Текст книги "Большая Никитская. Прогулки по старой Москве"

Художники в «Медвежьих номерах»

Дом Брюса (Большая Никитская улица, 14) построен в 1770-е годы.

Дом Брюса стоит рядышком с дворцом князя С. Меньшикова, и его действительно построил сам Яков Брюс. Правда, не Яков Вилимович, известный в Петровской Москве чернокнижник, астроном и астролог, а его потомок – генерал-губернатор первопрестольной. Это случилось в 1770-е, и дом в то время был одним из лучших образцов классической архитектуры.

Затем дом отошел к Юрию Долгорукому – опять-таки, не к основателю Москвы, а к его потомку, правда, тоже Юрию Владимировичу. Современник отмечает, что в те времена, то есть в начале девятнадцатого века, здание было «одним из самых больших и красивых домов в Москве. На большом и широком дворе, как он ни был велик, никогда не умещались кареты съезжавшихся со всей Москвы к гостеприимному хозяину».

Впрочем, вскоре особняк был продан. И внук Юрия Долгорукова, проходя по Большой Никитской, каждый раз страдал от мысли, что замечательнейшие покои перешли «к какому-то богачу-скопцу, о котором рассказывали, будто бы он говорил, что не считает-де обязанным благодарить Бога за приобретенное состояние, а самого себя, и что когда удавалось ему выгодное дело, то он подходил к зеркалу, кланялся самому себе и благодарил себя».

Однако, невзирая на переживания моралиста-внука, право частной собственности в городе Москве в те времена ценилось.

А в сороковые годы позапрошлого столетия литератор Полевой писал с прискорбием: «Дом Брюса переделан, и не остается следов его, хотя еще существует Брюсовский переулок».

Но все же разговоры о смерти дома были преувеличены. К тому времени в особнячке располагалось замечательное заведение – «Художественный класс». Некий ученик этого «класса» признавался, что интерьеры дома поражали торжественной обстановкой: «По широкой парадной лестнице входишь в верх-ний широкий коридор, – тут на стене до потолка видишь огромную картину аллегорического содержания; отсюда входишь в дверь-арку и видишь алебастровыми фигурами наполненную мраморную залу, очень высокую… Аполлон Бельведерский, Венера Медицейская, Демосфен, анатомическая фигура без кожи и друг.».

Главным же событием в истории класса был праздничный обед, данный так называемой общественностью в честь художника Карла Брюллова. Журнал «Московский наблюдатель» сообщал: «В Москве есть место, где она могла с некоторым приличием и достоинством угостить художника и дать значение празднику. Это место есть художественный класс, первый малый рассадник искусства в нашей национальной столице, первая колыбель его под сенью Кремля. Здесь-то гг. директоры заведения, участники в учреждении, художники, литераторы и любители согласились дать пир знаменитому гостю и выразить ему свои чувства… И художник – был тронут, он плакал и обнимал своих товарищей и соотечественников».

Тронуты были и участники обеда. Например, один помещик сразу после мероприятия дал волю своему крепостному мужику, любителю порисовать. А поэт посвятил этому событию такие вирши:

 
Искусства мирные трофеи
Ты внес в отеческую сень,
И был «Последний день Помпеи»
Для русской кисти первый день!
Привет тебе Москвы радушной,
Ты в ней родное сотвори
И, сердца голосу послушный,
Взгляни на Кремль и кисть бери.
 

Словом, все проходило более чем трогательно.

Богемные традиции бывшего Брюсова особняка продолжались, и в восьмидесятых годах позапрошлого столетия здесь, в одном из флигелей, открылись меблированные комнаты Медведева. В «Медвежьих номерах» стоял дым коромыслом, и жильцы, по большей части музыканты из консерватории (а также художники – Николай Чехов и Исаак Левитан), весь день гоняли коридорного слугу Петра за незатейливой закуской. Денег ему, конечно же, давали мало, но коридорный исхитрялся тратить их весьма рационально и по прибытии докладывал (при том весьма оригинально заикаясь):

– Э-ге-ге-ге… селедочки и… а-га-га-га два… ого-го-го-го… огурца и водо-го-го-го-чки полбутылку.

