Текст книги "Старообрядцы. Другие православные"

Смута как стадия циклического процесса истории

Рассматривая историю России, можно отметить, что для нее характерны циклически повторяющиеся периоды нестабильности и энтропии. Эти явления нарастают постепенно в виде социального брожения и потом – гражданских войн. Выход из периодов Смуты, как правило, осуществляется благодаря большому террору или большим уступкам. История российской цивилизации есть на 80% история Российского государства. Историю же государства едва ли можно удовлетворительно описать в категориях отрезка или даже луча. Скорее всего, для российской истории характерно именно циклическое развитие. Циклы могут иметь разную протяженность, но в них видится чередование фазы имперской (собирательной) и фазы смуты (возрастания энтропии, разрушения империи).

Мы уже приводили мнение Пивоварова, отказавшего России в революции, но углядевшего в ее истории периоды смут. С этой точки зрения прав А. И. Деникин, когда называл революцию и гражданскую войну «смутой». И неправ был Пушкин, назвавший смуту XVIII в. «пугачевским бунтом». Причина, разумеется, состояла в том, что один смотрел из самой смуты и даже был одним из ее активных участников, а другой писал в эпоху имперского «закручивания гаек» при Николае «Палкине». Таким образом, мышление в категориях смуты – это первый признак того, что смута отрефлектирована и будет преодолена. Когда смута не осознается как масштабный процесс реорганизации государственной и духовной структуры, значит, она не преодолена. Недавно Сергей Земляной написал: «Сейчас в России подлинным консерватором является тот, кто мыслит ее настоящее по модели Смуты». Итак, консерватор – это тот, кто отчетливо понимает издержки смуты, то есть то, что в процессе реорганизации теряется. И модернист, соответственно, тот, кто этого не понимает.

Другой консервативный публицист, М. Ремизов, вторит С. Земляному: «Смута, если иметь в виду ее архетипическое проявление в XVII веке, – это осуществляемый в броуновском движении общественный поиск власти. Иначе говоря, благополучно разрешенная смута в той же мере, как и победившая революция, создает между властью и подвластными обновленные формы совместности, позволяющие говорить о “коллективном субъекте”». Вот это рефлектирование последствий и значения смуты есть главный предмет стремлений консервативной идеологии. Идеология или стратегия развития не столько «ищут власть», как думает Ремизов, сколько ищут формы осуществления власти. То есть власть была найдена в лице Михаила и Филарета Романовых, но осознание того, что произошло в результате смуты, пришло в ходе Великого русского раскола и петровского модернизационного кризиса.

М. Ремизов считает, что «вопрос о разрешении смуты – это вопрос о формах мобилизации». В этом с ним трудно согласиться. Получается, что включение РСДРП в захват власти в 1917 г. было переходом смуты в стадию мобилизации, то есть в стадию «революции» («революция начинается в тот момент, когда претендующий на господство новомобилизованный субъект выходит на авансцену»). Как кажется, автор несколько торопится: приход к власти харизматической личности или силы (партии) не означает конца смуты. Специфика процесса именно в том, что именно в ходе смуты на исторической сцене появляется претендент, «самозванец», нелегитимный двойник. И большевики с эсерами были как раз таким коллективным самозванцем.

Как известно, двойничество есть один из самых древних сакральных мифов, которые определяют культуру и социальное поведение людей. У каждой личности в мифологической проекции есть темная ипостась, двойник, антипод. Древний сакральный дуализм Ахурамазды и Ахримана, Одина и Локи, добра и зла отражает представление архаического человека о дуальной структуре мира, где противоположности, инь и ян, взаимодействуя, движут все живое. Каждая личность в нравственном смысле – согласно такой точке зрения – есть поле взаимодействия таких сущностей. Вспомним о народном представлении о бесе и ангеле на разных плечах человека. И сам человек имеет в себе такое внутреннее существо – благое, вынужденное сосуществовать и бороться с внешним, грешным и злым. В социальном и политическом смысле двойник появляется как бастард, «человек в железной маске», злой близнец или, наоборот, как добрая ипостась злодея. Этот двойник нередко стремится вытеснить прототип посредством самозванства, выдавая себя за него.

