Текст книги "Большая Никитская. Прогулки по старой Москве"

Впрочем, привычка Прохора спьяну развешивать кальсоны по скелетам забавляла студентов – в большинстве своем если и не безбожников, то больших скептиков – недолго. Потому как одна вполне правдивая история заставила их отнестись к сакральному не без уважения.

Случилось так, что некий Константин Андреев пришел к экзамену неподготовленным. Не из лени или склонности к разгульному образу жизни. Просто Константин Андреевич взял в обучение купеческого сына. Ученик был не ахти каких способностей, и педагогу приходилось тратить на него гораздо больше времени, чем было запланировано изначально. В результате времени на собственное обучение не осталось.

Разумеется, Андреев ночь перед экзаменом не спал – штудировал науку. Безрезультатно. Так что явился он на испытание мало того, что без знаний – так еще и абсолютно сонный. Сел в аудиторию, принялся снова читать лекции – и задремал. Как вдруг во сне к нему величественным шагом подошел Георгий Победоносец и громогласно приказал: «Проснись! Прочитай билет номер такой-то!»

Андреев, естественно, проснулся, быстро прочитал указанный святым билет, после чего его сразу же вызвали экзаменаторы, и, к удивлению студента, Победоносец оказался прав.

Надо ли говорить, что после этого события Андреев отправился служить Георгию молебен, после чего приобрел его икону и держал ее до самой смерти на стене, над письменным столом.

* * *

Дисциплины, которые преподавались в университете, были самыми разнообразными, направленными на то, чтобы из учебного заведения вышел полноценный и разносторонне образованный специалист. Внимание уделялось даже мелочам – например, тому, как человек будет свои гениальные мысли выражать. Антон Павлович Чехов писал: «В Московском университете с конца прошлого года преподается студентам декламация, то есть искусство говорить красиво и выразительно. Нельзя не порадоваться этому прекрасному нововведению. Мы, русские люди, любим поговорить и послушать, но ораторское искусство у нас в совершенном загоне. В земских и дворянских собраниях, ученых заседаниях, на парадных обедах и ужинах мы застенчиво молчим или же говорим вяло, беззвучно, тускло, „уткнув брады“, не зная, куда девать руки; нам говорят слово, а мы в ответ – десять, потому что не умеем говорить коротко и не знакомы с той грацией речи, когда при наименьшей затрате сил достигается известный эффект non multum sed multa (немного (по количеству), но многое (по содержанию) – АМ.) … Ходит анекдот про некоего капитана, который будто бы, когда товарища его опускали в могилу, собирался прочесть длинную речь, но выговорил „будь здоров!“, крякнул – и больше ничего не сказал. Нечто подобное рассказывают про почтенного В. В. Стасова, который несколько лет назад в Клубе художников, желая прочесть лекцию, минут пять изображал из себя молчаливую, смущенную статую; постоял на эстраде, помялся, да с тем и ушел, не сказав ни одного слова. А сколько анекдотов можно было бы рассказать про адвокатов, вызывавших своим косноязычием смех даже у подсудимого, про жрецов науки, которые „изводили“ своих слушателей и, в конце концов, возбуждали к науке полнейшее отвращение».

Преподавание риторики должно было положить этому безобразию конец.

* * *

День основания Университета, день святой Татьяны сделался со временем праздником всех студентов. Но, тем не менее, только в одном Московском университете была традиция отмечать его с неописуемым размахом. Это был праздник для самих студентов, для преподавателей, а также и для тех, кто много-много лет тому назад университет окончил.

Петр Боборыкин так описывал Татьянин день в романе «Китай-город»:

« – Здравствуйте, Леонтий, – поздоровался Палтусов со сторожем в темном проходе, где их шаги зазвенели по чугунным плитам.

Пальто свое они оставили не тут, а наверху, где в передней толпился уже народ. Палтусов поздоровался и со швейцаром, сухим стариком, неизменным и под парадной перевязью на синей ливрее. И швейцар тронул его. Он никогда не чувствовал себя, как в этот раз, в стенах университета. В первой зале – они прошли через библиотеку – лежали шинели званых гостей. Мимо проходили синие мундиры, генеральские лампасы мелькали вперемешку с белыми рейтузами штатских генералов. В амбразуре окна приземистый господин с длинными волосами, весь ушедший в шитый воротник, с Владимиром на шее громко спорил с худым, испитым юношей во фраке. Старое бритое лицо «суба» показалось из дверей, и оно напомнило Палтусову разные сцены в аудиториях, сходки, волнения.