Конечно, обитатели «Медвежьих номеров» любили славного Петра.

А в 1883 году в доме Брюса обнаружили подземный ход. Причиной открытия послужило несчастье: печник прямо во время работы вдруг провалился в дыру. И сидел там очень долго – пока хозяева не спохватились. Когда же спохватились, выяснилось, что из подвала отходит в сторону Кремля довольно комфортабельная галерея. От греха подальше ее сразу же засыпали.

Попыток походить подземным ходом не предпринималось.

Церковь для женихов и невест

Храм «Малое Вознесение» (Большая Никитская улица, 18) построен в 1584 году.

От Большой Никитской улицы отходит вправо Вознесенский переулок – один из самых путаных и противоречивых. Хотя бы посмотреть историю его переименований. Поначалу переулков было два: ближе к Большой Никитской – Вознесенский, а ближе к Тверской, в честь слободы переселенцев, – Новгородский. Затем они слились и получили новое единое название, в честь графа Захара Чернышева – Чернышевский.

А в 1922 году Чернышевский переулок переименовали в улицу Станкевича. В честь Николая Владимировича, известного московского общественного деятеля, руководившего в позапрошлом столетии либеральным кружком. К переулку, правда, Николай Владимирович имел отношение косвенное – здесь жил его брат, Александр Владимирович, писатель и не то чтобы либерал…

В годы перестройки в нашем городе появилось много новых жителей. Они совсем не разбирались в краеведении и полагали, что улица прославляет демократа С. Станкевича. Призрак нового переименования завитал над многострадальным местом…

И в конце концов – свершилось. Переулку якобы вернули старое доброе название. Но не то, которое в действительности было, а то, которым некогда называли его маленький кусочек.

На пересечении же Вознесенского с Большой Никитской стоит один из самых старых (и при этом самых маленьких) московских храмов – так называемое «Малое Вознесение». Храм стал называться так после того, как в девятнадцатом столетии возникло Вознесение «Большое» (до него нам еще предстоит добраться). Раньше же церковь называлась просто Вознесенской или «Вознесение хорошая колокольница». Говорят, здешние колокола действительно были наредкость хороши.

Алексей Федорович Малиновский описывал это строение: «Церковь Вознесения Господня, Малым Вознесением называемая, на Большой Никитской улице, при повороте от университета, с правой стороны, с двумя приделами: во имя святого Николая чудотворца и святого Прокопия Устюжского чудотворца… Здание небольшое, старинной простой готической архитектуры, одноглавое, но трибун над нею осьмиугольный, надделан гораздо после».

Да и не только «трибун» – весь храм создавался как бы по частям, на протяжении всех веков своего существования. Поэтому пытливый наблюдатель здесь может углядеть и век семнадцатый, и восемнадцатый, и современную архитектуру. Даже не совсем понятно, как датировать эту постройку.

Храм, случалось, вляпывался в курьезные истории. В 1891 году газеты сообщали: «21 марта сторож храма Вознесения, именуемого „Малым“, представив в участок какого-то оборванца, заявил, что задержал его на церковном дворе за кражу с колодезя чугунной крышки. Задержанный назвался крестьянином Гжатского уезда, Кабардинцевым, не имеющим паспорта и пристанища; в краже он сознался».

Можно делать множество предположений, для чего именно понадобилось «оборванцу» красть чугунину. Вторчермет в то время еще не существовал. Продать крышку было, ясное дело, некому. Разве что жил в Москве безвестный коллекционер, и оборванец просто-напросто работал под заказ. В таком случае, стоит отдать ему должное. Герой так и не выдал своего сообщника.

