Текст книги "Танцы с бряцаньем костей. Рассказы"

6

От подобных воспоминаний Семёна снова затошнило. Чтобы угомонить эту холодную волну в желудке, он поспешил закурить. Рука Лёли как бы невзначай упала на его колено и поползла вверх, остановившись на выпуклости в районе ширинки. Первым порывом было стряхнуть её блудливую длань прочь, но он во время подумал, что тогда поступит как самая натуральная «целка», и потому просто сделал вид, что ничего не замечает.

– Ты ведь с нами останешься, Сёма? – спросила тётя Маша.

От нового прилива алкоголя в кровь её лицо побагровело. Синяк под глазом стал ещё более контрастным, а гематома приобрела сиреневатый оттенок.

Семён неопределённо пожал плечами. Был у него один вариант, но так, на крайний случай, который он вообще всерьёз не рассматривал до того самого момента, как очутился здесь. Теперь планы нужно было менять. Смотреть, как помирает от сепсиса Виолетта, а тётку нещадно лупит её собственный сын, ему совсем не импонировало. И кстати, как дела у этого уродца?

– Где Эдик? – внезапно спросил он, подняв голову.

Все разом замолчали. Глаза тётки снова блеснули, но на этот раз в них явно прочитался страх. Виолетта как-то вся съёжилась, прижимая колени к груди. И даже Лёля замерла и перестала улыбаться, хотя её пальцы уже начали неторопливо расстёгивать молнию его брюк.

В наступившей тишине как-то особенно зловеще прозвучало бульканье водки, наливаемой Семёном в свой стакан. Окинув присутствующих взглядом, он демонстративно выпил и закусил половиной солёного огурца. Доза не превышала предшествующие, но в этот раз алкоголь опустился на дно желудка как холодный камень с острыми краями. Парня даже передёрнуло.

– Я всё-таки повторю свой вопрос, – с нажимом сказал он, преодолев очередной рвотный рефлекс. – Где Эдик, и почему он не хочет выпить с братом за его возвращение?

– Сёма, может, не надо? – жалобно проскулила тётка. Только теперь он заметил, что белок её левого глаза сплошь усеян лопнувшими кровеносными сосудами.

– Это ещё почему?

– Он очень болен, – подала голос Виолетта.

Было видно, что каждое слово ей даётся с неимоверным трудом.

– Болен?! – Семён невесело усмехнулся. – Что, ещё больнее тебя?

Ответом ему стало гробовое молчание. Лишь сквозняк, просачиваясь сквозь щель в оконной раме, напевал свою заунывную колыбельную песнь. Лёля нервно теребила пальцами свой рыжий локон, уже и забыв о том, куда хотела ими забраться несколькими секундами раньше.

– Он очень болен, – повторила слова девушки тётка и потянулась за бутылкой, чтобы уже в двадцатый, или двадцать пятый раз за этот вечер плеснуть себе очередные пятьдесят грамм. По какой-то причине алкоголь не ломал её полностью, а лишь поддерживал опьянение на определённой стадии.

Семён сухо рассмеялся. Наверное, его смех для присутствующих прозвучал зловеще, судя по тому, как их глаза начали расширяться от ужаса.

– Сёма, пожалуйста, не надо, не буди его, – тихо взмолилась тётка.

– Вы тут все сошли с ума, тупые суки, вы спятили, – решительно заявил Семён. – Срать я хотел на всех вас и на все ваши долбанные причуды! Поняли?

И прежде чем кто-то из них успел подать голос, он повернулся в сторону коридора и громко крикнул:

– Эй, придурок, подъём! Брат из неволи вернулся! Просыпайся и выпей со мной!

Несколько бесконечно долгих секунд ничего не происходило, но минутой позже, анализируя произошедшее, Семён мог поклясться сто раз, что в тот момент в квартире стало намного темнее, словно все лампочки вдруг начали светить на половину своей мощности.

7

Затем из глубины маленькой комнаты, которая была когда-то их детской, раздался звук, похожий более на скрип разрываемого металла, чем на человеческий голос. В мгновение ока все три женщины на кухне превратились в неподвижно сидящие статуи. Их выдавали только вытаращенные и бешено вращающиеся от ужаса глаза.