Пирожков шел с ним под руку и то и дело раскланивался. Они провели каких-то приезжих дам и с трудом протискали их к креслам. Полукруглая колоннада вся усыпана была головами студентов. Сквозь зелень блестели золотые цифры и слова на темном бархате. Было много дам. На всех лицах Палтусов читал то особенное выражение домашнего праздника, не шумно-веселого, но чистого, такого, без которого тяжело было бы дышать в этой Москве. Шептали там и сям, что отчет будет читать сам ректор, что он скажет в начале и в конце то, чего все ждали. Будут рукоплескания… Пора, мол, давно пора университету заявить свои права…

Пропели гимн. Началось чтение какой-то профессорской речи. Ее плохо было слышно, да и мало интересовались ею… Но вот и отчет… Все смолкло… Слабый голос разлетается в зале; но ни одно «хорошее» слово не пропало даром… Их подхватывали рукоплескания. Палтусов переглянулся с Пирожковым, и оба они бьют в ладоши, подняли руки, кричат… Обоим было ужасно весело. Кругом Палтусов не видит знакомых лиц между студентами, но он сливается с ними… Ему очень хорошо!.

Лица девушек – есть совсем юные – рдеют… И они стоят за дорогие вольности университета. И они знают, кто враг и кто друг этих старых, честных и выносливых стен, где учат одной только правде, где знают заботу, но не о хлебе едином».

Впрочем, по окончании официальной части, все участники торжества о хлебе дружно вспоминали. Точнее, даже не о хлебе, а о всяческих напитках, в том числе и приготовленных на основе хлебных злаков. Водка, пиво и шампанское текли рекой и в «Эрмитаже», и у «Яра», и в прочих знаменитых ресторанах города Москвы. Текли до самого утра.

Это празднество было весьма заметной составляющей московской жизни. Еще бы – ведь по окончании официальной части студенчество выплескивалось из аудитории на улицы и площади Москвы. Владимир Гиляровский вспоминал: «Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день. Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: „спьяна“ и „Татьяна“! Это был беззаботно-шумный гулящий день. И полиция – такие она имела расчеты и указания свыше, – в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на глаза студентам».

В этом отношении Татьянин день, действительно, был уникален.

* * *

Впрочем, не все разделяли романтику Московского университета. Например, герой «Скучной истории» Антона Павловича Чехова отзывался о главном российском учебном заведении без особенного пиетета: «Вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе, метла, кучи снега… На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест на ряду причин предрасполагающих… Вот и наш сад. С тех пор, как я был студентом, он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не люблю. Было бы гораздо умнее, если бы вместо чахоточных лип, желтой акации и редкой, стриженой сирени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное… Храни его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой».

Что ж… По большому счету, возразить герою нечего.

* * *

Вообще, студенты университета были люди уникальные. С одной стороны – романтические, образованные и не чуждые разнообразных искусств. А с другой – лихие, энергичные, довольно озорные и при этом выпивохи. Увы, иной раз это сочетание приводило к самым разным, подчас трагическим последствиям. С университетскими студентами то и дело случались всяческие колоритные истории. Одну из них в подробностях описывал в 1896 году популярный «Московский листок»: «Печальный случай, бывший вчера в Большом театре со студентом университета В. Г. Михайловским, упавшим в партер из ложи третьего яруса… заставил говорить о себе весь город и удивляться тому, как все это случилось.

В этот день Василий Григорьевич был именинник; он с пятью товарищами своими занял ложу третьего яруса №4, с правой стороны; давалась опера «Демон» с участием г. Хохлова, которому они сильно аплодировали.

В ту минуту, когда представление кончилось, публика, наполнявшая театр сверху донизу, стала выходить из партера; г. Хохлов был вызван; раздались аплодисменты и в ложе №4. Василий Григорьевич, чтобы более показать свое удовольствие артисту, стал на стул и, махая платком, по забывчивости что ли, поставил одну ногу на барьер ложи, но потерял равновесие и грохнулся вниз.