Кстати, в девятнадцатом столетии «Малое Вознесение» пользовалось весьма своеобразной славой. Дело в том, что Москва считалась городом невест: богатые и знатные дочурки здесь рождались и росли, как на дрожжах. Молодые люди – и петербуржцы, и провинциалы – ездили в первопрестольную, словно на бал знакомств. Но проблема была в том, что на бал следует дожидаться приглашения, и никому не известный юноша в принципе не мог на него рассчитывать. Аналогичным образом страдали и невесты – их круг общения был ограничен. Знакомиться на улицах было, конечно, делом непристойным в высшей степени. Оставалось одно – церковь.

По негласному закону и взыскующие девушку на выданье, и сами девушки шли на молитву в храм «Малое Вознесение». Здесь же можно было как-нибудь друг к дружке приглядеться, попросить передать свечку, сказать парочку проникновенных слов. Получить приглашение на ужин. Познакомиться с родителями. А там, глядишь, честным пирком – да за свадебку.

Атмосферу, кстати, задавал сам протопоп, человек в высшей мере светский – во время службы он по-французски обращался к публике, извиняясь перед ней за тесноту.

Ясное дело, что маленький храм с трудом впускал всех жаждущих устроить личное счастье.

Кузница флейтистов

Здание Консерватории (Большая Никитская улица, 13) построено в 1901 году по проекту архитектора В. Загорского.

Самое известное, самое людное, самое притягательное место на Большой Никитской – разумеется, Консерватория. Это и образовательное учреждение, и концертная площадка, и культурный центр.

А еще Консерватория старательно оправдывает свое имя. Это самое консервативное учреждение на улице. Как играли здесь музыку, так и играют.

* * *

«Консерватории суть высшие специальные музыкально-учебные учреждения, имеющие целью образовать оркестровых исполнителей, виртуозов на инструментах, концертных певцов, драматических и оперных артистов, капельмейстеров, композиторов и учителей музыки», – провозглашал Устав консерваторий Русского музыкального общества (РМО).

Основателем консерватории в Санкт-Петербурге был композитор Антон Рубинштейн. Московская консерватория, открытая 1 сентября 1866 года, обязана своим возникновением брату композитора – Николаю Рубинштейну. Консерватория «второй столицы» была моложе, да и брат был – младший. Труба пониже – дым пожиже.

Первые четыре года Консерватория располагалась в особняке Черкасовой на улице Воздвиженке. К сожалению, сам особняк не сохранился – он попал в то малое число московских зданий, которые были разрушены в Великую Отечественную войну. Сейчас на его месте – чахлый скверик перед выходом из станции метро «Арбатская» Арбатско-Покровской линии.

Самым именитым преподавателем Консерватории был Петр Ильич Чайковский, специально выписанный Рубинштейном из столицы в качестве профессора нового учебного учреждения. Петр Ильич вместе с Н. Кашкиным преподавал теорию, фортепианное искусство вел Венявский (брат извест-нейшего скрипача), скрипичные премудрости – два иностранца, Лауб с Минкусом, вокал – певица из труппы Большого театра А. Д. Александрова-Кочетова.

Разумеется, не обходилось и без сложностей. Интриги, ссоры. Чайковский частенько психовал. Обвинял почем зря Рубинштейна: «Ему все кажется, что я только и держусь его благодеяниями, – писал Петр Ильич своему брату Анатолию. – Знаешь, что я вижу в основании всего этого? Опять все то же. Шантаж! Дескать, с своей позорной репутацией благодари судьбу, что я еще держу тебя. Честное слово, это так».

