Текст книги "Роковой клад"

Глава 4

Выбора у тебя, как ты понимаешь, всё одно нет, – щурил раскосые глаза широкоскулый Гришка Храп, сидя напротив Фёдора, пока тот хлебал кисловатые щи деревянной ложкой, накрошив туда хлеба. – Я тебя знаю, ты крепкий мужик… Надёжный… Давай к нам! В Огурдино дорожка заказана, никак нельзя, сам понимать должен. Ерёма сразу сцапает, как пить дать! Ты ж беглый зек.

– Уж понял я, – тяжело вздохнул Фёдор, отламывая от каравая новый кусок. – Давеча, когда по полю срезали, видел, какая рожь колосится? Восковая словно! Она не сегодня – завтра осыпаться начнёт, что они медлят, что медлят?! Охламоны! Руки бы им поотрывать!

– Распоряжения из райкома не было, вот и медлят! Тут ведь как партия укажет… ей виднее, – с иронией заметил бандит. Потом смягчился: – Что, душенька ноет? Тебе хоть сейчас литовку в руки – и в поля! Понимаю.

К Гришке то и дело подкатывали на лошадях мужики и совсем молодые парни, спешивались, докладывали, советовались. Называли его кто Григорием Матвеичем, кто атаманом, кто просто Матвеичем. Храп же всех называл почему-то партизанами, всё воспринимал как должное, то раздражался, ругался матерно, то кивал одобряюще, коротко отдавал приказы, получившие их тотчас спешили убраться восвояси. Фёдор, наблюдая за всей этой суетой, заключил, что авторитет у Григория в банде непререкаемый.

Кашеварил неподалёку кривой бородач по прозвищу Стряпун. Если бы не волчий голод, Фёдор ни за что не взял бы из немытых пятерней такого чучела плошку со щами. Где тот потерял свой глаз – это его дело, но пустую глазницу надо прятать, перевязывать чем-нибудь, чтобы не стращать православных. А у этого все глазные внутренности наружу…

– Супротив тебя я ничего не имею, – продолжал тем временем атаман. – Слышал, из-за чего тебя в тюрягу Ерёма упёк. Выбирай, или ты с нами, или… Такие мужики нам нужны, врать не стану.

Закончив нехитрую трапезу, Фёдор перекрестился, достал из мешка найденную в кустах будёновку, протянул атаману, после чего рассказал всё, что видел ночью в лесу. Не забыл упомянуть и про свой нож, которым порезался Тарас.

– Случайно не этот? – раздалось неожиданно сзади, Фёдор вздрогнул и закашлялся. В следующий момент на стол брякнулся знакомый ему нож с затёртыми следами крови. – Неподалёку нашёл от того места, где ты висел. Неплохая вещица.

В вечернем сумраке подобно привидению нарисовался лобастый мешковатый увалень. Фёдор уже знал, что его в банде кличут Бычарой, и откровенно побаиваются. «Правая рука Храпа», – определил он для себя.

Глядя на него, Фёдор испытывал странную двойственность: с одной стороны, именно Бычара накануне ранним утром поймал его, когда срезали верёвку, на которой он висел, поставил на ноги: «Идти сможешь, суслик?» С другой, исходила от громилы какая-то скрытая угроза, про таких обычно говорили, что спиной к ним лучше не поворачиваться.

Вспомнились первые мгновения после освобождения: пошатываясь, Фёдор тогда кое-как прислонился к дереву, освободил от петли ногу. Перед глазами всё плавало, к горлу подкатывала тошнота, жить не хотелось.

Его узнали, помогли забраться на лошадь, повезли неизвестно куда. И вот он в банде Храпа.

Хорошего, конечно, мало, но всё же не тюрьма, не ерёминские застенки, не скитания по лесу в одиночку.

Храп долго вертел в руках будёновку, наконец, определил:

– Васятки Звонарёва, как пить дать!

– Это ещё почему? – недоверчиво промычал Бычара, подпирая плечом невысокую ветвистую сосёнку.

– Голова у Васятки махонькая, – Храп вывернул будёновку наизнанку, – видишь, подшит подклад, чтоб крепко, значит, сидела на башке. Бабы даже шутили по этому поводу, мол, бог ума Васятке не додал.

– Ну, ты, Гриня, … соображаешь, – протянул, криво усмехнувшись, Бычара. – Помнишь, о чём бабы в деревне треплются, надо же!