Падая вниз, он ухватился за канделябр электрического освещения, согнул его, но не удержался и полетел далее и упал в кресло, с которого только что поднялась какая-то молодая особа и, аплодируя г. Хохлову, отошла шага на два в сторону.

Падение Василия Григорьевича было настолько тяжелое, что ножки, спинка кресла и боковые приспособления отлетели.

Переполох в публике был страшный; любители сильных ощущений остались на несколько минут в театре, чтобы взглянуть на страдальца, а большинство удалилось. Раздались крики «доктора! доктора!» – его в театре не оказалось, но затем он вскоре явился.

Василий Григорьевич лежал в бессознательном состоянии, кровь лилась у него из носу; его подняли и перенесли в покой при театре; явились врачи и начали приводить его в чувство; положили на голову повязку, а затем на карете, в сопровождении врача и фельдшера отвезли в клинику профессора Боброва.

На правой стороне лица страдальца под глазом к подбородку видна была разорванная рана, носовая часть сильно повреждена, на поясничной области с правой стороны виден больших размеров кровоподтек; опасаются, не поврежден ли позвоночный столб. Вчера больной жаловался на сильную боль в пояснице, в ногах и был весьма слаб. Врачи надеются на его выздоровление.

Подобного прискорбного случая с основания Большого театра еще не было, и дай Бог, чтобы он не повторился».

О том, как шло лечение Василия Григорьевича, газеты, к сожалению, не сообщали. Явились новые сенсации: велосипедный маскарад недалеко от Триумфальной площади, самоубийство в гостинице «Эрмитаж», прибытие в Зоологический сад кенгуру. И о бедном Михайловском позабыли навсегда.

* * *

Разумеется, Московский университет активно участвовал в культурной жизни России. Там проводились публичные лекции и литературные чтения. Не обходилось без курьезов. К примеру, как-то раз Викентий Вересаев читал в актовом зале свой рассказ «В мышеловке», посвященный событиям русско-японской войны. Он был посвящен люнету, выдвинутому сильно вперед перед линией фронта – из-за тщеславия корпусного командира и с большим риском для жизни солдат. Собственно, этот люнет солдаты и прозвали «мышеловкой».

Читал Викентий Викентьевич очень плохо. Скучно и без выражения. Да и рассказ был не то чтобы шедевр. Естественно, что слушатели начали утрачивать внимание, вполголоса переговаривались между собой.

А тем временем события в рассказе развивались. Ночь. Сменяется охрана. Кто-то случайно задевает ружьем за котелок. Командир грозно шипит:

– Тише вы, черти!

Эти слова у Вересаева вышли неожиданно отчетливо и громко. Слушатели, позволявшие себе всякие разговорчики, вздрогнули, замолчали и пристыженно взглянули на писателя. Он же продолжил свой монотонный бубнеж. Слушатели не выдержали и потихоньку начали расходиться.

А между тем в «Мышеловке» убит командир. Солдаты хотят подойти к нему, пихаются и суетятся. Младший офицер, который принимает на себя командование люнетом, должен проявить себя. Он громко и повелительно орет:

– Куда поперли? По местам!

Те, кто пробирался к выходу, опешили и вернулись на оставленные стулья.

Долго еще по Москве ходили слухи о крутом характере начинающего литератора В. Вересаева.

* * *

Научная деятельность университета всегда была на высоте. Изобретались новые законы, выводились формулы, гуманитарии плели свои теории. А ученый К. А. Тимирязев расхваливал коллегу П. Н. Лебедева: «Если вам случится проходить по Никитской, загляните в монументальную арку выходящей сюда части Старого университета. В глубине двора вы увидите трехэтажное красное здание с небольшой вышкой. Это – бывший Физический институт, – один из центров русской науки, известный не только за пределами Никитской, но и далеко за пределами России. Это – одна из двух лабораторий, доставляющих в эту минуту почетную известность русской науке… В подвальном этаже – в „Лебедевском подвале“, как его давно окрестили те, кому дорога родная наука, – бьется пульс настоящей, не школьной науки, – не той, которая только поминает заслуги прежних годов и веков, а той, в которой выражается жизнь сегодняшней науки, – завтрашней техники».

А теперь попытаемся себе представить человека, последовавшего призыву Тимирязева. Вот идет по улице Большой Никитской парикмахер. Или же дантист. Проходит мимо здания Старого университета. Видит арку. И вспоминает: «Ага! Я сюда должен зайти! Именно здесь – центр русской науки! Не школьной, а настоящей! Лебедевский подвал».