«Доброго царевича» порешили вроде бы по приказу Годунова. И тогда в царстве, охваченном злом и интригами, появляется двойник – «воскресший» царевич, да не один. В этом самозванстве есть поиск новой сакральности власти, утерянной в ходе смуты. Именно в идеале «народной монархии» сильнее всего выразился идеал «поиска настоящего», когда в наличной власти опознается двойник, захвативший власть. И тогда появляются самозванцы – как правило, выходцы из народа, долженствующие заполнить вакуум легитимности. Двойственность преодолевается в смуте как искушение двойственностью, как вопрошение двойничеством.

Культурно-интеллектуальный аспект Смуты

Вне всякого сомнения, Смута – как первый массовый контакт московлян с польско-литовской культурой – оказала на их культуру и менталитет большое действие. Жители Московской Руси вступили в контакт с носителями европейской культуры. Можно сказать, что европейские культурные вкусы, просеянные через польское сито, стали прививаться теперь и в Московской Руси. Если ранее европейские культурные веяния попадали на русскую почву через Новгород и другими путями, но уже в адаптированном виде, то здесь можно говорить о возникновении целого культурного космоса, параллельного миру Традиции. Вспомним обычаи польских фрейлин Марины Мнишек – обычаи, которые показались московлянам дикими и некультурными.

Главным эффектом Смуты оказалось сначала латентное, а затем и открытое существование двух параллельных культур: традиционной культуры русского народа и его соседей – и мира «моды», престижной западной культуры. Со времен Смуты раздвоенность культуры и разделенность народа только возрастали, так что можно сказать, что именно в результате Смуты была создана культура европеизированной беспочвенной элиты, которая обрела самобытность во многом благодаря усилиям Пушкина, Толстого и Достоевского, русской композиторской школы (Мусоргский, Чайковский, Бородин, Глинка), художников-передвижников и других. Но раздвоенность культуры и интеллектуального пространства осталась. Она, в частности, выразилась в появлении такой группы, как интеллигенция. Именно этой группе было суждено выступить главной идеологической силой Смуты ХХ в. Она же и поплатилась за это в ходе имперского отката при Сталине.

Возникает феномен параллельной истории (две истории, как назвал это А. Дугин): параллельно с «культурной» Россией существует и другая Россия, генерирующая свою народную культуру. Россия в результате Смуты пережила настоящий крах Третьего Рима, крах великого предназначения. Болезненность в национальном вопросе, в самоопределении, в конце концов, и сам «главный русский спор» есть производное этого краха и этой нереализованности. После потрясений наступила опустошенность, прорвавшаяся в попытке «штурма небес» аскетическими энтузиастами капитоновского толка и в «византийском проекте» патриарха Никона. Оба движения выражали разную направленность и разные устремления, – разные, но в целом сводимые к социально-утопическому оптимизму западного толка и эсхатологическому пессимизму несколько монофизитского (то есть дуалистского) характера.

Культура приобретает характер дуальности, двойственности. Тут и психологическая двойственность (уже упомянутый выше аспект двойничества), и чисто культурная: различные поэтические традиции в духовных стихах и у Тредиаковского и Ломоносова. Двойственность проникает и в сферу бытовую, начиная создавать сферу двойных нравственных стандартов.

Духовный аспект Смуты

Духовный облик населения Московского царства формировался в течение нескольких столетий и был связан прежде всего с сознательным изоляционизмом. Российские государи и патриархи пребывали в убеждении, что Запад в широком смысле (то есть Европа) в результате отступления католицизма от «богопреданной церковной старины» и падения Византийской империи (1453 г.) не просто отпали от православия (что отчасти верно), но некоторым образом сошли с пути спасения, который мыслился ими как согласие и сотрудничество православного государства и Церкви. Запад выпал из Священной истории, оставшись внешним фактором по отношению к ней. Если при Иване Грозном в ходе Ливонской войны западный мир по старой памяти выступал еще как ненадежный партнер, то в ходе Смуты и захвата Руси этот последний образ был разрушен. Смута выступила политическим и культурным разрывом с Западом (был подобный разрыв и у Византии – Четвертый крестовый поход).

В результате этого поворота Запад из партнера стал стратегическим соперником и даже отчасти врагом всего русского мира. Проявилась одна из трагических черт русской истории: тяготение экономическое (а потом и культурное) к Западу вступало в противоречие с духовным императивом. Алексей Михайлович, а затем и Петр разрешили это противоречие в самом радикальном смысле. Они выбрали Запад, а на Руси стали круто ломать всю древнюю духовную традицию.