После секундной паузы дверь комнаты открылась с такой силой, словно кто-то изнутри поддел её бревном. Темнота там была такой густой, что свет из кухни и коридора не могли сделать видимыми даже близко расположенные предметы.

– Не смотри ему в глаза, – раздался тихий шёпот возле самого его уха. – Только в глаза не смотри.

Семён затравленно оглянулся, пытаясь понять, кому принадлежат эти слова, но увидел только то, как все три его собутыльницы, сжавшись в жалкие комочки, застыли на своих местах. Их глаза теперь были крепко зажмурены, а рты сжаты.

В тёмном дверном проёме что-то шевельнулось.

– Эдик? – неуверенно спросил Семён.

– В глаза не смотри, – требовательно прошептал голос ему в ухо уже громче, и на этот раз Семён ощутил мочкой прикосновение холодных мёртвых губ.

Время замедлилось, и всё пространство вдруг стало вязким как кисель. То ощущение невозможно было назвать страхом. Семён просто оцепенел, осознавая себя маленькой и одинокой песчинкой, затерянной в глубинах первозданного космоса, вселенной без света и звёзд. На то, чтобы крепко сомкнуть собственные веки потребовалось титаническое усилие. Он слышал, как что-то несуразное зашелестело по линолеуму от комнаты в кухню, как в раковине звякнула грязная посуда, когда что-то тяжёлое, проходя или проползая мимо, задело её своим тяжёлым телом.

Где-то совсем рядом раздался звук «уммм», безмерно противный и пугающий одновременно, словно блуждающие газы в огромном кишечнике великана давали понять своему хозяину, что не мешало бы ещё закинуть в желудок парочку человеческих трупов.

На подоконнике жалобно заскулила, а потом и вовсе завыла Виолетта:

– Нет, Эдичка, пожалуйста, ну, пожалуйста, только не пальцы.

Раздался смачный хруст, и квартиру заполнил визг девушки, быстро перерастающий в крик отчаянья и боли. Затем зловонное дыхание обдало лицо Семёна. Мозг парня скрутился внутри черепа как агонизирующая змея. В тот же момент желудок отчаянно сжался в комок, исторгая наружу поток рвоты. А спустя секунду, Семён понял, что теряет сознание.

8

Он медленно приходил в себя, ощущая тошноту и неимоверную тяжесть во всём теле. Сквозь шум в ушах начинали пробиваться голоса, смысл которых Семён начал понимать лишь минутой позже.

– Ты же знаешь, сынок, что мы все тебя любим, – лепетала тётя Маша. Голос её дрожал, как лист плакучей ивы. – Видишь, как Сёма рад тебя видеть? Он специально водочки купил, чтобы тебя поздравить со своим возвращением на свободу.

– Я тоже охренеть как рад его видеть, – раздался голос Эдика. В отличие от слов, в тоне не было и нотки дружелюбия.

Семён всё ещё не поднимал головы, но почувствовал, что было в его голосе что-то не так. Издалека, словно из другой вселенной доносились рыдания Виолетты и успокаивающие слова Лёли, которая, очевидно, заново перебинтовывала ей руку.

– Вспомни подвал, в котором мы с тобой охотились на крыс, брат, – сказал Эдик.

Теперь Семён понял, что в голосе братца было не так: он звучал, словно искажённый радиопомехами, звучал как старое радио из соседней комнаты, хотя и было понятно, что Эдик сидит рядом. Семён медленно поднял голову. В глазах всё ещё вспыхивали и гасли фиолетовые пятна, но это обстоятельство не помешало ему оценить всю картину в целом. Сквозь рябь и алкогольную муть он увидел Эдика, сидящего за столом рядом со своей избитой матерью… точнее, не Эдика, а то, что от него осталось.