Впрочем, композитор придавал своей своеобразной репутации гораздо более внимания, чем следовало бы. В частности, писал брату Модесту: «В Фастове я взял газету и нашел в ней „московский фельетон“, посвященный грязной, подлой, мерзкой и полной клеветы филиппике против Консерватории. Лично про меня там почти ничего нет и даже упоминается, что я занимаюсь одной музыкой, не принимая участия в интригах и дрязгах. Но в одном месте статьи толкуется про амуры профессора с девицами, и в конце ее прибавляется: „есть еще в Консерватории амуры другого рода, но о них, по весьма понятной причине, я говорить не буду“ и т. д. Понятно, на что это намек. Итак, тот дамоклов меч в виде газетной инсинуации, которого я боюсь больше всего в мире, опять хватил меня по шее. Положим, что лично до меня инсинуация на сей раз не касается, но тем хуже. Моя репутация падает на всю Консерваторию, и от этого мне еще стыднее и еще тяжелее. Я геройски и философски выдержал этот неожиданный пассаж… но на душе у меня скребли кошки».

Однако главной сложностью в жизни молодой Консерватории были вовсе не переживания Чайковского, а то, что госпожа Черкасова вдруг увеличила в два раза плату за свой дом. Пришлось искать другое помещение. Выбор остановился на дворце княгини Дашковой, в то время – дворце Воронцовых на Большой Никитской. В 1871 году консерваторцы переехали.

А в доме на Воздвиженке произошло событие, навсегда затмившее собою память о Консерватории. В 1894 году здесь выступил Владимир Ильич Ленин. Тема его речи была локальна – критика реферата доктора-народника В. Воронцова. Но, поскольку это был первый публичный доклад В. И. Ленина на московской земле, событие вошло в историю российской революции, а черкасовский особнячок занял почетное место среди так называемых ленинских мест.

* * *

У особняка на улице Большой Никитской тоже, разумеется, была своя история. Первой его владелицей была Екатерина Романовна Дашкова, известная сподвижница императрицы Екатерины II. В том, что Консерватория переехала именно в этот дом, было нечто символическое – ведь сама Дашкова писала о себе: «Ум и проблески гения довольно многие приписывали мне. В первом я не чувствовала недостатка, но на второй не обнаруживала ни малейшего притязания, разве только в музыкальном искусстве; ибо несмотря на то, что у меня не было учителя, вокального или инструментального, я так блистательно понимала музыку, что могла судить о ея красотах, в качестве истинного виртуоза».

Не факт, но очень вероятно, что строил дом на Большой Никитской знаменитый архитектор Баженов. Во всяком случае, известно письмо брата владелицы, Семена Воронцова, сыну Михаилу. Семен Романович, рассуждая, где б Михаилу Семеновичу остановиться в Москве (варианта было два: в Немецкой слободе и на Никитской), сообщал: «Граф Ростопчин сказал мне, что, по его мнению, дом в Слободе предпочтительнее, нежели дом на Никитской; что у дома в Слободе более красивый фасад – в нем нет особых претензий, но он отличается скромной и достойной красотой. Я верю ему, так как мой брат, несомненно, предоставил Гваренги выбор архитектурного ордера, не стесняя его в дальнейшем, тогда как моя покойная сестра считала, что обладает вкусом в изящных искусствах, была весьма своевольной и, несомненно, стесняла Баженова, своего архитектора, навязывая ему свои идеи и не заботясь о том, соответствовали ли они замыслам этого зодчего».

Одна из обитательниц жилища Дашковой описывала его так: «Дом княгини – настоящий дворец, но он еще не достроен. Хочу проводить вас к себе в уголок, об устройстве которого так позаботилась моя дорогая и любимая княгиня. Вы входите в переднюю, где обычно сидит красивый мальчик, которого княгиня называет моим слугой… Затем вы вступаете в залу, прекрасно обставленную, с великолепным большим зеркалом etc. Дверь слева ведет в мою комнату, в ней фортепиано, очень изящное бюро, на котором в полном порядке разместились письменные принадлежности. Над бюро висит портрет княгини, под зеркалом такого же размера, что в зале, стоит инкрустированный с мраморной крышкой комод. Железная кровать скрыта от всеобщего обозрения ширмой, которая делит комнату на две части».