Фёдор тем временем разглядывал нож, ставший за короткое время орудием убийства двух человек. Ещё кровь Тараса на нём – от пореза.

– Это мой нож. Даже боязно как-то, словно… и не мой.

Подержав какое-то время его в руках, он направился к рукомойнику, прибитому к стволу кряжистой берёзы, хапнул по пути клочок мха. Вскоре нож поблёскивал в лучах закатного солнца, как новый. Словно и не было на нём крови.

Когда Фёдор вернулся за стол, Храп комкал будёновку в руке, размышляя. Потом, словно подводя итог разговору, заметил:

– Не нравится мне всё это, партизаны… Кому и зачем понадобилось убивать Звонаря? Мотался паренёк по ночам в Коротково, и что? Кому дорогу перешёл? Не чисто тут.

– Эх, наведаться бы мне в деревню, – нетерпеливо стукнул кулаком по столу Фёдор. – С Варварой поговорить… как и что…

Атаман исподлобья взглянул на него:

– Для начала определись, с нами ты или так, в одиночку. Не пришей кобыле хвост, как говорится.

– На твою Варвару, кстати, Ерёмин глаз положил, – заметил Бычара, как показалось Фёдору, не без злорадства. – Данные проверенные. Сам понимаешь, живой ты ему ни к чему. В порошок сотрёт.

Услышанное не было секретом для Фёдора. Он давно ловил похотливые взгляды ГПУшника на Варвару. Однако до последнего времени дальше взглядов дело не шло. Теперь же, когда Фёдор – вне закона, могло случиться всякое. Руки у Ерёмина развязаны.

– А я осторожно… ночью…

– Слышь, а ты случаем не придумал всё это, чтобы нам пыль в глаза пустить? – с этими словами Бычара подсел на лавку к Храпу, попросил одноглазого Стряпуна плеснуть ему щей, достал из-за голенища деревянную ложку. – Ну, чтобы втереться в доверие…

От Фёдора не укрылось, как удивился атаман, услышав сказанное, однако промолчал.

– Делать мне больше нечего, – огрызнулся Фёдор, – как пыль вам тут в глаза пускать. Мне бы домой, жене по хозяйству пособить… Я это и не скрываю. Только, видать, живой я Ерёмину – как кость в горле. Хлопнет и не поморщится.

– Вот и я говорю, – закивал Храп. – У нас твоё место…

– Ты вот кумекаешь, кто убил Звонаря… – перебил его Фёдор, косясь на Бычару, который в это время уплетал щи. – А зачем кузнеца грохнули, ты мне можешь объяснить? Ведь не я же его, в самом деле!

– Как раз по кузнецу есть соображения, – криво усмехнулся Храп. – Ясно, не ты. Тебе, вроде, ни к чему это… Только…

– Что только? Говори! – Фёдор попытался было схватить атамана за грудки, но Бычара опередил его, перехватил руку, едва не опрокинув при этом плошку с недоеденными щами:

– Не балуй, суслик, – промычал он угрожающе. – А то мы можем тебя и обратно подвесить. Болтайся там, как дерьмо в проруби. Зенки-то до сих пор красные, не отошли. Сейчас бы уже вылезли, давно в траве бы валялись.

– Что мне трепаться! – невозмутимо, словно и не было выпада в его сторону, пожал плечами Храп. – Как я могу тебе доверять? Ты ж пока не определился, мутишь воду, ходишь вокруг да около.

– В деле тебя надо проверить, – Бычара так сжал пальцы в кулак, что Фёдору показалось, кожа на козонках[3]3
  Козоно́к, козо́нка – косточка на изгибах пальцев. – Прим. ред.


[Закрыть] вот-вот лопнет. – А это уже по моей части!

– Если соглашусь… – неуверенно добавил Фёдор, остывая.

– Посмотрите на него, он ещё торгуется! – перебил его Бычара, отодвигая пустую плошку. Поднялся из-за стола, положил руку на плечо Храпа: – Отойдём, Гриня, потолковать надо.

– Лучше я отойду, а вы толкуйте тут, сколько влезет.

Фёдор попытался встать, но увалень, словно медведь лапой, так прижамкнул его к лавке, что в глазах, как и накануне утром, всё поплыло:

– Нет, ты будешь сидеть, а мы отойдём.

Когда оба удалились саженей на пять, Фёдор подумал, что Храпу не к лицу командирские замашки Бычары. Если атаман молча терпит подобные выходки, значит, тот имеет над ним какую-то власть. А это уже не атаманство.

