Текст книги "Роковой клад"

Глава 2

Покачиваясь на вагонной полке, вдыхая запах пота и табака вперемешку с огуречными и квашено-капустными ароматами, Павел Кныш рассуждал о том, насколько непредсказуема бывает жизнь. Вот едет он в незнакомую деревню со странным названием Огурдино проводить сплошную коллективизацию, бросив родное паровозное депо, мужиков из железнодорожных мастерских…

А ещё под Новый год вместе со своей девушкой по имени Оксана, буфетчицей из столовой нарпита, они совсем иные планы строили. Жизнь представлялась если не абсолютной прямой, то уж как минимум – без зигзагов и поворотов.

Машинист в третьем поколении, после армии Павел какое-то время работал отметчиком вагонов, потом была учёба в железнодорожной школе, после чего – три года откатался помощником машиниста, затем работал инспектором по ремонту в паровозном депо. Даже собирался поступать в Московский институт инженеров транспорта.

И вдруг – такой резкий поворот, излом, даже обрыв, можно сказать.

Сейчас неизвестно – поступит ли он в этот институт когда-нибудь вообще, и как всё сложится дальше. Павел повернулся на другой бок. Или взять хотя бы посадку в этот поезд. Хочешь, не хочешь – поневоле станешь фаталистом: ты сам себе не хозяин, неумолимая сила тащит тебя по жизни, не спрашивая ни разрешения, ни направления, заставляет исполнять какую-то свою слепую волю…

Оказывается, он к тридцати годам простым пассажиром-то и не был никогда: или машинистом, или его помощником. А тут такое дело…

Как ринулись все на перрон, дети заорали, бабы завизжали, мужики, само собой, по-крупнокалиберному… Кому нужно ехать и кому не нужно – все смешались в людском потоке: безбилетники, милиционеры, жулики, гадалки, комсомольский патруль. Прыгали наперегонки через рельсы, подлезали под платформы, бегали вдоль состава с мешками и баулами, орали, ломились в запертые двери вагонов. Форменный дурдом, короче.

А с чего всё началось? С вызова в горком, факт!

В то апрельское утро случился заморозок, и за несколько метров до здания с красными флагами Павел поскользнулся. Едва не растянувшись на виду у всей улицы и кое-как удержав равновесие, подумал: «Дурной знак!» Но в знаки, приметы, предрассудки и прочую буржуазную ересь он не верил. Осторожно добравшись до крыльца, оглянулся – не видел ли кто его конфуза.

Первый секретарь, помнится, не поднимая головы от развёрнутой «Правды», лежавшей перед ним на столе, вместо того, чтобы поздороваться, поинтересовался в лоб:

– Кныш Павел Силантьевич? Коммунист?

– Так точно, – отрапортовал вошедший, – с двадцать шестого года.

– Женат?

– Никак нет, только в планах… В ближайших, – неуверенно уточнил он, поздно спохватившись, что сболтнул лишнее.

– Тогда всё проще… – секретарь оторвал от газеты красные, словно у кролика, глаза и пристально посмотрел на Павла. – Не время, брат, личной жизнью заниматься. Что такое головокружение от успехов, представляешь?

Павел заученно произнёс то, что и ожидал от него услышать красноглазый секретарь:

– Статья товарища Сталина по поводу перегибов в коллективизации, напечатана примерно месяц назад в «Правде». В ней критикуются так называемые «вольности» на местах…

– А ты знаешь, – вкрадчиво, почти заговорщицки поинтересовался секретарь, – какие последствия имело опубликование этой статьи?

Павел, помнится, поднял глаза к потолку, устало вздохнув, дескать, так, в общих чертах.

– По секрету сообщу, – не повышая голоса, продолжил собеседник. – Начался выход крестьян из колхозов. Тенденция! Представляешь?! Требуют возврата скота, инвентаря… На что это похоже? И в отношении служителей культа допущены определённые послабления. А курс-то у нас прежний, он провозглашён партией ещё на пятнадцатом съезде. Какой, кстати, напомни…

Павел не ожидал вопроса и поначалу закашлялся, надеясь, что секретарь начнёт перечисление за него, но тот медлил, перебирая бумаги у себя на столе.