Дашкова жила на широкую ногу. Устраивала, например, весьма своеобразные приемы: «Вообще же манера приема гостей довольно церемонна. Представьте: в глубине гостиной, на красном сафьяновом диване сидит княгиня. С противоположного конца комнаты входят гости – князья, графы, графини etc. Все они – обладатели бриллиантовых темляков, различных орденов первой, второй и третьей степени, алых, голубых etc. лент. Они приветствуют друг друга, затем рассаживаются и беседуют. Ни ярко горящего камина, вкруг которого собираются замерзшие, ни карточного стола, этого прибежища скучающих одиночек и забавы игроков, ни диванчиков у окон или уголков, где кто-то флиртует. Все общество сосредоточивается в одном месте, и, к моему вящему удивлению, каждое произнесенное слово явственно слышно всем. Но не воображайте, что разговор касается Пунических войн или коллекций мелодично звучащего стекла. Нет. Здесь рождаются тонкая лесть и легкое злословие. Даже то немногое, что я успела увидеть, позволяет утверждать: 40 человек из светского общества в 40 различных домах говорят и делают приблизительно одно и то же, только одни – скучно, другие – интересно. Во всяком случае, человеческий характер формируется здесь в более узком кругу, чем в остальном мире».

4 января 1810 года Екатерина Дашкова скончалась, и дворец стал собственностью уже упомянутого Михаила Воронцова. Он тоже был человеком известным. Правда, известность его оказалась слегка карикатурной. «Полу-милорд, полу-купец», – ехидничал господин Пушкин, ухаживавший за женой Михаила Семеновича, Елизаветой Ксаверьевной.

А Лев Толстой воспел князя в «Хаджи-Мурате»: «Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников человек редкого в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими. Он не понимал жизни без власти и без покорности. Он имел все высшие чины и ордена и считался искусным военным, даже победителем Наполеона под Краоном. Ему в 51-м году было за семьдесят лет, но он еще был совсем свеж, бодро двигался и, главное, вполне обладал всей ловкостью тонкого и приятного ума, направленного на поддержание своей власти и утверждение, и распространение своей популярности».

* * *

Консерватория сразу же прижилась на новом месте. Господин Рубинштейн поселился при своем детище. В одном из флигелей выбрал квартирку, пробил в стене особняка новую дверь и смог прямо из собственного дома входить в один из классов новенькой Консерватории. В этом же флигеле жил директорский лакей Агафон, «прелестная белая кошка» и «первый профессор» Чайковский (позже композитор переехал на Большую Никитскую, 24).

Пианист М. Ферсман вспоминал: «Боковые флигели существовали в виде отдельных небольших корпусов. По количеству учащихся, которые тогда обучались в Консерватории, помещение это, пожалуй, отвечало своему назначению, если бы не „концертный“ зал (он же оркестровый, хоровой и оперный класс), который мог обслуживать только закрытые, ученические вечера, самостоятельные ученические концерты и иногда камерные собрания музыкального общества. Классы в первом и втором этажах были довольно большие, а в третьем – с совсем низким потолком. В общем, все помещение своей опрятностью, чистотой и спокойно-деловым тоном производило очень хорошее впечатление».

Присоединялась к М. Ферсману и художница Анна Рамазанова: «При нас это был красивый барский особнячок, внутри довольно роскошный, с огромными стенами и лестницей, все белело и сияло при свете ярких люстр… В залах простор. Во второй зале – эстрада, это концертный зал, а в третьей – сцена, места для публики, где мы смотрели великолепно поставленные пьесы Шаховского, Шиллера и оперы Даргомыжского в исполнении учеников».

Зато пианист Гольденвейзер был строг: «Старое здание Консерватории было довольно неудобно и слишком мало для консерватории, оно отличалось странным расположением: так, были классы продолговатые, овальной формы, кривые, благодаря изогнутости фасада; но здание было при всем этом чрезвычайно уютным; в нем было два нормальных этажа и третий – вроде мансарды, потолок которого был так низок, что я, мальчик небольшого роста, и то почти доставал до него рукой».

