошка, она прыгнула на него, но вскоре отлетела к поленнице, ударилась головой и сдавленно заскулила.

– Я тебя всё равно убью! Не жить нам вдвоём на этом свете!

– Ты хоть скажи, – тяжело переводя дыхание после схватки, поинтересовался Кондрат. – За что ты меня хочешь убить-то!

– За Тимоху моего, вот за что! – она подняла с земли нож, встала на четвереньки. – Я видела, как ты в ту ночь привёз сундук тяжеленный. Сеном ещё замаскировал, гнида, чтоб, значит, народ не догадался. А Тимоху наутро мёртвым нашли! Он так спать и не ложился! Из-за твоего сундука Тимоху убили, я знаю! Будь ты проклят!

– Вот, значит, как, – удивился нарочито Кондрат, хватая прислонённые к сараю вилы. – А Тимоха говорил, что домашние все спят. Не спали, выходит, врал, получается!

– Раскулачки испугался, – хрипела вдова, то и дело вонзая нож в грядку с луком. – Золотишко решил у нас спрятать! Тварина!

– Много ты понимаешь! Баба и есть – баба! Что курица! Убиралась бы ты с моего двора, а то не ровён час – мои проснутся, разбудила ты их…

– Мне плевать, кто проснётся. Пусть узнают правду, что Тимоха погиб из-за тебя…

Скрип дверей заставил обоих обернуться. На крыльце с горящим фонарём появилась Степанида, сноха Кондрата:

– Что за грохот посреди ночи… О, господи…

Разглядев Манефу с ножом в руках, женщина начала креститься.

– Стеша, ты ступай, – как можно спокойней поначалу произнёс глава семейства. – Это наши дела, тебя они не касаются. – Потом, видя, что сноха застыла на крыльце, как вкопанная, прошипел в приказном тоне: – Иди спать, я сказал! Живо!

Вилы в руках свёкра убедили Степаниду, ему лучше не перечить. Перекрестившись ещё раз, она зашла обратно в дом.

– Пошла вон, скотина! – зарычал Кондрат на Манефу, замахиваясь вилами. – Убить тебя мало, сучка! Да связываться не хочется.

Чувствуя нешуточную ярость в его словах, Манефа поднялась с четверенек, потом попятилась, отодвинула одну из досок забора и протиснулась в щель.

– Разговор не окончен, – бросила напоследок. – Почаще оглядывайся, остерегайся!

– Пошла прочь, дура!

Уловив удаляющийся силуэт, Кондрат устало опустился на угол небольшого парника и тяжело выдохнул.

Сердце бешено колотилось, в ушах звенело. Ещё немного, и ноги бы сами подогнулись.

Спустя какое-то время, поставив вилы на прежнее место, Кондрат устало поднялся обратно на крыльцо. Мысли путались, всё становилось с ног на голову: Манефа видела его в ту злополучную ночь. По идее, свидетельницу надо было убрать, но Степанида, появившись на крыльце в самый неподходящий момент, спутала Кондрату все карты.

Как теперь заткнуть рот Манефе, он не знал.

В доме всё было тихо, но он чувствовал: сноха только притворилась, что спит, на самом деле она ждала объяснений увиденному. Он ничего объяснять не собирался: ни сейчас, ни утром, никогда. Хотелось вычеркнуть эту ночь из жизни, впрочем, не только её.

Про всё, что случилось за последние месяцы, хотелось забыть раз и навсегда. И больше не вспоминать. Только как это сделать?