Меняет траекторию движения. Проходит в арку. Видит перед собой трехэтажное здание с небольшой вышкой. Подходит ближе. Видит дверь. Подходит к двери…

И что же? Что дальше? Похоже, этого не представлял себе и сам Тимирязев. Главное для него было – пропиарить друга и коллегу. Что он и проделал – разумеется, не без чудаковатости, свойственной, как известно, истинным научным деятелям.

* * *

Во время революции 1905 года Московский университет, верный своим традициям, кипел. Это был один из самых крупных революционных очагов Москвы. Андрей Белый – сам в те времена студент – писал в воспоминаниях: «Я получаю миссию: собирать эти деньги; и или приносить самому, или передавать в руки тех, которые будут держать связь с городом; меня вывели через щель; я – куда-то ушмыгиваю и уже себя застаю в богатых квартирах: за сбором дани; оттуда – на подступах к обложенному университету: сдать свою сумму; с второй же порцией денег я застреваю в гнилых, ныне сломанных переулках: меж Моховой и Александровским садом: отрезана – Никитская; на Моховой – ловят; передаю деньги в «руки», меня уверившие, что они тут – от «связи»; не было же мандатов: ни у меня, ни у «рук»; «руки» – ушмыгивают: от крадущихся в переулках теней; я ж – оказываюсь около Александровского сада: во мраке, чтобы найти себя на Тверской в толоке тел, мне сующих деньги на оборону без справок; даже не сообразил, что могу сойти за обманщика; то же проделываю и в кофейне Филиппова, обходя тускло освещенные столики с шапкой в руке; кто-то в перемятой шляпе меня усаживает рядом с собою за столик и мне басит в ухо, что бомбы делать – легко: отвинти ламповый шар, высыпь дробь, и – оболочка готова; поблагодарив за науку, я прощаюсь; и на этот раз с новым «уловом» проныриваю: в ту же все воротную щель.

Ночной университетский двор освещен пламенами костров, за которыми греются дружинники; иные калят на огне острия своих «пик» (жердей решетки).

– Алексей Сергеич, как, – вы?

Петровский, тоже дружинник, тоже присел: калить «пику»; он объяснил, как явился к Думе позднее меня и вместе с другими был загнан в университет, где засел в решимости выдержать осаду; и – драться; побродив по двору среди вооруженных кучек, я получаю задание: выйти, чтоб завтра, с утра, – продолжать свои сборы; я узнаю: Оленин, знакомец, сидит на крыше: с серною кислотою».

Такая вот романтика студенческих досугов.

* * *

Если события 1905 года большей частью смахивали на студенческие игрища, то в октябре 1917 года все было, увы, по-взрослому. В революцию погибло два десятка слушателей, и сам ректор на всеобщем заседании предложил почтить их память. Что и было, разумеется, проделано. Это были не большевики и не противники большевиков. Речь шла о студентах, охранявших помещения от разграблений, – кто бы ни стоял за ними.

Несмотря на охрану, ущерб зданию был нанесен, и противостоять ему было не в силах будущих философов и математиков. Полный скорбный список разрушений, составленный ректором, включал:

«1) в Институте сравнительной анатомии гранатой пробита стена на втором этаже, причем уничтожено шесть шкафов с научными препаратами;

2) в Зоологическом музее снарядом пробит потолок, причем повреждены три шкафа с крупными предметами и большое зеркальное стекло;

3) повреждена балка над Геологическим институтом;

4) повреждены стены и стекла в Физическом институте;

5) пробита снарядом угловая стена старого здания, причем почти уничтожено все помещение Библиографического общества со всем имуществом, и сильно пострадали коллекции географического и этнографического кабинетов».

Этим дело, к сожалению, не ограничилось: «Были обыски: на квартирах профессоров Кожевникова и Чирвинского, в клиниках – у советника правления, экзекутора и других лиц, причем в клиниках были конфискованы запасы чая, сахара, риса, спирта, мыла, папирос, принадлежавшие по большей части клиникам и госпиталю».