– Слушай сюда, суслик! – вернувшись в одиночестве, Бычара уселся напротив. – Сегодня ночью с нами поедешь в деревню. Кроме меня будет ещё пара человек. Заглянем к тебе, так и быть, повидаешься с бабой своей.

Едва сквозь пихты и ели начали просматриваться силуэты крыш родной деревни, Фёдор почувствовал в груди комок: никогда он не хоронился в родном Огурдино, всегда ходил в открытую.

Сегодня он – бандит, его никто не должен видеть.

Почему всё так по-глупому, не по-людски складывается?

Едва лес начал редеть, Бычара приказал спешиться. В лесу с лошадьми остался Жмых – молчаливый седобородый крепыш, о котором Фёдор вначале подумал, что немой – так редко тот разговаривал.

Втроём – Фёдор, Бычара и молодой, вихрастый, рвущийся в бой Виталя, – они огородами направились к дому Чепцовых.

Ночь выдалась сырая, ветреная и тёмная, небо заволокли тучи.

Когда до своего огорода оставались считанные шаги, до слуха донёсся неясный шорох.

– Фёдор, ты, что ли? – внезапно послышалось с потехинского огорода. В следующий момент скрипнула дверца уборной, и Фёдор между досок забора разглядел подвязывающего гашник Остапа. – А я сижу и гадаю – ты или не ты…

Мгновенно метнувшийся за ближайший столб Бычара прошипел:

– Отделайся от него как-нибудь. По скорому. Придумай! Чтоб вообще не подходил.

Виталя лежал, распластавшись, в лопухах и молчал. В руке его Фёдор разглядел наган.

– Этот свой, он не выдаст, – бросил он вполголоса, направляясь к соседу. – Сидите тут тихо, побазарим чуток и разойдёмся.

В ночной тишине голос разносился далеко.

– Кто это там с тобой? – поинтересовался Остап, отодвигая доску в заборе и пролезая в щель. – Или мне послышалось?

– Когда слышится, креститься надо, – непринуждённо заметил Фёдор, облокотившись о прясло. – Ты лучше скажи, что мужики в деревне бают?

Он пытался загородить соседу дорогу, но того будто оса укусила – проскользнул мимо Фёдора, не обращая никакого внимания на его предостерегающие знаки, направляясь как раз туда, где залёг Бычара.

При этом он словно разговаривал сам с собой:

– А что мужики? Разное бают. То вёдро, то жара… Про тебя говорят, ты в банду подался, только брешут, наверное…

– Может, и брешут… А не ты ли меня в эту банду сватал? Помнишь, под медовушку… в баньке?

– Да помню я, помню…

Разглядев в темноте наставленный на него обрез Бы-чары, Остап замолк. Потом развернулся и побежал назад, но запнулся о ловко выставленную из лопухов ногу Витали, и рухнул в траву.

Через мгновение Виталя оказался сверху Остапа, упёр ему в затылок ствол и приглушённо произнёс в самое ухо:

– Дёрнешься или вякнешь – пристрелю, как собаку!

Подскочивший Бычара затолкал Остапу в рот тряпку, достал припасённый кусок бечевы, Виталя тем временем ловко заломил пленнику руки назад, начал вязать.

В ближних дворах залаяли собаки, всем пришлось ненадолго затихнуть. Едва собаки угомонились, Фёдор сказал с укором:

– Чёрт дёрнул тебя выйти! Сидел бы в своей уборной…

– Ты сейчас научишь… – со злостью заметил Бычара, зорко осматривая окрестности. – Доставим соседушку твоего к Храпу, пусть он решает, что с ним делать.

– Я же говорю, он свой… Он давно меня к вам податься уговаривал.

– Что тогда побежал-то? Если свой? – Бычара вдруг с прищуром взглянул на Фёдора. – Хотя, может, и отпустим. Пусть треплет по деревне потом, с кем ты в гости наведывался.

Когда Остап с помощью Витали встал на ноги, Бычара, вынув у него изо рта кляп, спросил:

– Слышь, ты, курёнок, в доме Чепца всё тихо? Ерёмина там нет? Соврёшь – догадываешься, что с тобой будет?

– Догадываюсь, – тяжело дыша, признался Остап. – Сегодня, вроде, никого. Одна Варвара. К ней, кстати, Ерёмин зачастил.

– Да знаю я, – махнул рукой Фёдор.