– Коллективизация, индустриализация и… культурная революция, – отрапортовал, наконец, молодой коммунист, справившись с замешательством.

– Ну, второе и третье мы пока опустим, – пробормотал себе под нос секретарь так, что Павел едва расслышал, потом начал с нарастающей громкостью: – Для нас с тобой оно не актуально, а вот про коллективизацию ты правильно заметил, аккурат в точку попал. Именно её ты и будешь проводить. Осуществлять, так сказать, великий перелом в деревне. Год-то у нас сейчас – сам знаешь, какой…

– Тысячником хотите направить? – вырвалось у Кныша с обидой.

– Не тысячником, – секретарь легонько стукнул кулаком по столу. – А двадцатипятитысячником! Разницу чуешь? Изволь быть точным в определениях! Перед тем, как вызвать тебя, я поинтересовался у начальника депо… Он характеризует тебя с положительной стороны. Как убеждённого большевика, партийца, ленинца… А ты что себе позволяешь?

Павел понял, что вся его судьба на несколько лет вперёд напрямую зависит от этого невысокого крепыша в расстёгнутом пиджачишке, который относительно его, Кныша, всё давно решил, и сейчас лишь не спеша излагал это решение. Возражать, спорить, доказывать обратное было не только бесполезно, но в данном случае и опасно.

– …А чтобы подготовка твоя оказалась ещё более полезной, – закончил напутственным тоном секретарь, – поедешь на пару месяцев в один совхоз… Недалеко, сорок три версты, «Заветы Ильича» называется.

Последующее своё объяснение с Оксаной Павел не захотел вспоминать в купе, где все что-то рассказывали наперебой, хохотали, ёрзали, звякали чайными ложками.

Он почесал непослушную шевелюру, вспомнил, как любила погружать в неё свои тоненькие пальчики Оксана – когда в буфете вечером никого не оставалось, от обиды скрипнул зубами, спрыгнул с верхней полки, и направился в тамбур.

Эх, если б они успели расписаться к тому времени, разговор сложился бы по-другому. К сожалению, на тот момент их отношения носили, как любила выражаться оксанина напарница, толстушка из столовой нарпита, букетно-карамельный характер, только-только оформляясь в большое и светлое чувство.

Увы, окончательно оформиться им было не суждено.

В тамбуре Павел достал новую пачку папирос «Наша марка», взглянул на неё и подумал, что в деревне, скорее всего, придётся с папиросами завязывать. Махорка, самосад – именно этим дымят колхозники, папиросы увидят, начнут стрелять – не напасёшься!

Распечатал, закурил. После второй затяжки мысли вернулись в прежнее русло. Что же получается: Оксана просто забавлялась с ним тогда? Ну, когда теребила волосы, шептала на ухо всякие глупости… Издевалась, выходит? Притворялась!

Искренне надеясь, что девушка его поймёт, разделит его участь, он во время киносеанса в клубе выложил шёпотом ей на ухо весь их разговор с первым секретарём. Девушка даже не захотела слышать подробности. Она отстранилась от него, поднялась и, несмотря на многочисленные шиканья со всех сторон, начала протискиваться к выходу.

Когда они оказались на улице, Оксана дала волю своему красноречию:

– Со мной в деревню?! Получше ничего не придумал? Там свиньи, овцы, коровы, распутица, грязь, – возмущалась она, порой переходя на крик. – И ты хочешь, чтобы я коротала в таких… невыносимых условиях бабий век?! Я там свой шевиот и крепдешин ни разу даже не надену! Ты соображаешь, что говоришь?!

– При чём здесь шевиот… крепдешин? Зато я буду рядом, – с угасающим оптимизмом возражал Павел. – Мы вместе будем… преодолевать трудности, идти по жизни рука об руку. Жизнь – это борьба!