Православие, воспринятое русским народом от Византии, не было изначально сориентировано на существование в изоляции и было религией не какого-либо отдельно взятого государства, но целого содружества стран, противостоящих как Западу с его агрессивным папством, так и Востоку с его фанатичным турецким исламизмом. Можно сказать, что последний родился именно в результате завоевания старых исламских стран тюркскими племенами, напавшими на Константинополь. Но по мере того как оба врага отхватывали от православного «содружества наций» по кусочку и наконец забрали все, осталась практически одна Россия. Именно она и стала Новой Византией – и тогда Запад обрушился на нее. Но это был уже не тот монолитный католический Запад, который существовал до Великого Западного Раскола. В результате харизматического переворота, осуществленного вождями протестантизма, западный христианский мир был разделен, а католицизм обескровлен. И именно в славянских странах, оставшихся под влиянием Запада, начинается поход на Русь, чтобы раз и навсегда уничтожить остатки Византии. С тех пор отношение к Западу стало больным местом русской духовности.

Но страшное духовное помрачение настигло и Россию. Современник Смуты архимандрит Троице-Сергиевой лавры Дионисий пишет в своем сочинении «История в память впредъидущим родом», что Господь наказал Русь за «…безумное молчание» всего русского мира, за безразличие к судьбам своего православного государства. Начались природные бедствия – пошли ужасные дожди, все посевы погибли, начался голод. Но и этот голод многие богатые люди использовали с целью личного обогащения. Многие спекулировали на хлебе и других съестных припасах, и «прибытков восприемаху десятирицею и вящши». Это безумное молчание есть негласное позволение Борису Годунову творить на Руси беззакония и даже убийства. Как резюмирует ситуацию исследователь С. Зеньковский: «Если бы ответственными за смуту были бы только иностранцы, то внутренний конфликт в душах русских людей был бы менее острым. Но они ясно видели, что смута развилась из-за династических распрей сильнейших и знатнейших русских семей, что самые видные представители русской аристократии, лишь недавно, с патриархом Иеремией, провозглашавшие богоизбранность русского народа, теперь шли на службу к полякам, шведам или безвестным проходимцам вроде второго лжеДмитрия, нового мужа полячки-царицы Марины Мнишек, в просторечье многими именовавшегося Тушинским вором. На их глазах князья и бояре предавали и продавали свою родину иностранным, исконно враждебным России претендентам, – принцам Швеции и Польши, стараясь для своей собственной пользы использовать несчастья и голод народа. Благочестивейший московский народ, хранитель православия, казалось, не выдерживал испытаний династического кризиса, – первого трудного экзамена истории, – посланного ему Богом».

«Божиим праведным судом за умножение грехов всего православнаго христианства, – пишет он в своих призывах, – в прошлых годех учинилося в Московском государстве междуусобие, не токмо между общаго народа христианскаго, но и самое сродное естество пресечеся, отец на сына и сын на отца и брат на брата воста, единородная кровь в междуусобии проливалася». Архимандрит далее писал, что русской смутой воспользовались еретики и поляки и с помощью русских изменников захватили Москву, низложили и заточили патриарха и пролили «безчисленную христианскую кровь». Дионисий звал всех русских людей спасти православие и Русь от вечного порабощения латинского.

Латинское порабощение неизбежно произошло сначала в форме эллинофилии при Алексее Михайловиче и патриархе Никоне, а затем при Петре – в форме откровенного перенятия даже не католических, а прямо протестантских образцов. Русский Раскол – тоже дитя Смуты. А как справедливо заметил А. И. Солженицын, если бы не было реформы Никона, «не в России бы родился современный терроризм и не через Россию пришла бы в мир ленинская революция: в России староверческой она была бы невозможна!»

Была и другая беда – безразличие людей состоятельных к бедам собственного народа и прежде всего крестьянства. Многие писатели того времени сетуют на безмерное и безответственное обогащение некоторых людей. В дальнейшем, как мы знаем, разрыв между сословиями только увеличивался, и вся история послесмутного времени являет историю почти абсолютного пренебрежения нуждами крестьян в угоду «благородным классам». В ответ крестьяне платили той же монетой: недоверие к барам, даже и к купцам копилось веками, вырывалось в крестьянских бунтах, а потом обернулось русской революцией и гражданской войной в ХХ в. Образованные сословия, можно сказать, сами подложили бомбу под историческую Россию.