– Знает он! Выходит, правду мужики бают…

Остап собирался ещё много чего высказать, но Бычара снова засунул ему в рот тряпку.

– Хватит, курёнок. И так лишнего натараторил!

Пленника отвели в лес, крепко привязали к дереву. Сторожить его остался Жмых.

* * *

Манефа помолилась перед иконами, подумала ещё, что господь не одобрит её поступка, но дальше без Тимохи жить невмочь, поэтому другого выхода нет.

Камень нашла в сенях: с полпуда, тяжеленный. Туго обвязала его бечевой, второй конец – себе вокруг шеи. Прикинула петлю, чтобы затягивалась в самый раз. Потом всё сложила в холщовую сумку.

Раз не вышло Кондрата укокошить, остаётся одно… Он пусть живёт себе, паршивец, землицу топчет.

Дождалась полуночи, вышла в одной ночнушке на крыльцо. Ветер прохватил насквозь, сразу зазнобило. До Коньвы далековато, замёрзнуть можно, да и устанет. Ну, и что? Какая ей разница перед смертью-то?! Дойдёт уж как-нибудь, дотащится.

На углу попалась Емельяновна, соседка. Как увидала Манефу – отшатнулась в кусты, перекрестилась несколько раз, и поспешила прочь, ни слова не сказав. Завтра начнёт трепать по деревне, только к тому времени Манефа на дне уж будет. Может, где и выплывет потом…

Проходя мимо колодца, вдруг почувствовала, что очень хочет пить. Положила сумку с камнем на скамью для вёдер, наклонилась, глянула в чёрную глубь, и увидела покачивающиеся в воде звёзды.

Вот это да! Никогда не видела звёзд в колодце!

Потом схватилась за вороток, глянула вокруг, и увидела, как в сарае у Емельяновны вроде как огонёк мелькнул. Кто там мог жечь огонь в такой поздний час? Может, померещилось?

Оставив сумку с камнем на скамье, она направилась к избе Емельяновны. Сначала думала зайти к соседке, рассказать об увиденном. Потом вспомнила её испуг на углу, прикинула, как та заорёт, увидев её на крыльце, и направилась прямиком через забор.

Пока добиралась, сквозь доски сарая огонёк мелькнул ещё пару раз. Теперь уж точно не померещилось!

Притаившись у самых досок, она различила приглушённые голоса:

– Ты, вроде, начитанный человек, книжную науку уразумел, растолкуй нам, дровосекам, – сипел простуженный знакомый полушёпот-полухрип. – Куды мы с этими колхозами приплывём, а?

– К коммунизму, куды ж ещё? – ответил сочный басок, так же показавшийся Манефе знакомым. – Я и Карла Маркса читал, и Манифест Коммунистической партии. В конце этого пути нас ждёт…

– Какого ещё пути? – не понял сиплый.

– Того, по которому идём, колхозного, то бишь. Сперва колхоз, затем – коммуна, а потом и полное уничтожение собственности. Усекаешь, земеля? Не только коров, овец, но и детей у тебя заберут на государственное воспитание. Только представь, всё будет общее: дети, жёны, миски, поварёшки… Ты хотел бы, например, похлёбку с гусиными потрошками, а тебя – гольным квасом…

– Ну и ну! А ежели я так не желаю?

– А тебя никто и спрашивать не будет.

– Ловко, однако…

Как ни вспоминала Манефа – не могла узнать того, кто говорил басом. А бас тем временем продолжал:

– Теперь ты скажи мне: можно так жить дальше?

– Никак нет, ни в какую! – произнёс сиплый и закашлялся. Кашлял долго, Манефа даже окрестила его про себя чахоточником.

– А раз нельзя, надо действовать, – произнёс бас, когда у собеседника прошёл приступ кашля. – Бороться! Драться!

– Какое там, бороться! Никак невозможно! Ты Ерёму нашего видел? Чуть что, сразу за маузер хватается.

– Пусть хватается. В Ножовке мужики собираются восставать. В Коротково нас поддержат. Это не бахвальство, не набалмошь… Мы связаны с Москвой, с генералами, что служат сейчас в Красной армии, маракуешь? И в Свердловске, на фабриках и заводах есть наши люди.

У Манефы голова закружилась от услышанного. Она разом узнала обоих: Макар Цыпленков с Остапкой Потехиным в её сарае распивали самогонку и вели запрещённые беседы. Во как!

Несмотря на ночную сырость и холод, её вдруг бросило в жар.