9

Иногда память прячет отдельные фрагменты жизни в свой потайной карман и там скрывает их годами, чтобы потом внезапно извлечь наружу и постараться удивить этим фокусом своего обладателя. Так случилось и с Семёном. Причиной тому, возможно, стал стресс, вызванный в детстве смертью родителей, а в более зрелом возрасте всей этой муторной историей с преступлением, наказанием и тюрьмой. Не исключено, что и он сам неосознанно попытался забросить это глубоко на чердак своих воспоминаний и закидать там разнообразным хламом менее опасных вещей.

Но сейчас он вспомнил ВСЁ!

Однажды Эдик сказал, что видел во сне огромную гигантскую крысу, которая вылезла из подвала их старого дома на Красноармейской улице. Глаза её сияли, словно два раскаленных кусочка стали, с острых зубов капала слюна, смешанная с кровью.

Двумя днями позже Семён решил, что в этом подвале завёлся дьявол, и кому, как не им суждено поймать его за длинный крысиный хвост? Эдик молча согласился, кивнув головой и сделав вид, что готов на всё, когда перед ним широкая спина брата.

В тёмном подвале старого хрущёвского дома практически ничего не было видно, кроме облезлых шлакоблочных стен и вонючего пара, вырывающегося белесыми призрачными клубами из порванных отопительных труб. Мимо проплывали стальные и деревянные двери с нарисованными на них краской номерами квартир и тяжёлыми навесными замками, повешенными на петли.

В руке Семёна твёрдо сидел маленький аккумуляторный фонарик, свет которого создавал лишь новые пугающие тени, танцующие вокруг них, как адские балерины. В самом конце коридора они увидели тяжёлую железную дверь без замка и номера, словно она стала апофеозом всей мрачности подвала и являла собой не что иное, как конец их пути, логово той самой кошмарной гигантской крысы, которую Эдик увидел во сне.

Семён вспомнил, как в тот момент он весь подобрался, чтобы не напугать брата и не показать, как страшно ему самому. Тонкие струйки тёмной воды выбегали змейками из-под ржавого стального порога. Свет фонарика отражался от тысяч капелек влаги, стекающих по двери, искорками потусторонних звёзд.

Эдик сзади ухватил Семёна за плечо.

– Она там, я точно знаю! – громко прошептал он.

В этот момент Семёну показалось, что эхо голоса его брата отразилось от стен подвала и в искажённом варианте вернулось к ним.

– Я точно знаю! – хриплым голосом вещал подвал. – Я точно знаю, что один из вас поделится со мною живыми клетками.

Эдик завизжал как девчонка и бросился к выходу.

Я точно знаю, что один из вас поделится со мною живыми клетками.

10

– Это ты, Эдик, или эта та самая е*учая крыса, что приходила к тебе во сне? – спросил Семён.

В голове по-прежнему гудело. Но он уже не знал, что было тому причиной: толи щедрая доза алкоголя в крови, толи дьявольская вонь, исходящая от этого существа, что теперь лишь отдалённо напоминало его двоюродного братца.

– Ты чё, не боишься меня? – пробулькало существо.

Из пустых глазниц по щекам стекали струйки гноя. Синюшные губы открывали ряды изъеденных кариесом зубов. Руки, лежащие на столе ладонями вверх, были покрыты миазмами и тысячами деловито копошащихся червей.

– Я только сейчас понял, – сказал Семён. Разум мало-помалу возвращался к нему в полной силе.

– Что? – спросило существо. Из правой глазницы на щеку выплеснулась новая порция тёмной зловонной жидкости. Лампочка над его головой замерцала и погасла окончательно. Где-то там, в глубине черепа мелькнула крошечная красная искорка, похожая на кусочек раскалённого металла.

– Я тебя не боюсь, – сказал Семён. – Пошёл ты на хер, кто бы ты ни был. И если мой долбанный братец заслужил такую учесть, то я не обязан держать за него ответ.

Тьма милосердно окутала его разум, забрав боль, разочарования, и воспоминания о той училке из музыкальной школы, которую он когда-то, в другой жизни искренне любил. Наверное, стоит жить ради того, чтобы почувствовать себя победителем, когда враг заведомо сильнее тебя.

Тень уползала в спальню, оставляя на линолеуме зловонный чернеющий след, и три женщины, умирающие от своей тошнотворной любви ко мнимому инвалиду, молча слушали, как челюсти крысы с хрустом пережёвывают голову Семёна.