Отношения между учениками и учителями были дружескими, с юморком. Например, ученики Рахманинов и Скрябин не особенно любили выполнять домашние задания. Тогда педагог Танеев изобрел оригинальнейшее средство (о нем Рахманинов писал в мемуарах): «На клочке нотной бумаги он писал тему и присылал ее к нам домой со своей кухаркой. Кухарке было строго-настрого приказано не возвращаться, пока мы не сдадим ей выполненные задания. Не знаю, как подействовала эта мера, которую мог придумать только Танеев, на Скрябина; что касается меня, он полностью достиг желаемого результата: причина моего послушания заключалась в том, что наши слуги просто умоляли меня, чтобы кухарка Танеева как можно скорее ушла из кухни. Боюсь, однако, что иногда ему приходилось долго ждать ужина».

Кстати, уже после окончания учебы Рахманинов не был слишком популярен в среде консерваторцев. В частности, преподаватель Павел Шлецер спрашивал у композитора:

– А сколько стоит ваш концерт?

– Честно говоря, не знаю, – отвечал Рахманинов. – Что-нибудь около трех рублей.

– Гмм, это очень странно, – отвечал профессор. – Концерт Рахманинова стоит три рубля, тогда как концерт Шопена можно купить за рубль с полтиной.

Рахманинов парировал:

– А вы не находите странным, господин Шлецер, что за два этюда Шлецера приходится платить три рубля, в то время как двадцать четыре этюда Шопена стоят всего-навсего рубль?

Главным же событием консерваторской жизни позапрошлого столетия стал визит в это учебное заведение Льва Николаевича Толстого. Специально для писателя был устроен особый музыкальный вечер, на котором исполнялись произведения Чайковского. Петр Ильич писал впоследствии: «Может быть, ни разу в жизни я не был польщен и тронут в своем авторском самолюбии, как когда Л. Н. Толстой, слушая Andante моего Первого квартета и сидя рядом со мной, – залился слезами».

В память об историческом визите директор Рубинштейн задумал вывесить в Консерватории портрет писателя.

– Это что-то не то, – отреагировал Лев Николаевич.

И от затеи отказались.

* * *

В 1878 г. хлопотами Рубинштейна здание было выкуплено у прежних владельцев и стало собственностью Консерватории. А летом 1894 года Консерваторию принялись перестраивать. Новый директор, Василий Сафонов испытывал так называемый строительный зуд. Влас Дорошевич писал: «Директор Московской консерватории г. Сафонов известен в музыке тем, что он умеет извлекать удивительные аккорды из московских купцов.

– Лестницу для нового здания консерватории надо? Сейчас аккорд на купцах – и пожалуйте – лестница! Орган нужен? Легкая фуга на миллионерах – и орган!»

Действительно, на здание скидывались Солодовников, Морозов, Харитоненко, фон Дервиз.

Газета «Московский листок» восхищалась: «Общее впечатление определяется здесь художественной простотой, выдержанностью стиля, гармоничностью очертаний, широтой замысла и законченностью исполнения».

Правда, московская интеллигенция дала большому залу прозвище «вагон» и, по возможности, предпочитала новой Консерватории Колонный зал. Искусствовед Иконников также не восторгался этим домом: «Очертания здания, охватывающего крыльями глубокий парадный двор, унаследованы от княжеской усадьбы, но его измельченные, эклектичные фасады всецело отражают вкусы конца прошлого столетия».

Но вскоре к помещению, естественно, привыкли.

* * *

Консерватория сделалась словом нарицательным. Это было не только учебное учреждение, а еще и явление московской культуры. Скажи «консерваторка» – и уже характеристика готова.