– Что я-то могу сделать? – удивился Макар. – У меня ж… окромя больного отца да коровы нету ничегошеньки.

– Для восстания нам нужны деньги.

– Ну, это понятно. А где их взять?

– А раз понятно, помоги найти таракановское золото. Там целое состояние, знаешь, сколько пулемётов можно закупить! Про винтовки я уж не говорю.

– Как я помогу-то?

– Вспомни, что сказал тебе перед смертью кузнец. Ты ж сам говорил, что слышал его слова!

– Ой… Да… Как вспомню… Налей-ка ещё…

В этот момент Манефа отчётливо различила стук копыт. К дому Емельяновны подъехали два всадника. Спешившись, отворили калитку, поднялись на крыльцо и громко постучали в дверь.

– Чу, вроде лошади… – послышалось из сарая.

Манефа поняла, что лучше скорее убираться из огорода. О колодце она больше не помышляла, направилась к своему дому. С ужасом заметила, что в ограде, разделяющей их огороды, вырвана доска, а рядом примята трава, словно волочили сквозь дыру в ограде что-то увесистое.

Уж не таракановские ли сокровища?!

Эту дыру Ерёмин, когда бегло осматривал после убийства Тимохи дом, не заметил, так как из окон её не видно из-за кустов крыжовника.

Выходит, она проспала в ту ночь всё?! Продрыхла, за-соня чёртова! Оказывается, её Тимоха перед смертью что-то говорил, только кому? Этого, похоже, ей уже не узнать.

Едва успела пролезть в дыру, как сзади послышались приглушённые голоса, которые Манефе показались знакомыми.

– В сарае они, больше негде, – прозвучало с крыльца.

– Тихо, Митроха, не спугни! – раздалось в ответ.

Первый голос принадлежал Вавкину, второй – Ерёмину. Пригнувшиеся силуэты обоих Манефа разглядела, лёжа за изгородью. Оба направлялись к сараю, возле которого она недавно лежала сама и заворожённо подслушивала. У обоих в руках Манефа разглядела пистолеты.

Неожиданно из сарая раздался выстрел, потом ещё и ещё. Вавкин вскрикнул и повалился в траву. Рядом с ним рухнул Ерёмин и затаился. Из сарая кто-то выскочил, и побежал в сторону дальнего забора. Ерёмин выстрелил, из сарая ответили. Завязалась перестрелка.

Напуганная до смерти Манефа кое-как заскочила в избу, закрыла дверь на засов, села в сенях на пол и попыталась унять дрожь в теле.

Глава 5

Варвара не спала – словно чувствовала. Кинулась мужу на шею, не стесняясь незнакомых мужиков: – Федюня, господи…

Занавесив плотно окна, быстро собрала на стол. Пока мужики выпивали по первой и закусывали, с трудом сдерживая слёзы, Варвара рассказывала, что произошло за неделю. Услышанное не укладывалось у Фёдора в голове:

– Кулаки мы с тобой, Федя. Послезавтра раскулачка… с понятыми придут. Ерёмин сказал, всё отберут, а меня вышлют на сороковой разъезд, железную дорогу убирать… Редкая гадина он, Федь, оказывается. Но если напишу заявление в колхоз, то… Короче, завтра придёт, объяснит политику партии. Я же тёмная, ничего не понимаю.

Услышав про политику партии, Бычара подмигнул, дескать, а я что говорил! Фёдор сжал кулаки: подтверждались самые худшие опасения, всё летело в пропасть. Неужели ничего спасти уже было нельзя?!

Немного успокоившись, Варвара рассказала, что утром, как Фёдора увели, она обнаружила несколько гнёзд выкопанной картошки в дальнем углу у самого забора.

– Странно как-то, – пожал плечами Фёдор. – Вроде, воровства не припомню. Кому понадобилось? Глядя на мужа, словно в пустоту, Варвара тяжело вздохнула:

– Не надо было тебе пить с Остапкой в тот вечер. Я словно чувствовала, не надо было!

– Это почему? – насторожился Фёдор, уловив в голосе жены какие-то незнакомые нотки. – Чем тот вечер хуже других?

– Знак мне был накануне, – косясь на незваных гостей, почти прошептала она. – Померещилось, будто калитка скрипнула. Я фуфайку накинула, выбежала в огород чуть свет, а никого и нет.

– Ну, так померещилось же! – развёл руками Бычара, готовый вот-вот рассмеяться. – Сама же сказала.