Каким бы не был мой Эдичка, – подумала тётя Маша. – Я всё равно его люблю.

Страшнее всего

У каждого человека есть шестое чувство, но далеко не каждому дано им воспользоваться. Бывает, оно обостряется в экстремальных условиях, но человек всё равно не реагирует и продолжает рисковать или подвергать риску других, неосознанно. Зачастую мы просто глухи к своим внутренним ощущениям, к тем природным инстинктам, которые цивилизованная жизнь всё-таки не смогла загубить полностью. Но есть такие люди, для которых сила предчувствия равноценна божьему гласу с небес. Очевидно, в их жизни произошло что-то особенное, что-то такое, что заставило их верить этому таинственному голосу из глубин подсознания. Уж они – то знают, что этот внутренний голос не обманывает никогда.

В свои девятнадцать я уже научился доверять шестому чувству. Оно не раз спасало меня от различных неприятностей, и однажды даже от смерти. Это случилось со мной в раннем детстве. Из всего я помню лишь внезапное желание отбежать в сторону, а затем огромную сосульку, с грохотом рухнувшую на заиндевевший апрельский тротуар. После того происшествия я твёрдо убедился в том, что интуиция не подведёт никогда, что волшебное шестое чувство будет всегда оберегать меня от неприятностей, предлагать более безопасные пути. И так оно и было на самом деле… до определённого времени.

В тот день, 25 мая Ленке Сурковой исполнялось восемнадцать, а меня с самого утра мучило предчувствие, хотя я осознавал, что с Ленкой это никак не связано. К ней я всегда относился, и буду относиться с уважением, даже если у нас ничего не получится. Не могу сказать, что испытываю к ней любовь, или что-то похожее, но она точно из тех, с кем можно связать всю свою жизнь, до самой смерти…

В общем, она девчонка что надо, и у меня к ней нет никаких претензий относительно событий того весьма и весьма хренового дня, 25 мая 2007 года. С тех пор прошло чуть больше года, а я до сих пор не могу спать без света. Я благодарю судьбу за то, что мы с мамой и отцом живём на четырнадцатом этаже, а не на первом, или – упаси Боже! – на втором. Меня ужасает сама мысль, о чьей бы то ни было смерти, и ещё больше о том, что придёт время этого человека хоронить. Само слово «похороны» заставляет меня сжиматься в комок от страха и отвращения. Никто, кроме моего друга Санька не знает, почему спустя сутки после Ленкиного дня рождения, моя темноволосая голова стала отливать серебром. Я всем объясняю, что это, мол, обмен веществ нарушился и всё такое, но на самом деле причина куда страшнее.

Своё восемнадцатилетие Лена почему то решила отметить в пустующей квартирке покойной бабули. Ничего, кроме круглого стола, старого дивана и толстых тёмно-зелёных занавесок на окнах здесь не было. Довольно мрачная атмосфера царила на кухне и в обеих комнатах. По коридору летала моль, доедающая в кладовке старое бабушкино пальто. Обои в большой комнате давно уже выцвели и пожелтели, а пол под ногами скрипел рассохшимися обшарпанными досками. Словом, убогое и неприветливое жильё, нагнетающее море тоски и грусти. В туалете вообще бежали трубы, и я понять не мог, почему жильцы с первого этажа до сих пор не обратились в суд с просьбой принудить Ленкиных родителей к ремонту.

Ленкину бабушку звали Клавдия Ивановна, и, по словам внучки то была бабуля просто мировая. Ну, ещё бы она говорила что-то плохое о человеке, переписавшем на неё свою двухкомнатную квартиру. В наше время недвижимость – это похлестче золота, и лихорадка вокруг квадратных метров подчас разгорается куда страшнее, чем описывается в вестернах Майн Рида. Родные братья убивают друг друга, не в силах поровну поделить доставшееся наследство. Дети травят своих родителей… Боже ж ты мой, что творится в этом свихнувшемся мире!..