– Вот ты и преодолевай, – вынесла девушка свой приговор. – Ты и борись, шагай рука об руку, но не со мной, а с какой-нибудь дояркой, скотницей, птичницей…

– Не нужны мне доярки, птичницы, мне ты нужна…

– Да, и ещё, – она повернулась к Павлу, и обхватила его широкую пятерню своими ладошками. – Я слышала, там самогон пьют. Ты же просыхать там не будешь, это же твоё любимое дело! Счастливого пути!

Павел сделал последнюю затяжку, раздавил окурок каблуком сапога. Ему говорили, что Оксана – девушка дворянских кровей, заносчивая и независимая. Да он и сам чувствовал иногда, что они не подходят друг другу. Даже работа в буфете нарпита была не по ней: ей бы на балах кружиться, на приёмах красоваться, а не булочками с изюмом торговать.

Но время балов и приёмов безвозвратно кануло в прошлое! Набирала силу новая жизнь. И Павел искренне верил, что их любовь окажется выше подобных мелкобуржуазных пережитков, что Оксана откажется от этих… штучек, преодолеет в себе чуждые замашки, образумится, поймёт…

Не отказалась. Не образумилась. Более того – наступила на его самую больную мозоль! Да, случалось, Павел выпивал с мужиками из депо. Но не просто так – по поводу! У кого-то сын родился, у кого-то бабка столетняя померла – сам бог велел опрокинуть по паре стопок. Ну, случалось, пару раз напивался до поросячьего визгу.

Оксане это было известно. Но зачем же такие слова говорить?!

И всё-таки: может, не стоило там, в кинозале сразу вываливать всё на её симпатичную белокурую головку? Да что сейчас об этом! Дороги назад, скорее всего, нет. А значит, не стоит и жалеть о случившемся.

Ему приказала партия, а приказы, как известно, не обсуждают.

То, с чем он столкнулся в совхозе «Заветы Ильича», вызвало поначалу недоумение и сумятицу в душе.

Пробираясь мимо свешивающихся сапог и портянок на своё место, Павел вспомнил полные ненависти глаза раскулаченного бородача, у которого из рук пытались вырвать ребёнка. Жена бедняги после того, как у семьи в пользу образованной коммуны отписали всё: дом, землю, скот, – тронулась умом, ползала на четвереньках в грязи, повторяя то и дело «Недалече… за лесочком… на пригорочке крутом…»

Хозяина семейства ждала дорога дальняя, и плачущий на его руках ребёнок казался единственным, что ещё оставалось у него. «Не отдам, ироды! Не отдам, антихристы! – рычал он, отпинываясь от окруживших его коммунаров. – Не получите, мракобесы!»

Всё решил удар рукоятью нагана по затылку. Бородач рухнул ничком, намертво придавив огромным телом младенца, плач которого мгновенно прекратился. Павел тотчас кинулся спасать ребёнка, но его резко остановили: «О кулацком семени печёшься, тысячник?! Негоже! Тебя не затем сюда прислали. Плюнь и разотри!»

Той же ночью в пятистенной избе, утирая редкие слёзы на щеках, он твердил себе: «Это неизбежные перегибы, без этого нельзя… Скоро наступит облегчение, вот построим… лучшую жизнь… И всё сразу же будет по-другому! Обязательно будет… Надо лишь немного потерпеть».

Чуть позже он усвоил, что кулак – потому и кулак, что сделан из другого теста. Пытаться перевоспитывать его бесполезно, новых революционных идей хозяйствования он никогда не поймёт. Пока жив – будет мёртвой хваткой держаться за свой скарб. Поскольку прикипел – не отодрать. Значит, не стоит и пытаться. Бессмысленно!

Раскулачивать и точка! И весь разговор!

Небо над Коротково напомнило застиранное платье, которое частенько надевала когда-то его мать. Ей уж точно было не до шевиота с крепдешином: надо было как-то кормить четырёх подрастающих пацанов, пока муж мотался машинистом по городам и весям.