– Ага, померещилось… – закивала женщина, соглашаясь. Потом неожиданно добавила: – Только роса с кустов сбита была, точно помню. Сама она, что ли, слетела?

Фёдор хмыкнул: вот глаз! До чего наблюдательная жена у него, оказывается, а он и не знал!

Хрустя солёным огурцом, Виталя пропустил сказанное мимо ушей, а Бычара заинтересовался, почесав затылок:

– А ну-ка, партизаны, пойдём, глянем, – мотнул он головой, замахиваясь на молодого: – Хватит жрать, не за этим сюда пришли!

– Дак… молодой организм, – давясь огурцом, Виталя пустился в объяснения: – Жратву требует. Чтоб это самое… полный был.

Уже в сенях, когда Бычара, подмигнув хозяевам, отлучился в уборную, а молодой отвлёкся на неясный скрип в доме, Варвара сунула что-то в карман Фёдору, шепнув при этом на ухо:

– Это нашла неподалёку от выкопанной ботвы. В земле валялся.

Когда шли в моросящей темноте по огороду, Фёдор нащупал в кармане тряпичный мешочек с сыпучим содержимым, и понял, что это кисет. Догадка подкралась, когда дошли до выкопанных гнёзд: кисет убитого кузнеца! Вещица приметная.

Бычара внимательно осмотрел выкопанное место, разбросанную где попало ботву. Поинтересовался у Варвары:

– Ничего здесь не убирала? С места на место не сгребала?

– Не до этого мне, – запричитала женщина. – Мужа посадили, всё самой да самой, некогда прибирать, хотя надо бы…

Виталя, переваривая съеденное, в основном помалкивал. Бычара ходил туда-сюда, разбивал сапогом комья земли. Потом неожиданно подошёл к Варваре и внимательно посмотрел в глаза:

– Может, находила что? Валялось, скажем, так, поблизости.

Фёдор понял, что Варвара так долго не выдержит, решил прийти на помощь жене:

– Слышь, отстал бы ты от неё, и так баба не в себе.

– А ты не встревай! – рыкнул на него Бычара. – Забыл, как болтался на сосне кверху жопой? Могу напомнить.

– На какой такой сосне? – встрепенулась Варвара, переводя глаза с Бычары на Фёдора: – Ты болтался?

Фёдор испытал облегчение: разговор пошёл в другую сторону, жена обеспокоилась другим, и уже не выдаст себя.

– Да в ловушку угодил, понимаешь, – непринуждённо начал он рассказывать. – В партизанские силки. За ногу зацепило и вздёрнуло.

– Ага, вздёрнуло, – вставил Бычара не к месту. – Когда мы его нашли, зенки наполовину вылупились, как у камбалы, ещё немного – и… того.

Увидев, как жена закрыла лицо руками, Фёдор сплюнул в сердцах:

– Ладно брехать-то! Ирод!

– Правда, правда, – не к месту встрял молодой. – Я сам видел, да… Как у камбалы.

– Кончай базар! – оборвал его Бычара, прислушавшись. – Вроде, скрипнуло что-то? Или мне показалось?

– Я ничего не слышал, – развёл руками Фёдор.

– Ладно, ничего тут больше мы не найдём, пора сматывать удочки.

Глядя в полные слёз глаза жены, он знал, что упрашивать этот мешок с картошкой бесполезно, но всё же предпринял попытку:

– Слушай, дай проститься с бабой по-человечески!

– А я разве тороплю? – блуждая глазами по сонной округе, пожал плечами Бычара. – Только здесь и сейчас. И чтобы тихо, без соплей! Если хочет – пусть идёт с нами. Кашеварить будет, Стряпуну нашему помогать, а то у того один глаз, не справляется ни хрена! Да и вместе, опять же.

Фёдор представил, как Варвара будет на подхвате хлопотать у этого страшилища, и ему стало не по себе.

– Какое там кашеварить, видишь, хозяйство какое!

– Ты, как я погляжу, – дёрнулся по-лошадиному Бычара, – ещё не уразумел политику партии. На политзанятия тебе бы к Ерёме походить… Слышал ведь, раскулачка не сегодня – завтра. Какое, к лешему, хозяйство?!

Вместе с Виталей Фёдор сходил в сарай, откопал там припасённую ещё с германской войны винтовку-трёхлинейку, коробку патронов. Убрал, как смог, нагар, наспех прочистил ствол шомполом.