Правда, уже 3 ноября (по старому, ясное дело, стилю) 1917 года правительственный гарнизон Москвы капитулировал. Погибших студентов отпели в Большом Вознесении и захоронили у села Всехсвятского, на Братском кладбище.

И в жизни Университета наступил новый этап.

* * *

Разумеется, во времена Советского Союза Московский университет, что называется, продолжил свои славные традиции. Он продолжал оставаться самым престижным образовательным учреждением страны. Разве что сделался доступнее. Лев Кассиль писал в очерке «Маяковский шагает по Москве»: «Рабфаковцы, вотяки и нанайцы сидят возле университетской решетки под чугунными глобусами. Ломоносов смотрит на них с пьедестала.

– Что делается, – бормочет Маяковский про себя. – Что делается! Это уже социализм».

И вправду, классовый состав студентов резко поменялся. Теперь, напротив, дворянину было почти что невозможно поступить в Университет.

А московский путеводитель 1954 года писал: «Ленинские горы и Моховая, 11. Тысячи писем со всех концов нашей необъятной страны приходят по этим адресам перед началом приема в вузы. Это – запросы, заявления, документы юношей и девушек, которые стремятся стать студентами старейшего в нашей стране высшего учебного заведения – прославленного Московского государственного университета… В крупнейшем высшем учебном заведении страны сейчас насчитывается 12 факультетов, более 180 кафедр, большое число лабораторий и учебно-научных станций. В системе университета девять научно-исследовательских институтов, в том числе астрономический институт имени Штернберга, а также старейший в нашей стране Ботанический сад…

Советское государство, Коммунистическая партия дали Московскому университету все, о чем только может мечтать студент и ученый.

В текущей пятилетке университет почти вдвое увеличит выпуск специалистов по физике, математики, химии, геологии».

И так далее – в духе бравурного соцреализма.

Собственно говоря, во времена Михайлы Ломоносова и матушки Екатерины стиль официальных сообщений был не менее напыщенным.

* * *

Перед «новым» зданием – памятник Ломоносову, третий по счету. Первый – бронзовый бюстик на чугунном постаменте – работы скульптора С. Иванова, был установлен 12 января 1876 года. Скромная надпись гласила: «Ломоносову Московский университет 1876 год». Открытие бюста было приурочено к довольно странной дате – 122-летию основания Московского университета. Средства же были собраны с обычных граждан – по так называемой подписке.

Историк С. М. Соловьев (в то время – ректор университета) сказал на открытии памятника: «Народы живые, сильные больше всего боятся потерять память о своем прошлом, то есть о самих себе… Они изучают это прошлое научным образом, они ставят памятники великим людям».

О внешнем виде памятника выступающий не обмолвился. Причина, видимо, была отчасти в том, что мемориал сей, вернее, его постамент – имел довольно странную особенность, о которой упоминал один из героев повести П. Боборыкина «Проездом»: «Это полуштоф какой-то!.. Что за пьедестал! Настоящий полуштоф с пробкой… Точно в память того, что российский гений сильно выпивал!..»

Михаил Осоргин в повести «Времена» называл памятник «нелепой куклой Ломоносова».

Пастернак же писал в своей революционной поэме «Девятьсот пятый год»:

 
А на площади группа.
Завеянный тьмой Ломоносов.
Лужи теплого вара.
Курящийся кровью мороз.
Трупы в позах полета.
Шуршащие складки заноса.
Снято снегом,
Проявлено
Вечностью, разом, вразброс.
 

Так памятник – пусть малый да нелепый – вошел в русскую литературу. После революции он даже был включен в число монументов, имеющих художественную ценность.

В октябре 1941 года памятник был опрокинут фугасной бомбой. При этом постамент разрушился, а бюст остался цел. Его установили на каменной глыбе. Журналист Н. Вержбицкий писал 11 февраля 1942 года в дневнике: «Памятник Ломоносову на месте, только постамент новый. Не видно никаких следов от падения тонновой бомбы».

Тем не менее, в 1944 году бюст перенесли в Дом культуры гуманитарных факультетов Университета, ныне – церковь святой Татианы.