Разумеется, профессора, люди старого поколения, не уставали осуждать ветреную молодежь. И консерваторская преподавательница из романа Бориса Зайцева «Золотой узор» выговаривала ученице:

– Дура. Идиотка… Только и умеете козлам на шею вешаться, дряни, потаскушки! Я до тридцати лет девственницей была, зато и пела. Ну а ты? Небось уж с брюхом?

Профессора обитали в правом крыле нового здания, держали кошек, угощали маленьких детей конфетами «ландрин» и были, в большинстве своем, почти что безупречны. Но студенты не спешили перенимать стиль жизни старших мастеров. Разве что ходили с ними в один буфет и ездили с так называемыми консерваторскими извозчиками – стареньким Павлом, его сыном Петром и внуком Василием, всегда дежурившими у подъезда и представлявшими собой некую мафию, сродни современным таксистским командам, подвизающимся в аэропортах.

* * *

До революции, как, впрочем, и сегодня, в Консерватории слушали самую что ни на есть серьезную музыку. При этом некоторые преподаватели (например, Иван Васильевич Цветаев, читавший будущим композиторам и певцам курс истории), имели в зале свои постоянные места.

Кроме концертов пользовались популярностью и лекции

о литературе. Андрей Белый вспоминал о своем первом выступлении в Консерватории: «Афиши висят; все билеты распроданы; сделаны по специальным рисункам трибуны „демисиркулэр“. Над трибунами, видно, работало воображение „Мерлина“, так мы звали его: как закрыть ноги лектору, чтоб дать возможность метаться направо-налево, склоняясь на локоть: направо-налево; и тут курс мелопластики преподавался мне, как лектору; и на извозчике в Консерваторию (Малый зал) тут же меня отвез; показать, как стояли трибуны – для Мари, – для меня: направо-налево, меж ними, совсем в глубине – инструмент Богословского; стиль – „треугольник“, наверное, вычерченный ночью им».

А по поводу открытия памятника Гоголю (работы скульптора Андреева) в Консерватории устроили собрание, которое вел Валерий Брюсов. Один из очевидцев так описывал своеобразнейшее выступление мэтра: «Все это очень хорошо, одного не было: капли преклонения, любви. Речь не для юбилея. Не того ждала публика, наполнявшая зал. Понимал ли он это? Вряд ли. Душевного такта, как и мягкости, никак от него ждать нельзя было. Он читал и читал, его высокая худая фигура разрезала собой пространство, в глубине дышавшее толпой. Но с некоторых пор в живом этом, слитном существе стала пробегать рябь. Что-то как будто вспыхивало и погасало: сдерживались. И вот Брюсов, описывая Гоголя физически (внешний облик, манеры), все сильнее стал клонить к тому, насколько он был непривлекателен. Когда упомянул что-то о его желудке и пищеварении – в зале вдруг прорвалось:

– Довольно! Безобразие! Долой!»

А еще перед Консерваторией, в воротах, торговал один из самых знаменитых букинистов – Петр Рыбников. Он был известен тем, что, дав однажды слово, никогда его не нарушал. Незнакомый покупатель мог отобрать с десяток книг, не заплатить, пообещать придти за ними на следующий день – и отобранные книги перемещались в специальный шкаф. Легкомысленный клиент мог подойти через полгода – товар все еще дожидался. Даже если кто-нибудь и предлагал двойную цену, Рыбников не мог нарушить обещание.

* * *

После революции преподавателям и слушателям Консерватории пришлось несладко. В мае 1918 года директор этого учебного учреждения М. М. Ипполитов-Иванов и несколько энтузиастов направили новым властям письмо: «Московская консерватория и Московское отделение РМО испытывают в истекшем академическом году огромные затруднения. Всег-да низкая оплата труда служащих и особенно преподавателей еще никогда не давала себя так тяжело чувствовать, ибо дороговизна растет в гигантской прогрессии, а число учащихся в консерватории сильно упало… Московская консерватория и Московское отделение убедительно просят Главную дирекцию не ограничиться переводом в Москву 150 тыс. руб., каковая сумма имелась в виду для этой цели комиссией по сокращению государственных расходов, а выделить 225 тыс. руб., так как местное отделение не имеет средства для покрытия процентов по закладной, достигших ныне суммы 40 тыс. руб., а кроме того, не в силах оплатить массу счетов, так как, с одной стороны, расход непомерно возрос, с другой – Город-ское управление не исполняет своих обязательств по аренде Большого зала, а с третьей – на отделение пали экстренные расходы ремонта побитых в октябре стекол в сумме более чем на 25 тыс. руб.».