– Да ты не так прост, как кажешься! Вот это дело, – одобрительно цокнул языком Бычара. – Вижу, начинаешь кумекать, что к чему. Теперь тебя голыми руками не взять, теперь ты вооружён. Приходилось воевать?

– Приходилось, чего уж, – признался Фёдор.

– Всё, прощайтесь. Только без соплей.

Фёдор попытался оторвать словно приросшую к себе Варвару и почувствовал, как по бородатым щекам помимо его воли бегут слёзы. Как-то надо бы по-тихому. Не дай бог, разрыдается сейчас жена, этот ирод церемониться не станет.

Бросив взгляд на расстёгнутую кобуру Бычары, подумал, выхватить сейчас наган – пара пустяков. Только Варвару не оттолкнёшь – зашлась вся… Словно в судорогах.

– Ну, будет, будет… Потерпеть надо, Варь…

– Не увидимся, Феденька… – прошептала жена, подняв на него заплаканное лицо. – Чувствую, навек прощаемся. Но, если что, там встретимся. Обязательно.

У Фёдора сердце закувыркалось от таких слов. С помощью Бычары он оторвал от себя Варвару, почти оттолкнул.

– Да брось ты причитать-то! Не рви душу, прошу!

Она опустилась на колени, да так и осталась – крестя себя и удаляющихся мужиков.

* * *

Раскулачивать Тараканова было решено во вторник вечером. Комиссия должна состоять минимум из шести человек: Павел как председатель, секретарь партячейки Илюха Гимаев, председатель сельсовета Аркадий Углев, рыжий Карп как член правления и двое понятых, которых ещё предстояло найти.

Найти понятых оказалось непросто. К кому бы Павел ни обращался с такой просьбой, – все махали руками, мотали головами, шарахались от него, словно он предлагал им собственноручно поджечь свой дом.

– Темнота, ой, темнота! – разводил он руками, переходя от одного двора к другому. – Их из дерьма вытягиваешь, а они… Норовят снова туда нырнуть. Это ж почётная обязанность – быть понятым при конфискации имущества врагов революции! Потом детям своим рассказывать будут.

Один мужик на предложение Павла выдвинул неожиданно своё встречное:

– А ты выпиши меня из колхоза, так и быть, пойду понятым.

Кныш с трудом удержался, чтобы не двинуть ему в челюсть, но мужик словно почувствовал негодование «тысячника», и вовремя ретировался.

Павлу невольно вспомнилось предостережение Углева, которое он произнёс накануне сразу после заседания правления так, чтобы никто не слышал:

– Тараканов в Огурдино – царь и бог, запомни, осторожней агитируй. Не наломай дров попервости. Соображай – что сказать, а про что лучше промолчать. Это самый гнойный нарыв, самый болезненный, который мы должны удалить. Как врачи, понимаешь? Многие его, Тараканова, кормильцем называют, когда-то только у него и можно было реально заработать. Кому-то он помогал безвозмездно, кому-то деньги на лечение давал, школу для малолеток открыл в деревне, опять же…

– За что ж его тогда раскулачивать? – задал Кныш провокационный вопрос и замер в ожидании.

Углев взглянул на него снизу вверх испытующе, пару раз дёрнул щекой, и вдруг улыбнулся:

– Да я и сам тянул до последнего, не хотел его тревожить. Это всё из области… из центра начальство давит.

…Сегодня с утра председатель сельсовета словно забыл о тех словах, был подчёркнуто сух и немногословен.

Когда, наконец, с горем пополам удалось найти понятых – подвыпившего колхозного скотника Никифора и продавщицу из сельпо Клавдию, Павел попросил всех подойти к нему.

– Итак, запомните, все мы – члены комиссии, нас уполномочило правление, у нас есть решение, – с этими словами он достал из-за пазухи нарезанные из кумача куски материи. – Вот… Всем надеть повязки, держаться уверенно, твёрдо, не юлить!

– Особое внимание попрошу уделить тем местам, где можно спрятать огнестрельное оружие, – горячо напомнил Углев, чаще обычного дёргая щекой. – Прощупывать каждую мелочь. Недавно у одного подкулачника изъяли целую Библию. Страницы эта сволочь прорезала так, что получился футляр для нагана.

– О, господи! Свят, свят, – округлила глаза Клавдия, осенив себя крестом. – А что будет-то с самим Кондратом Спиридонычем и семейством его? Куда их всех?