Одноэтажное обшарпанное здание с вывеской «станция КОРОТКОВО Уральской железной дороги» навевало такую тоску, что хотелось тут же запрыгнуть в набиравший скорость поезд и ехать дальше. Однако едва состав скрылся из виду, тёплый августовский ветер принёс откуда-то с полей запах медуницы и скошенного клевера, и на душе у Павла потеплело: запах напомнил о детстве.

Кныш не представлял, куда идти, поэтому, несколько раз втянув ноздрями воздух, взвалил на плечо вещмешок, и направился вслед за двумя мужиками, надеясь догнать их и спросить дорогу до Огурдино.

Неожиданно мужики ринулись в стороны. Павел увидел кобылу, которая неслась прямо на него. Всё произошло так быстро, что он не успел отскочить. Кобыла приняла чуть в сторону и замерла как вкопанная. Павел разглядел за ней накренившуюся телегу, а в ней рыжего кудрявого паренька, с трудом остановившего свой «транспорт».

– Ты, что ль, сорокатысячник будешь?

– Двадцатипяти… – собрался исправить его Павел, но рыжий в карман за словом лезть не стал:

– А по мне хоть миллионник, – перебил он, кивая на телегу. – Бросай своё барахло и поехали. Сегодня до Огурдино больше транваев не будет.

Подпрыгивая на ухабах, Павел сидел спиной к рыжему, и наблюдал, как люди возвращались с работы, шли гуськом вдоль редких кустарников и тополей, мимо заборов и домиков с жёлто-зелёными ставнями, мимо аптеки, читальни, кредитного сельскохозяйственного товарищества, парикмахерской «Лаванда».

«Везде люди живут, – думал Павел, словно утешая себя. – Тоже расстаются, ссорятся, мирятся… Районный центр Коротково – конечно, не Свердловск, по улицам которого он вчера ещё расхаживал как чинный горожанин, но всё же… Парикмахерская, аптека – уже неплохо!»

– Меня, кстати, Карпом кличут, – представился рыжий на одном из поворотов. – Ты не смотри, что я на двадцать выгляжу, тридцатник, считай, отметил, вообще-то состою в правлении…

– Я бы и двадцать не рискнул дать, – честно признался Павел, не поворачивая головы. Равнодушно глядя, как районный город постепенно превращается в деревню: вывесок становилось всё меньше, домики сменялись хатами, – он поинтересовался:

– Далеко ещё до Огурдино?

– Версты три, не меньше, и всё лесом, – сообщил Карп. – Но нам, похоже, скучать не придётся.

– Это ещё почему?

– По кочану! Нашему, огурдинскому, – неожиданно сострил повеселевший кучер. – Глянь, какая краля слева по курсу чапает! Вот везуха-то! Никак Варька, бестия чепцовская… Мужика-то у неё посадили, сам бог велел подвезти, как считаешь?

Обернувшись, Павел увидел женский силуэт. В первый миг ему показалось, что Оксана одумалась, сменила гнев на милость, каким-то чудом переместилась в эти края, переоделась в деревенский сарафан, подпоясалась гашником[2]2
  Га́шник – поясок, шнурок, продёргиваемый в верхнюю часть штанов для их подвязывания и закрепления на талии, а также название верхнего края штанов. – Прим. ред.


[Закрыть], упрятала в платок свои белокурые волосы, и в таком виде попалась им по дороге. Однако, приглядевшись, он понял, что это не Оксана.

Точная её копия, возможно, даже лучше.

Пока он пребывал в недолгом замешательстве, рыжий начал поворачивать ситуацию по-своему, без церемоний:

– Какими судьбами, Варвара?

– Будто сам не знаешь! – огрызнулась женщина неприветливо, мельком взглянув на Павла, который про себя хмыкнул: «Нет, точно не Оксана!»

– Да сорока на хвосте носила по посёлку, я не прислушивался. Ты лучше глянь, какого доброго молодца я везу. Будет у нас колхозную жизнь налаживать. А то всё не наладится никак… без посторонней помощи. Присаживайся, поехали. В компании-то веселее.