В общем, собрались мы ещё с утра, чтобы подготовить место к празднику. Благо у нас, пацанов, были выходные, а то бы девчонки ни черта дельного из этой халупы не соорудили. Там нужна была твёрдая мужская рука, на подобии моей, чтобы создать внутри хоть какое-то подобие комфорта. Хотя за один день сделать что-то стоящее здесь было просто невозможно: слишком уж запустила бабка Клава своё жилище. Куда ни плюнь – всюду разруха и беспорядок. Но я в тот день хотел очень понравиться Ленке и потому строил из себя знатока бытовых дел. А Санёк мне в этом помогал. Я ходил по квартире и с видом специалиста по евроремонтам вполголоса отмечал:

– Та-ак, вот здесь бы я гипсокартоновую арку замандрячил… а в этой комнате ламинат был бы вообще по теме… сюда бы шкафчик-купе зашпиндихорить…

Но Ленка в тот день меня словно не замечала. Она ходила себе по пустующим апартаментам, болтала о чём-то с девчонками на кухне и только иногда забегала в зал, спрашивая, не хотят ли мальчики пива. Мы с Саньком отвечали отказом, а Лёха Тимохин пил за всех троих, сначала «Сибирскую корону», а потом уже и крепкого «Мельника». Так что к вечеру он превратился во взъерошенного, краснощёкого придурка, кривого, как турецкая сабля.

И вообще от Тимохина с самого начала не было никакого толку. Он больше нам мешал, чем помогал. Сначала мы с Саньком установили в зале гардину, с толстой шторой довольно мрачного багрового цвета, потом старый бабушкин стол привели в чувства. А он всё это время сидел на диване с открытой пивной бутылкой, травил пошлые анекдоты и сам же над ними ржал. Я знал, что на Ленку он видов не имел, поэтому реагировал спокойно. В противном случае пришлось бы демонстрировать своё «джентльменство» и настойчиво советовать Лёхе выбирать выражения.

На кухне девчонки химичили над холодными и горячими закусками, временами вспыхивая порывами звонкого смеха. Я не слышал их разговоров, но догадывался, что речь идёт о нас. Тем более что салатики они резали не «на сухую», а под Джин-тоник или Шардоне Совиньон. Кому уж что нравилось, и кто уж что предпочитал.

Наверняка рыжая Светка Еремеева намекала, что была бы не прочь провести бурную ночь со мной, а Танька Смирнова не уставала повторять, что Сашок Дербенёв её уже «достал» своим чрезмерным и назойливым вниманием, при этом краснела и стыдливо опускала глазки куда-то вниз. Как будто все вокруг были слепы и не могли видеть того, что Санёк за время нашего знакомства не проявил к ней ни малейшего знака внимания.

Я старался представить, как Ленка реагирует на высказывания Светки о моей персоне. Мне хотелось, чтобы она ревновала, хотя бы чуть-чуть, чтобы я в её глазах наконец приобрёл несколько иной статус. Боюсь, что она была холодна как февральская сосулька, а может, просто виду не подавала, что я ей действительно нравлюсь. Странный это народ, девчонки. Порой они и сами не знают, чего хотят.

Ближе к обеду мы завершили все дела: салаты и закуски «отдыхали» в холодильнике, а зал был приведён в порядок; по крайней мере, мы с Саньком решили, что работа завершена. Тимохин громко рыгнул, сидя на запылённом диване, а потом сообщил нам в полный голос, что, между прочим, сегодня он трахнет Юльку Селиванову, двоюродную сестру Светки. Она должна была прийти к трём часам, но, по его словам, лучше бы не приходила, ради собственного же блага.

– Ты что, умом дёрнулся? – осадил его Санёк. – Ей же только шестнадцать!

– А мне пох, – спокойно ответил Лёха и снова рыгнул. – Если девочка созрела, значит, письку суй ты смело! – Он громко заржал, но очередная порция желудочных газов заставила его заткнуться.

– Тимохин, ты – просто поэт и романтик, – съязвил я.

– Скорей бы Шмель пришёл, – сказал Санёк, – а то скучно без него.

Я кивнул.