Повсеместное распространение пьянства (не просто умеренного употребления алкогольных напитков, а алкоголизма с высокой смертностью) стало привычным: «корчемницы бо, пьянству и душегубству и блуду желатели», пишет тот же келарь Дионисий. Возвращаясь к этой же теме, он напоминает, что после убийства Лжедмитрия – первого самозванца – народ московский от радости «дадеся пьянству», вместо того, чтобы служить молебны благодарности за освобождение от поляков и их ставленника. Поэтому «воистинну убо тогда вся Россия прогнева Господа Бога Вседержателя». Как ни прискорбно, но на духовный и душевный облик послесмутного человека сильнейшее влияние произвела завезенная из Польши «aqua vitae», которую поляки ласково называли wodka, «водичка». Этот напиток, синтезированный итальянскими алхимиками Салернской школы, быстро встроился в русский космос. Благодаря высокой алкогольной токсичности и релаксирующим свойствам алкоголя «водичка» вызвала общенациональную аддикцию. Известно, что народы, входившие в Российское царство, принадлежали к нескольким антропологическим типам, некоторые из которых были подвержены быстрой выработке патологии, алкоголизма. В течение нескольких поколений водочный алкоголизм стал общероссийской проблемой. Но самое неприятное – генные мутации, которые проявляются в так называемом «ухудшении генофонда» и вырождении народа. Досмутное время в основном знало меды и пива, а те биохимически иначе воздействовали на организм человека.

Был еще один важный вопрос – стремление России к церковной независимости от Византии и провозглашение патриаршества. В целом вопрос назрел давно – Византия пала, но и на этом пути не обошлось без резких движений, сильнее всего проявившихся в конфузной истории с пленением патриарха в Москве и буквальным «выдавливанием» из него грамоты на патриаршество. Пошло ли впрок это патриаршество России? При первых патриархах, Иове и Игнатии, Смута уже ворвалась в русскую жизнь и смешала все карты. Игнатий и вовсе был возведен на патриарший престол вопреки церковным канонам по прямому указанию самозванца. После убийства самозванца на следующий же день он был свергнут с престола. Патриарх Ермоген, поставленный милостью Василия Шуйского, проявил себя героически во время захвата Москвы в 1611–1612 гг., но главное его деяние было скорее политическим: он подвиг народ на борьбу с поляками. При патриархах Филарете, Иоасафе и Иосифе было много сделано для преодоления последствий Смуты, но вместе с тем закреплено самовластие Романовых. Россия продолжала болеть духовно, и следующий патриарх Никон (Минов) оказался неспособен соответствовать моменту. Выход из Смуты потребовал динамичности и твердости, прежде всего в отношении Запада, а Никон пошел на поводу у Алексея Михайловича с его поклонением Западу, гигантоманией и прожектерством в отношении Константинополя. Чем это кончилось, мы знаем.

Так ли уж нужно было России это патриаршество? Как мы видим, впоследствии патриаршество было упразднено при Петре, восстановлено в 1918 году и вновь утверждено уже Сталиным в 1943-м. Большой пользы от этого института не было, но в лице патриарха был создан дополнительный политический центр. Возникший в результате дисбаланс властей, что было неизбежно, привел Петра к «Духовному Регламенту», а потом повлек катастрофу Синодального периода и масштабный кризис ХХ в., последствия которого мы наблюдаем и по сей день. Церковь перестала быть в России самостоятельной нравственной и политической силой.

Эсхатология Смуты

Смута XVII в. открыла новый эсхатологический отсчет: обострилось чувство конца времен. Наступление скорого конца чувствовалось особенно сильно в петровскую эпоху. Затем, на гребне строительства аристократической империи петербургского периода, основанной на рабстве и культурном дистанцировании классов, этот эсхатологизм несколько ослаб. Первоначально социальный оптимизм усиливался, но к середине XIX в. пошел на убыль, и начался системный кризис, принявший форму «народничества».