– Что-то твой добрый молодец будто воды в рот набрал, – заметила женщина, устраиваясь рядом с Павлом, – или немой?

– Это он от твоей красоты онемел, – пояснил рыжий, стегая лошадь. – Я его понимаю.

– Меня Павлом зовут, – преодолел, наконец, немоту Кныш.

– А меня Варварой.

– За что мужа посадили?

– За убийство якобы. Только он никого не убивал, уж я-то знаю!

– Ты сейчас от него? – поинтересовался Павел, чтобы как-то продолжить разговор. На самом деле муж-тюремщик такой красавицы его интересовал меньше всего.

– Ага … Не пустили меня к нему. Кулак потому что.

Минут пять ехали молча. Павел украдкой разглядывал спутницу и всё больше поражался, насколько она походила на его Оксану. А, может, это Оксана походила на неё.

– Как же он не убивал, если возле убитого нашли нож Федьки! – встрял, не оглядываясь, в разговор рыжий.

– Тебе и это сорока на хвосте принесла? – обиженно заметила Варвара. – Не слишком ли большой хвост у неё?

– Какой ещё нож? – заинтересовался Павел.

– Нож Федьки Чепцова, – объяснил рыжий со знанием дела. – Из-за этого ножа и весь сыр-бор. Улика, однако! Ерёмин к нему сразу прицепился, как клещами. Ерёмин – это наш ГПУшник, грозный дядька! Ему лучше не перечить.

– Между прочим, нож и украсть можно, – горячо заступилась за мужа Варвара. – Он на виду лежал, про него в посёлке многие знали. А Фёдор не мог убить ещё и потому, что они здорово выпили в тот вечер с Остапкой Потехиным, соседом нашим.

– Ясно дело, муж да жена – одна сатана, защищать будет, – стоял на своём Карп. – Виделся я тем вечером с Потехой, не скажу, чтоб шибко пьяный он был. Говорит, выпили, как обычно, ничего особенного.

Павел не участвовал в перепалке, продолжая любоваться Варварой. Удивляясь, как простая деревенская одежда может идти женщине. Ни к чему ей шевиоты-крепдешины, она и так красавица… Ему нравилось в ней всё: и выбившиеся из-под платка светло-русые прядки, и горстка веснушек на переносице, и даже то, как она смутилась, когда на одном из поворотов её качнуло к нему.

В глубине души он даже порадовался, что её мужа посадили. Правда, тут же устыдился, обозвав себя последней сволочью, а не коммунистом. Узнал бы об этой подленькой радости секретарь их партячейки – задал бы ему жару.

Потом Кныш понял, что радость эта от него не зависит.

От наваждения он очнулся, когда Варвара соскочила с повозки, и пошла следом, повертев пальцем у виска.

– Что случилось, почему? – закричал он, словно его разбудили на самом интересном.

– Что мне с вами ехать? – крикнула Варвара вслед. – Вы только подливаете масла в огонь. И так на душе тошно…

– Тогда я с тобой, – Павел решительно соскочил с телеги, схватив вещмешок. – Обещаю масла в огонь не подливать. Думаю, до Огурдино недалеко осталось, пешком – даже лучше.

– Э, полуторатысячник, – Карп остановил лошадь. – Что за фокусы? Я должен тебя доставить в правление! Отчитаться! А ты что удумал?

– Скажешь, решил прогуляться…

– Нет уж, я правду доложу, – рыжий погрозил своим корявым пальцем. – Что ты заинтересовался законной супругой арестованного кулака Федьки Чепцова. Мы ж политически подкованы! Так и доложу!

– И вправду, вам лучше ехать, – испуганно проговорила Варвара, глядя на Кныша исподлобья. – Что в деревне скажут? Ни к чему так, поезжайте, я уж как-нибудь…

– Какое ж ты дерьмо, Карп, – вынес своё суждение Павел, когда они отъехали на приличное расстояние. – У неё муж за решёткой, а у тебя язык – что помело, отрезать бы его.