Женька Шмелёв, или просто Шмель, как звали его все, был тоже моим другом, вторым по значимости после Санька. Весёлый и шумный парень, душа компании. На каждую вечеринку его ждали с нетерпением. Девчонкам он тоже нравился, но скорее как клоун, чем как парень. Никто из них не хотел видеть в нём мужчину. Да Шмелю, в сущности, на это было наплевать. Раз в неделю он навещал одну свою знакомую по имени Жанна. Это была тридцатипятилетняя незамужняя женщина, которая жила на другом конце города в просторной четырёхкомнатной хате и, судя по всему, испытывала плотскую слабость к мальчикам помоложе.

По словам Шмеля, в постели она вытворяла такое, что не могло присниться даже в самом изощрённом эротическом сне. Он взахлёб рассказывал об этих встречах, смаковал каждую деталь, при этом прозрачно намекая, что мне тоже стоит попробовать. Но как бы она не была сильна по части секса, всё-таки я предпочитал девчонок своего возраста, или с разницей до пяти лет. Оно как-то поспокойнее и попривычнее, да и отношения эти с дамами бальзаковского возраста всегда попахивают извращением. По крайней мере, так считал я, но никогда не убеждал друга разделить мою позицию. В конце концов, интимная жизнь – это личное дело каждого.

– Шестнадцать – это нормально, – неожиданно сказал я в защиту Тимохина, но при этом добавил: – Если тебе самому не тридцать пять.

Тот одобрительно рыгнул.

Санёк лишь пожал плечами и закрыл эту тему для себя. Спорить со мной ему никогда не нравилось.

По Юльке Селивановой можно было проверять часы. Не знаю, что её заставляло быть столь пунктуальной, но она не опаздывала никогда более чем на пару минут. Если сказано было «в три часа», значит, ждать её следовало именно в это время, а не раньше или позже. И в тот злополучный день она решила не изменять своему принципу – пришла спустя полминуты, после того, как по высокогорскому музрадио 102 и 5 FM ди-джей Саша Кей сообщил, что на Урале уже 15:00 и, между прочим, завтра весь день наш промышленный город будут заливать дожди.

Юлька зашла в квартиру, накрашенная и вся расфуфыренная, словно собиралась не на день рождения подружки, а на королевский бал «склеивать» какого-нибудь принца. Девчонки тут же развизжались от радости и принялись почти по-лесбийски осыпать друг друга поцелуями, как будто не виделись уже несколько месяцев к ряду. Мы с Саньком поздоровались с Юлькой спокойно и сдержанно, а Лёха прямо таки впился в неё взглядом, просверливая пьяными глазами всё тело, особенно те две выпуклости, что находятся у каждой девчонки пониже спины. Но надо отметить в пользу Юльки – там было на что посмотреть, или даже – о-хо-хо! – потрогать, не смотря на то, что ей только шестнадцать.

Если девочка созрела, значит, письку суй ты смело!

Если только тебе не тридцать пять.

Но я уже тогда всерьёз увлёкся Ленкой, так что на остальных смотрел только краешком взгляда… ну так, самую малость. Мужики ведь такие сволочи, ей богу! Правильно говорят девки, – нет в нас верности, даже если есть любовь. Хотя всякое случается. Бывают и моногамные ребята, которые влюбившись в одну девчонку, других просто перестают замечать. Однако я думаю, всё же лучше не становиться фанатом своей пассии, а то, чего доброго, ещё крышу снесет, и начнёт гонять ветром в поле, пока ты как зомбяра будешь влачить свое жалкое подкаблучное существование.

В половине четвёртого мы всё-таки уселись за стол пропустить пару рюмок и скоротать время до того времени, когда на день рождения заявятся основные гости. Если мне не изменяет память, в тот день Ленка ожидала человек десять – не меньше. Зачем так много? Чёрт его знает! Возможно, она боялась обидеть кого-нибудь своим игнором. Но как бы то ни было, Юлька Селиванова оказалась последней гостьей на вечеринке. Она игриво покрутила попкой перед моим мужским самоуважением, полностью проигнорировав Тимохина и Санька.

– Рада тебя видеть! – сказала она, и я просто обалдел от такого поворота событий.