Памятник к тому времени настолько слился с образом университетского двора, что многие даже не верили в его отсутствие. В частности, И. Шихеева-Гайстер писала в книге воспоминаний «Семейная хроника времен культа личности 1925—1953»: «9 мая 1945 года кончилась война… Утром взяла портфель и поехала на факультет. Там, конечно, никто не учился. Под памятником Ломоносову стоял студент с бутылкой водки и наливал в наперсток каждому. К нему стояла длинная очередь из студентов и профессоров. Каждый выпивал из наперстка и передавал его следующему. Наперсток, настоящий живой наперсток. И очередь медленно продвигалась к этому студенту с бутылкой водки».

Да, вероятнее всего, водка была. Наперсток тоже был. Вот только памятника не было.

Да что там говорить! Поэт П. Железнов писал в стихотворении «Студентам-москвичам»:

 
Не только Москва – всей эпохи примета:
на гребне прославленных Ленинских гор
раскинулось зданье университета,
пять крыльев простерши в окрестный простор.
Отлитый из бронзы у главного входа,
стоит Ломоносов, навеки живой,
такой, каким помню с тридцатого года
его возле здания на Моховой.
 

Увидеть в высоченной, в полный рост фигуре маленький бюстик – это дорогого стоит.

* * *

Следующий Ломоносов появился на Моховой лишь в 1954 году (автор – маститый скульптор С. Меркуров). Впрочем, это изваяние вышло неудачным, и острослов Юрий Нагибин о нем написал: «Во дворе стоит бронзовый монумент великому ученому Михаилу Ломоносову. Он держит в одной руке свиток, другая протянута к глобусу – эти наивные символы делают из гениального самородка учителя географии». К тому же памятник был гипсовым, и перед каждым летом на нем приходилось что-то подправлять.

Главной отличительной чертой этого памятника был, конечно, свиток. В определенном ракурсе он представлялся фаллосом. В дождь со свитка-фаллоса стекала струйка воды. По преданию, фотокорреспондент некой газеты сфотографировал памятник в этом ракурсе и принес свое произведение в редакцию. Фотографию, конечно, не опубликовали, автора примерно наказали, но после этого Ломоносов был убран. Впрочем, по официальной версии, памятник убрали из-за недолговечности материала.

Правда, и это недоразумение вошло в литературу. В. Лакшин писал в повести «Марк Щеглов – „вечный юноша“» о событиях 1956 года: «Мне казалось, я буду раньше всех. Но, придя к подножию вечно линявшего от непогоды и посезонно обновляемого Ломоносова, я увидел там собравшихся людей…»

Не удивительно, что в 1957 году возле университета возник нынешний памятник, работы И. Козловского. На этот раз сидящий в кресле. И, можно сказать, безупречный.

* * *

А по соседству, во дворе «старого здания» высятся два бетонных деятеля – Герцен и Огарев. Выполненные скульптором Н. А. Андреевым, они были поставлены здесь в 1922 году как временные изваяния. Однако, как известно, нет ничего постояннее временного, а бетон – он, хотя и не мрамор, но все же не гипс.

Об истории этого комплекса писал Н. Виноградов, советский партийный чиновник, приставленный Лениным и Луначарским к так называемой «монументальной пропаганде»: «25 августа 1919 года, ввиду приближающегося пятидесятилетия со дня смерти А. И. Герцена, было опубликовано постановление об образовании правительственной юбилейной комиссии. Проведение юбилейных мероприятий было поручено Моссовету, который все скульптурные работы, связанные с этим юбилеем, передал скульптору Н. А. Андрееву. Он должен был к юбилейным дням – 19—21 января 1920 года – сделать большой бюст Герцена для торжественного заседания в Большом театре, а к 20 января 1920 года – памятник Герцену. Место для скульптуры было выбрано перед зданием МГУ на Моховой, для чего имелось в виду снять перед зданием университета решетку, только что восстановленную и реставрированную. Возможный снос решетки вызвал протест со стороны Наркомпроса. Тогда Н. А. Андреев предложил поставить два памятника – Герцену и Огареву, чтобы уйти этим самым от центральной линии фасада здания, расположив памятники по сторонам сквера. Для ускорения работы Н. А. Андреев привлек своего брата В. А. Андреева, но тем не менее выполнить заказ к сроку не мог. В юбилейные дни состоялась только закладка памятников. Сами памятники были поставлены и открыты лишь в 1922 году. Архитектурное оформление памятников принадлежит архитектору В. Д. Кокорину».

Кстати, архитектор В. Кокорин был супругом сестры скульптора – Капитолины.