– Во-первых, от дерьма слышу, во-вторых, не муж, а кулак, то бишь, самый отъявленный классовый враг. И она, стало быть, вражина… А ты так и скажи, что глаз на неё положил, и в паху у тебя заколобродило… Я пойму, не пацан, хоть и выгляжу…

Остаток пути до Огурдино проехали молча.

* * *

Почувствовав укус под левой лопаткой, Фёдор вскочил, скрипнул зубами, перевернулся, несколько раз ударил по вшивнику. На соседних нарах раздался хриплый смешок: – Ты что, земеля, клопа в темноте поймать хочешь? Хоть бы спичкой чиркнул…

В ноздри ударила вонь с параши, в памяти всплыли подробности последних дней. Захотелось взвыть по-волчьи. Он – в тюрьме, которая называется домзаком. Уже пятый день. Поначалу думал – не сдюжит, настолько невыносимыми ему показались здешние условия.

Нары в три яруса, нельзя повернуться, чтобы не задеть соседа, смрад, матерщина, грязь. В рукомойнике воды вечно не бывает. Кто-то блюёт, кто-то справляет нужду – а ты нюхай.

Вертухай сегодня сказал, что половина здания ремонтируется, оттого и теснота. Но тех, кто в камере, не проведёшь, особенно пересыльных. Они знают, что так было и до ремонта. Или почти так.

Фёдору сказали, что некоторые задержанные ждут допроса неделями, так что спешить некуда. А поскольку он не только подозреваемый в убийстве, но и кулак – с ним разговор короткий: ни свиданок, ни передач, считай, пожизненно.

Отдельного помещения для цинготных нет. Им хоть и дают капусту с чесноком и селёдкой дополнительно, всё равно у них зубы в крови.

На обед – баланда, в которой если что-то и плавает, то лишь поначалу, а как начнёшь хлебать – исчезает. От миски воняет керосином, если бы не волчий голод – хрен бы Фёдор такую миску в руки взял.

В жидкой каше-замазке полно углей, которые хрустят на зубах. Зеки шутят: хрустят – значит, хорошо, зубы ещё не выпали, целы.

Фёдору, считай, ещё повезло: удалось отвоевать нары – место под солнцем… А кто-то спит прямо на полу – под шконками, на соломенных тюфяках без одеял. И шмотья у них никакого.

Ровно под ним обитал лысеющий татарин, который вздумал Фёдора учить: «Скоро осень, потом зима – на втором и третьем ярусе теплее, а летом лучше внизу – не так жарко. На третьем капает с потолка – тоже не сахар».

– Чифирнешь, земеля? – раздалось с соседних нар.

Фёдор помотал головой – какой ночью чифирь? Лёг и отвернулся к стене – ждать следующего укуса. Он обязательно поймает этого клопа, эту гадину. Всю ночь глаз не сомкнёт, а поймает. Не на того напал!

Какой тут сон?! Знать бы ещё, за что сидишь!

Как всё изменилось за последнее время! Кто побирался, искал любые сезонные заработки, батрачил на подёнщине – сегодня выбился в правление колхоза. Выступает, дискутирует, раскулачивает. Якобы делом занимается. На самом деле – отбирает то, что сам не растил, не пропалывал, не поливал, не строил. По какому праву?

А тот, кто вкалывал с утра до ночи, пахал, горбатился, над каждым колоском, как над малым дитём… Как они с отцом когда-то… Те оказались эксплуататорами. Того же Ерёмина отец Фёдора, помнится, в своё время выгнал за беспробудную пьянку и сказал, что из парня ничего путёвого не выйдет. Этот «непутёвый» теперь ходит с маузером, возглавляет ^{местное Г}ПУ. К нему теперь не подступишься. Отпечаток его сапога на рёбрах Фёдора до сих пор саднит.

Смута, затеянная большевиками, многое поставила с ног на голову. Теперь эта смута, кажись, добралась и до него. Да так, что никак не отдышишься. Неужто придётся отдать отцовский дом, землю, хозяйство? Всё, что отец с такой заботой лелеял, пестовал, и передал перед самой смертью ему, Фёдору. Как можно?