– Я тоже, – выдавил я с трудом, а сам покосился на Ленку. Но она в тот момент деловито разливала в бокалы вино и в нашу сторону даже не смотрела.

Маленькая тёплая ладонь коснулась моей руки. Юлька посмотрела мне прямо в глаза, полуослеплённая обилием блёсток на собственном лице. Я подумал о том, что Юлька хоть и была блондинкой, в привлекательности всё же уступала Ленке, хотя в ней присутствовал какой-то свой шик: улыбка мне казалась просто лучезарной.

Как-то незаметно наши места за столом оказались рядом. Мы с Саньком жутко хохмили, а Юлька, млея от смеха и хмеля всё больше и больше, тёрлась о моё бедро своим. Признаться, временами я себя еле сдерживал. Такие шутки с пьяными молодыми парнями для девушек вообще могут выйти боком. Им-то не понять, что с нашим мозгом в таком состоянии вытворяют половые гормоны. А в красном вине, как известно, ещё и содержатся афродизиаки.

В общем, через пару часов я практически перестал замечать Ленку, и её мнение в разговорах стало затрагивать меня всё меньше и меньше. Меня занимали только эти весёлые голубые глаза и бедро, неустанно штурмующее под столом мои эрогенные зоны. Я думаю, если бы Тимохин не надрался так к тому моменту, то был бы сильно расстроен, увидев то, как Юлька с ног до головы засыпает меня знаками внимания.

Через стол ко мне перегнулся Санёк и спокойно заметил:

– От Шмеля ни слуху, ни духу.

– Ну и чёрт с ним! – так же спокойно ответил я. – Что теперь, его упрашивать что ли? Сам не маленький.

В 18:30 Тимохин очухался и захотел выйти на улицу, чтобы подышать, как говорил он, через сигаретный фильтр. Девчонки были уже довольные и пьяные, особенно Юлька, которую несколько бокалов Шардоне Совиньон превратили в краснощёкую и смеющуюся дурочку. Она продолжала заигрывать со мной, а я, в общем-то, не сопротивлялся. Всем было весело и хорошо, кроме самой Ленки. Она просто не выпускала из рук свой мобильник, названивая всем тем, кто ещё не соизволил явиться.

Мне кажется, что большинство людей всё-таки склонны предчувствовать определённые события заранее. Хотя, может, я и ошибаюсь на этот счёт. Ведь как можно судить за тех, кого ты вообще не знаешь, и за тех, кого никогда не видел в глаза?

Мы все изолированы друг от друга, заключены в плен собственного тела, и можем вступать в контакт только посредством органов чувств, которые, надо сказать, априори далеки от совершенства, или хотя бы даже простой объективности. Говоря проще, мир такой, каким его видим мы, и у каждого на этом фоне произрастает своя собственная идеология, своё мировоззрение и свои представления о самом прекрасном и самом ужасном.

До девятнадцати лет я лишь однажды задумывался над тем, что для меня является самым страшным. Тогда старший двоюродный брат задал мне, девятилетнему мальчику этот вопрос:

– Толик, а чего ты боишься больше всего?

Его рыжие волосы трепал лёгкий июньский ветер. В разгар каникул мы медленно сходили с ума от безделья. Асфальт плавился от жары, а городские «коробки» не вызывали никаких иных эмоций, кроме уныния.

Тогда я волей-неволей крепко задумался над этим вопросом, хотя и ответил брату почти сразу, что больше всего боюсь оборотней после просмотра фильма «Серебряная пуля». Но после, ночью я долго не мог уснуть. Вопрос сам собой терзал мою юную голову, мысли рождались вопреки воле. Я помню, как в ночном небе, в короткий промежуток тьмы в небе всплыла большая сияющая луна. Кратеры на её поверхности напоминали умирающий лик. И тогда я внезапно понял, чего боюсь на самом деле.

Страх потерять родных, увидеть их мёртвыми был настолько силён, что заставлял меня практически сжиматься в комок и плакать от бессилия. Уже тогда я осознал в полной мере тот факт, что совершенно никак не могу повлиять на этот процесс, что не смогу изменить решение мироздания в свою пользу. Рано или поздно, но умрёт и мой отец, и моя мама. Умрёт мой рыжий брат Колька. И умру я.