Мы не хотим сказать, что «народничество» есть прямой результат событий XVII в. Как любое явление, оно было вызвано сложными социально-политическими процессами. Но трудно не увидеть в нем отдаленное эхо Великой Смуты. Начинался новый ее этап, и он предварялся народничеством, а потом и «народовольством», быстро переросшим в эсеровский террор. ХХ век уже явил совершенно апокалиптические картины революционного угара. Утопия и апокалиптика тесно взаимосвязаны: утопия есть романтическое бегство от апокалиптики. Однако всегда возможно и более реалистическое решение. Выпустив Смуту на волю, пришлось давить ее военным коммунизмом и «размягчать» НЭПом. На пути социального оптимизма (мировой революции) пролилось немало крови, и кровью оказалась куплена попытка построения земного рая. Такова плата за отказ от эсхатологии. Смута приближает ощущение конца, а строительство отодвигает его. Вообще говоря, для православного христианства апокалиптизм – более аутентичен, а социальный оптимизм нехарактерен. Когда христианство начинает формулировать социальное учение, кодекс православного предпринимателя, оно неизбежно уходит от своего исконного пути.

Многие духовные писатели говорили, что смутные, «нужные» времена приближают народ к небу, к Богу. Страдания народа приближают его к страданиям Христа. Смута втянула Россию в западные конфликты и заставила ее отказаться от целостного византийского пути и самосознания. Впоследствии две части русского византизма реализовались в русском староверии и народных движениях (духовная Византия), с одной стороны, а с другой – в попытке построения петербургской романовской империи, закончившейся крахом 1917 г.

Итоги Смуты

Множество вопросов, накопившихся за XVI век и требовавших срочного решения, просто повисли в воздухе. Потом их даже стали называть «вечными вопросами», хотя чего там вечного, – в Античности и Средневековье отвечали на вопросы и посложнее. В той модели, которую пытался сохранить Иван Грозный, византийская вертикаль имела сакральное утверждение: царь был священником и «епископом внешних дел Церкви». Но эта модель и в самой Византии не всегда хорошо работала, а при Иване Грозном и вовсе выродилась в опричнину, возглавляемую «игуменом всея Руси». Фарс в символическом представлении власти вызвал дестабилизацию всего государства после смерти Грозного. Система не смогла «перезагрузиться – началась Смута, и противостояние между Россией и Западом (Речью Посполитой) приобрело необычайно фундаментальный характер. Линии разрыва пролегли между национально-консервативным путем и сторонниками западного образа жизни.

В контексте Смуты выбор, который сделала часть аристократии и духовенство, был не таким, какой мерещился в начале XX века (между Европой и Азией), а другим – между разными, но европейскими по сути, траекториями развития. Одна означала самобытность, а вторая – отказ от самобытного развития российских земель. Этот отказ должен был стать первым шагом на пути интеграции в Европу, примыканием к сильному игроку на правах слабого. И этот выбор был сделан элитой Российского государства, уставшей от бесконечных войн России с Литвой и Польшей, с одной стороны, и внутренних проблем огромного пространства – с другой. Но это был отказ от роли Третьего Рима, от роли медиатора, срединного царства и Евразии. Не вся элита была к такому готова. И народное сопротивление возглавил князь Дмитрий Пожарский, а не один лишь Кузьма Минин. То, что происходило в начале XVII века, можно назвать попыткой возврата к модели Рюриковичей. Попытки, вызванные эйфорией победы, приходом новой династии и обновлением элит, продолжались недолго: войны быстро возобновились, срочно понадобилась модернизация государства, прежде всего экономики.

Стране нужна была новая армия, и на фоне войны и растущего недовольства Романовы, в лице царя Алексея Михайловича и элит, вернулись к старому плану, но теперь в обновленной форме – устремившись не к поражению Польши, а к вхождению в семью европейских народов, прежде всего к развивающимся Германии и Англии. Но кого попало в такую семью не берут. Нужно было заявить себя мощным игроком. У России XVII века было два основных фронта: западный и восточный – Польша и османы. Задумав войти в Европу, Романовы решили поменять политику на востоке: войны за влияние фактически превратились в войну на уничтожение «больного человека Европы» – Османской империи.