Как у них в песне поётся? «Кто был ничем, тот станет всем». Ну-ну…

Неожиданно за стенкой раздался какой-то шум, топот, голоса. Что-то затрещало, потом рухнуло на пол. И вот уже грохот покатился по коридору, нарастая с каждой секундой.

– Никак, буза затевается, бежать решили, касатики, – прозвучало с соседних нар. – Хоть бы нас не забыли открыть, что ли…

Словно услышав эти слова, несколько раз звякнула щеколда, заскрипели ржавые петли, луч света резанул по глазам:

– Хватит дрыхнуть, голодранцы! Пора на прогулку. Залежались!

Фёдора с нар как ветром сдуло. Вот он уже в коридоре, бежит за каким-то бугаём, спотыкается, падает, его перепрыгивают, он с трудом поднимается… За поворотом – пистолетные вспышки, под ногами Фёдор чувствует чьё-то тело. Бедняге уже не подняться. Ещё одно, ещё…

Дверь, сорванная с петель, грохает о брусчатку. Мужики вываливаются на улицу, как картофелины из дырявого мешка.

Перед глазами Фёдора – мёртвый вертухай с разорванным горлом, кровь бьёт фонтанчиком. Каким-то глубоким рефлексом, оставшимся ещё с войны, Фёдор понимает, что надо бы обезоружить покойника. Лежащая в траве трёхлинеечка ему уже точно не пригодится.

Ощутив в ладони холодок деревянного цевья, Фёдор почувствовал себя спокойней и уверенней. Теперь и он – не харчок, по стенке размазанный! Теперь он – ого-го!

Ничего не соображая, опьянев от свободы, зеки кинулись на площадь, где их ждали. Из-под навеса зарокотал пулемёт, бегущие мужики начали валиться, как подкошенные.

Всё происходило медленно, словно во сне. Те, с кем ещё недавно Фёдор делил тесноту камеры, падали, получив свинец в грудь. Пули чиркали о камни, кромсали темень красными нитями. Фёдору показалось, что из душной вонючей тюрьмы он угодил прямиком в ад.

Подвернув ногу, кувыркнулся, больно саданув коленом о брусчатку. Возможно, в тот момент кто-то принял на себя пулю, летящую в него.

Рядом оказалось лежащее на боку тело – идеальный бруствер.

Пулемёт в этот момент неожиданно затих, по-видимому, лента закончилась. Не ожидая снайперского ответного огня, пулемётчик приподнялся из своего укрытия. Тут его Фёдор и снял одним выстрелом. Получай, сука!

Не дожидаясь реакции, он перевернулся несколько раз, скатился в кювет, в котором лежал тот самый вертухай с перерезанным горлом. Фонтанчика крови уже не было. Фёдор оттащил тело, осмотрел его шинель, сапоги… Кровью почти не запачканы, не пропадать же добру!

Спустя примерно полчаса, подозрительный тип в форме вертухая покинул территорию домзака и направился в сторону городской слободы. Чудом миновав многочисленные патрули, наряды ГПУ и конную милицию, Фёдор приметил повозку, хозяин которой остановился возле колонки, чтобы напиться.

Когда неказистый вихрастый паренёк, утирая небритый подбородок, вернулся к своей кобыле, то обнаружил в телеге постороннего.

– Э, чаво надо? А ну, слазь! – заорал он привычно, собираясь огреть наглеца кнутом.

– Затвори хайло, – раздалось в ответ. – Не то живо башку продырявлю в двух местах. Садись, и поезжай из города! Не косовороть рожу-то, я не шучу!

Увидев приклад винтовки, вихрастый решил не испытывать судьбу и молча повиновался. Как только въехали в лес, Фёдор отпустил паренька с миром, продолжив путь в одиночестве.

Вот она, свобода… И что с ней делать? В деревне в открытую появляться опасно, тот же Ерёмин не потерпит. Не сегодня-завтра до него дойдёт известие, что из домзака совершен побег, среди убитых Фёдора не найдут, стало быть – беглый каторжник, а это пожизненно! Куда ему ещё податься, как не в родное Огурдино? В дом, стало быть, – засаду, Варвару – в заложницы.