Я представил себе свой собственный гроб, обитый чёрной материей и окантованный кружевной ленточкой с холодными искусственными цветами. Молод я или стар, совершенно не имело никакого значения. Сам факт неминуемой смерти пугал бесконечно глубоким разочарованием в системе мироздания. Всякая жизнь теряла смысл на фоне того, что она недолговечна. Даже если ты живёшь миллион лет, всё равно однажды наступит момент, когда смерть превратит тебя в жалкий и никому не нужный кусочек холодной плоти.

Да, больше всего я боялся смерти, и продолжаю бояться до сих пор; и уверен, что те, кто её не боятся, либо лгут, либо просто не осознают в полной мере того, что говорят.

Тогда вечером 25 мая наша именинница, Ленка Суркова неожиданно поднялась со своего места и заявила о том, что спиртное на нашем празднике жизни быстро исчерпало свои резервы. Но присутствующие только начали входить в молодёжно-алкогольный раж, и, как я подозревал, для каждого в отдельности этот порыв могло остановить только извержение желудка.

– Ну, и что ты предлагаешь? – прищурившись, спросил Лёха Тимохин.

Ленка деловито зашуршала банкнотами в своей сумочке. Её щёки слегка раскраснелись, поведение стало более раскованным, причёска менее аккуратной. Ленка, как и все остальные, была пьяна, и, так же как и все, требовала продолжения банкета.

– Голосовать будем? – попытался шуткануть Лёха. Но его юмор, как всегда, никто не оценил.

– А погнали все вместе? – неожиданно предложил Санёк.

Компания дружно и с одобрением загоготала. Я видел, что мой друг уже пьян, видел, как Юлька с улыбкой смотрит на меня.

В тот момент произошло то, что кроме как неблагоприятным стечением обстоятельств, либо злобным происком судьбы не назовёшь. Шурик зачем-то поднял голову вверх и посмотрел на гардину, которую мы с ним сегодня так самоотверженно вешали на своё законное место. Я работал перфоратором и был страшно этим горд. Для обычного взрослого мужика сделать пару дырок в бетонной стене – плёвое дело. Но для молодого парня, на которого смотрят красивые девушки – это целый квест.

Санёк задумчиво почесал репу и я увидел, что один из дюбелей наполовину вылез из своего отверстия. Саму гардину слегка перекосило. Ну, а самым позорным обстоятельством было то, что она в любой момент могла свалиться вниз, и тогда – здравствуй позорище и рукожопый понтарез Толя Ветрянкин, который может только чесать языком, но на деле не знает даже того, как с первого раза нормально повесить гардину.

Я поспешно отвёл взгляд в сторону, чтобы никто, не дай бог не последовал моему примеру, не посмотрел наверх и не засвидетельствовал факт моего провала. Однако, всем уже было пофигу: девчонки шумно галдели, парни накидывали куртки, собираясь выйти к подъезду пораньше, чтобы успеть «спокойно покурить». Только я медлил, лихорадочно придумывая причину, или повод остаться в квартире одному, чтобы успеть исправить свой «косяк».

Тем временем Тимохин подошёл к окну, выглянул на улицу, небрежно отдёрнув край шторы. В тот момент я едва не проклинал его и всерьёз опасался, что именно благодаря этому пьяному придурку, гардина рухнет вниз прямо сейчас. Я искренне надеялся, что если уж это и произойдёт, то пусть по башке получит именно Тимохин. Желательно, чтобы после этого на его взъерошенном черепе выросла здоровенная синяя шишка.

Мы с Саньком обменялись многозначительными взглядами. Шурик пожал плечами, как бы говоря: «Я не знаю, что делать. Хоть убей».

– Чего это там? – задумчиво сказал Тимохин, глядя в окно и всё так же нещадно дёргая штору.

– Что? – спросила Ленка.

– Возле соседнего подъезда какой-то «сходняк». Народу собралось человек сорок.

Ленка пожала плечами.

– Может похороны?

Тимохин обернулся.

– В семь часов вечера?! Ты с ума сошла?!