Эта цель оказалась достигнутой в начале XХ века. Результатом разрушения Османского государства была Первая мировая война, многотысячные геноциды армян и сирийцев, дестабилизация всего Ближнего Востока и в конечном счете его раздел, отдаленным эхом которого стали «цветные революции», ИГИЛ и сирийская бойня 2011–2017 гг. Османская держава была побеждена и разделена, но Россия от этих разделов ничего не получила. Впрочем, в XVII веке еще казалось, что победа будет великой и триумфальной, в чем российского царя уверяли греческие епископы и попы, приезжавшие в Москву за подаянием. Они видели, как слабо Османское государство, истощенное кризисом цен и внутренними конфликтами. Да, Великая Порта переживала не лучшие времена. И тут новая элита вспомнила любимый репертуар старой: мечту о Царьграде и Великом православном царстве. Такая мечта вполне хорошо вписывалась в византийскую парадигму. Но новая элита, утратив «герменевтическую камеру», не понимала уже, что такое эсхатологическое измерение политики. А в старой дораскольной эпохе под этим понимали восстановление разрушенного царства Второго Рима (так и иудеи восстанавливали разрушенный храм) – и Россия в ходе этого восстановления неизбежно становилась царством Армагеддона. Впрочем, часть народа хорошо понимала эти импликации. Этой частью было духовенство и церковная интеллигенция, писатели и справщики книг. Они пытались запустить модернизацию страны с опорой на консервативные модели византийского происхождения, и именно они стали впоследствии первыми жертвами и первыми бунтарями. Зафиксируем этот момент: будущими старообрядцами были совсем не «замшелые ретрограды» из диких сел и деревень, а церковная элита – специалисты по мировоззрению и модернизации.

Решив взойти на европейский Олимп в византийской короне, Алексей Михайлович, сам того не понимая, выписал настоящий логический кульбит. Это сценарий, в частности, предполагал изменение базового кода всей культуры. Мы уже говорили, что этот код меняется через религиозную жизнь. Царь понял это по-своему: менять православную веру на латинскую было уже было уже невозможно, памяти сути было еще свежа. Тогда царь решил исправить русское православие по образцу греческого. Идея эта была дикой и безумной, тем более что Россия уже чуть ли не тысячу лет жила со своей версией византийского православия. Связав судьбу российской включено полем было естественно думать и о том, чтобы подобрать под власть московского патриарха остатки византийской Церкви – русский миллиет: греков и славян турецкого государства. Судьба славян Румелии еще не была окончательно решена да и греки не обладали собственным государством. И тут, в конце XVII века, вдруг оказалось, что для русского православия греки и их церковные обычаи давно стали чуждыми и выглядят, откровенно говоря, не самым привлекательным образом.

Пав жертвой Четвертого крестового похода, Византия усвоила многое, и в том числе – новую латинскую манеру складывать пальцы во время крестного знамения. Русский монах Арсений Суханов поехал на восток, чтобы убедиться в полной несостоятельности греков в вопросах веры.

Греческие монахи и священники, едва ли не так же, как русские, не знали происхождения своих церковных обрядов и не могли объяснить, откуда взялся обычай складывать три пальца вместо двух. Казалось бы, вопрос этот в деле веры не очень существенный. Однако, как мы говорили ранее, именно церковные обряды были кодом, а незнание кода обесценило знание частностей. Брать у греков их книги в качестве программы реформы православия было решительно невозможно. И тут на помощь пришли, с одной стороны, греческие книги, изданные на Западе, а с другой – сами греки из Румелии и с Ближнего Востока (Александрии и Антиохии). Стремление выжить любой ценой и даже путем обмана было вполне понятно в условиях Османской власти над ними. Всем им помог отчаянный задор человека, ставшего главным соратником царя в деле изменения культурного кода русского народа. Это был новый избранный патриарх Никита Минов, принявший имя Никона.

Талантливый мордвин, Никита сделал стремительную карьеру: побывав на Соловках, стал там монахом и бежал оттуда, чтобы оказаться в Москве. Там он вошел в круг близких друзей и советников царского духовника Стефана Вонифатьева. В этом кругу, собственно, обсуждалась программа модернизации, какие стороны русской церковной жизни нуждаются в улучшении. Поняв, что исправление нравов – дело долгое и муторное, Никон решился поменять задачу, с чем и появился перед царем. Его идея блицкрига была по-своему остроумна. Вместо долгого исправления нравов и борьбы против отдельных злоупотреблений Никон решил обеспечить завоевание Константинополя с духовной стороны: ввести греческие церковные порядки в Московском царстве. Для начала он решил изменить крестное знамение и надписание имени Исуса Христа (см. гл. 4).