Вспомнив про жену, Фёдор почувствовал, как захолонуло внутри: как там она, ведь от него – никаких вестей! Всё хозяйство на ней!

Примерно за версту до Огурдино Фёдор различил стук копыт. Одинокий всадник мчался в сторону райцентра.

Кого это понесло в город среди ночи? Лошадь мчалась прямо на него, ещё немного – и зашибёт!

Едва он успел отскочить за дерево, как всадник словно за что-то зацепился, коротко вскрикнул, опрокинулся в кусты. Тут же, откуда ни возьмись, появились два здоровенных бугая и накинулись на упавшего.

Хотя схватка продолжалась всего ничего, Фёдор успел разглядеть в руке одного из нападавших нож.

Труп взвалили на коня, вывели из-за деревьев ещё двух. Тот, в руке которого Фёдор видел нож, вскочил в седло, подъехал к дереву и принялся развязывать верёвку на сосне, напарник крикнул ему:

– Завтра при свете развяжешь, Тарас, брось!

При этом голос показался Фёдору знакомым.

– Вдруг ещё кто навернётся, – возразил Тарас, с остервенением развязывая неподатливый узел. – Зачем нам лишние свидетели?

– Ну и что, подумаешь, навернётся, – ухмыльнулся первый, вскакивая в седло. – Тоже мне, оказия… Туда ему и дорога! Не езди, где попало!

Тут Тарас замер, глядя в сторону притаившегося Фёдора.

– Кажись, за нами кто-то наблюдает. Или блазнится мне? Вон из тех кустов. У меня глаз намётанный! Съездил бы ты, глянул, а?

– Кто за нами может наблюдать, – раздражённо процедил сквозь зубы первый, также взглянув в сторону Фёдора. – Нормальные все дрыхнут в это время.

– А я говорю, есть там кто-то! – продолжал настаивать Тарас, но в этот момент заметил кровь на своей руке. – А, чёрт!

– Что, порезался?

– Проклятый чепцовский нож! Уж больно острый. Ладно, хрен с тобой, поехали, что ли…

Так и не развязав своей приспособы, они медленно тронулись, ведя за собой лошадь с убитым гонцом. Когда всё стихло, чутко озираясь вокруг, Фёдор подкрался к злополучному месту. Присмотревшись, разглядел натянутую между сосен бечеву.

Побродив между кустов, отыскал будёновку. Она слетела с головы бедняги при падении. Долго вертел её в руках прежде, чем спрятать себе в мешок. Увиденное и услышанное не укладывалось в голове.

Как его нож после убийства кузнеца мог оказаться в руках Тараса? Ведь это – улика! Он отлично помнил, как Ерёмин махал ею перед его носом, когда допрашивал. Или после того, как Фёдора увезли в районный домзак, она перестала быть уликой? Ножом можно продолжать убивать?

Неужто смерть кузнеца Тимофея и то, чему он только что оказался свидетелем – одного поля ягоды? Что происходит с людьми?

Начало светать, утренняя прохлада прокралась под шинель, заставила поёжиться. Словно медведь-шатун зимой, Фёдор брёл, не разбирая дороги. Голодный, в лесу, с винтовкой…

Кто он, если трезво рассудить? Тайком в родную хату никак не проберёшься. Неужто придётся питаться ягодами, грибами и кореньями? Сейчас август, с голодухи, конечно, не загнёшься, но уж больно паршиво на душе от такого расклада.

От усталости он не заметил, что трава, куда он собрался ставить ногу, выглядит очень уж подозрительно – словно скошена. Раздался треск, ногу чем-то зацепило, и резко поволокло, задирая всё выше и выше.

Вот он уже висит вверх ногами, болтается между соснами, как висельник. Только вешаются обычно за горло, а он… Голова закружилась, в ушах загудело. Увидев перед собой ухмыляющуюся перевёрнутую физиономию, Фёдор потерял сознание.