– Конфискуем все орудия производства, всю живность, вплоть до собаки… Что там ещё? – Углев начал загибать пальцы на руке. – Хлев, овин, сарай, конюшню, мебель, одежду, посуду. Оставим разве что… только жену, сноху с сыном и бабку. Дадим смену белья и хлеба на двое суток и вывезем за пределы области.

– Ерёмин велел начинать пока без него, – бойко вставил Илюха, ловко затягивая красный лоскут на правом плече левой рукой, словно всю жизнь только этим и занимался. – Он потом подключится.

– Во как! Велел, – иронично заметил Углев. – Его послушать, так без его приказа даже солнце вставать не должно.

У рыжего Карпа с повязкой ничего не получалось, после нескольких бесплодных попыток он сунул её в карман. Павел, помотав головой, бесцеремонно вытащил её оттуда, аккуратно начал завязывать:

– Да стой ты, не брыкайся… Попросить помочь, что ли, язык не поворачивается?

Потом, осмотрев всех членов комиссии ещё раз, он нащупал в кармане наган, выданный Ерёминым накануне, и комиссия направилась к дому Тараканова.

По мере приближения к усадьбе крестьян стало попадаться всё больше. Словно во время церковного праздника.

– Как узнали про раскулачку? – Павел потянул за рукав рыжего Карпа. – Ведь только вчера на правлении решили!

Карп криво усмехнулся:

– Ты что, шутишь? Это нас с тобой бы стали раскулачивать – всем бы по барабану было, а про Тараканова новость разнеслась пулей! Это же Тараканов! Ещё неизвестно, чем всё закончится.

– Как на похоронах, честное слово, – признался Павел. – Осталось только гроб вынести да священника позвать!

Когда все поднялись на крыльцо, Углев скомандовал:

– Значит, как всегда, ты, Илюха, остаёшься здесь. Никого не впускать, не выпускать. Следи строго, отвечаешь головой.

Неожиданно среди многочисленных зевак Павел углядел простоволосую бабу в просторной бордовой мужской рубахе и домотканой серой юбке. Баба явно торопилась к ним, отталкивая со своего пути тех, кто мешал:

– Я, я хочу понятой быть у этого ирода… Пустите, я говорю, с дороги! Уж я ему понятие поправлю… Разберусь!

– Кто это? – указав пальцем в её сторону, поинтересовался Павел. – То днём с огнём не сыщешь, а то сами…

Углев отреагировал быстро:

– Э! Эту не пущать! Полоумную… Она нам цирк устроит! Илюха, займись! Это вдова убитого кузнеца Шкабардни, Манефа. Мужа как убил… Этот… Фёдор Чепцов… она и помутилась рассудком. У нас серьёзная миссия, а эта дура… Нам ни к чему. На пушечный выстрел чтоб!

Илюха растопырил руки аккурат перед самой Манефой:

– Нельзя, сказали… П-шла вон! Не положено!

– Это он, тварина, во всём виноват! – Манефа напрыгнула на Илюху, едва не повалив его на ступени. – Он привёз Тимохе сундук с драгоценностями! А Тимоха-то мой не сразу помер! Он перед смертью сказал кое-что! Теперича ни сундука, ни Тимохи! Вы спросите у этого антихриста, спросите! Пущай расскажет!

– Интересные дела, – заметил Павел, наблюдая, как Илюха держит оборону. – О каких драгоценностях речь? Накануне раскулачки! И что сказал Тимоха перед смертью? Прямо детектив про Шерлока Холмса. Я в библиотеке в депо брал почитать.

– Не обращай внимания, не отвлекайся, товарищ Кныш, – махнул рукой Углев. – Доверь эту дуру Илюхе, он справится. Ему не впервой. Нам с тобой более важные дела предстоят, сосредоточься!

Павел пожал плечами, потом в кармане положил наган рукояткой вверх и толкнул дверь. Прошли, толкаясь, по тёмным сеням. Когда отворили дверь в светлую горницу, Павлу первым делом в глаза бросился чугунок, из которого сильно парило. Сноха Тараканова, Степанида перегораживала ход длинной ухваткой, держа чугунок на весу. Была она худая и нескладная, в лаптях-шептунах, плетённых из верёвки.

– Повороти ухват, – сурово приказал Углев, – пропусти гостей. Не видишь, что ли?!

– Ой, ой, – женщина замешкалась, держа на весу рогач с чугуном, виновато улыбаясь вошедшим. – Не уронить бы! Ай-яй…

– Ладно, говорю, жар выгребать, – объяснил Углев. – Руки кверху. Время-то идёт!