Увы, требования консерваторцев были, в большинстве своем, проигнорированы.

* * *

А 12 июля 1918 года Совет народных комиссаров принял очередной декрет – «О переходе Петроградской и Московской консерватории в ведение Народного комиссариата просвещения».

Основная мысль декрета была, на первый взгляд, вполне рациональной. Столичные консерватории объявлялись государственными учреждениями «на равных со всеми высшими учебными заведениями правах». То есть выпускники-консерваторцы в графе «образование» смело могли писать – «высшее». Однако льгот (в частности, призывных) не имели.

Впрочем, как образовательное заведение Консерватория почти не изменилась. Разве что ввели партдисциплины и открыли клуб. Над входом в клуб повесили плакат: «Мир – хижинам, война – дворцам». Студенты недоумевали:

– Как же, ведь Консерватория – дворец искусств. Значит, мы воюем с музыкой?

Партактивисты разъясняли:

– Нет, не с музыкой идет война, а с теми, кто жил во дворцах.

Владимир Фере вспоминал: «Во всей консерваторской жизни тех лет ощущалось дыхание революции. Это заметно было прежде всего по контингенту учащихся… Среди бархатных толстовок и добротных костюмов, отличавшихся своей элегантностью, замелькали военные гимнастерки, рабочие блузы, красные косынки».

В основном же студенты, как и при царе, продолжали разучивать гаммы. Питаться ходили в грузинский ресторан неподалеку. И в известнейшем стихотворении Осипа Мандельштама «Александр Герцевич» было поначалу еще одно четверостишие:

 
Он музыку приперчивал,
Как жаркое харчо.
Ах, Александр Герцевич,
Чего же вам еще? —
 

намек на преобладание грузинских блюд в меню консерваторцев.

Исследователь С. И. Липкин утверждал: «Строфа говорит о характерной подробности быта. Музыканты из консерватории направлялись по короткому Газетному переулку до Тверской, в ресторан „Арагви“, помещавшийся тогда не там, где теперь, а в доме, отодвинутом во двор новопостроенного здания, брали одно лишь харчо, на второе блюдо денег им не хватало, но жаркое, острое харчо им наливали щедро, полную тарелку».

Правда, потом Осип Эмильевич вычеркнул эту строфу…

Зато как музыкальная «площадка» Консерватория переменилась до неузнаваемости.

Филолог Андрей Козаржевский писал: «Большой зал Консерватории до середины 1930-х годов функционировал в основном как кинотеатр „Колосс“; название это воспринималось как „колос“ – символ народного сельского хозяйства. В шубах и шапках мы, грубо выражаясь, „впирали“ в когда-то великолепный, но уже обшарпанный зал смотреть, скажем, заграничный боевик о слонах „Чанг“. Изредка в этом зале давали концерты; пробегая по вестибюлю на киносеанс, мы бросали рассеянный взгляд на сиротливо висевшие концертные афиши».

Кроме киношной жизни тут была и жизнь литературная. Выступал все тот же Андрей Белый – но уже с художественными произведениями. Есенин, Брюсов, Рюрик Ивнев, Пастернак, Цветаева. Устраивали тут «Разгром левого фронта» (на который председатель «фронта» Мейерхольд явился с перевязанной щекой – якобы больного пожалеют, слишком уж «громить» не станут. Кто-то из поэтов заподозрил камуфляж, сорвал повязку – оказалось, Мейерхольд вполне здоров).