Текст книги "Танцы с бряцаньем костей. Рассказы"

Именинница повторила свой жест, демонстрируя полное безразличие.

– Иногда похоронные компании получают такое большое количество заказов, что тупо не справляются. Мой дядя работал в «Ритуале» пять лет. Он говорил, что иногда приходилось проводить похороны и в десять вечера.

– Ну, хорош там, – заголосила Танька. – Нашли тему для разговора. Собирайтесь, давайте! Время-то не резиновое. Скоро остальные подойдут.

И тут мне в голову пришла прекрасная мысль.

– Лен, – чуть виновато обратился я, осторожно взяв её за предплечье. Я хотел, очень хотел прикоснуться к её тонкой изящной ладони, но не смог перебороть трусость.

Она обернулась, с вопросом глядя на меня.

– Лен, – повторил я. – Можно я останусь?

Она удивлённо подняла брови.

– Ну, – я замялся. – Скоро придут ребята.

– Ничего страшного, – она погладила меня по плечу. – Я сейчас позвоню всем и скажу, чтобы подходили к «Мегамарту».

Я шумно выдохнул, явно выдавая своё смущение. Брови Лены снова поднялись вверх. И тут уже я ляпнул первое, что пришло в голову:

– У меня это… живот что-то скрутило.

– А, – она смутилась больше, чем я ожидал, но отреагировала вполне адекватно. – Ну, тогда ладно, оставайся, конечно.

Я готов был провалиться на месте, и мысленно уже обзывал себя всяческими ругательствами, из которых самыми мягкими были «идиот» и «дегенерат». Надо же было выдать такое в лицо девчонке, которая тебе безумно нравится? Чем я вообще думал в тот момент? И теперь уже становилось не понятно, какой из фактов был для меня более позорным: тот, что я неправильно повесил гардину, или тот, что я, пардон, захотел на горшок.

Масла в огонь подливал Санёк, лицо которого побагровело от едва сдерживаемого смеха. Он покрутил пальцем у виска и в довесок показал мне большой палец. Дескать: «супер! Ты – сказочный идиот, Толя!»

Чёртова гардина! – в сердцах подумал я и мысленно сжёг её в печи вместе с этой пугающей багровой шторой.

Я стоял как пришибленный и молча наблюдал за тем, как мои друзья и знакомые медленно собираются в путь, за тем, как Лёха упал в коридоре, когда пытался перешнуровать кроссовок, как Юлька крутила задницей перед моим носом, при этом ни чуть не беспокоясь о том, что джинсы с заниженной талией сползли практически до середины её упругих белых ягодиц; за тем, как одевается Лена, стараясь не смотреть в мою сторону.

Когда дверь захлопнулась, я ещё какое-то время простоял один, слыша звуки смеха, доносящиеся из подъезда. Голоса искажались, дублировались коротким эхо. А в квартире вдруг стало пугающе тихо. Стены вдруг снова начали сочиться запахом старости и забвения, словно дух бабули проснулся и захотел дать о себе знать.

Я медленно повернулся к окну, за которым уже понемногу начало темнеть. Слишком рано для конца мая наступала ночь. Скорее всего, причиной сгустившегося мрака стали дождевые тучи, наползшие с востока беспросветной пеленой. Мой любимый и родной Зеленогорск готовился впитать стенами панельных новостроек и хрущёвских пятиэтажек струи дождевой воды.

Таааак!

Я деловито потёр руки. Нужно было настроиться на позитивный лад, чтобы исправить свою ошибку как можно быстрее и качественнее. В собственном виденьи я снова стал взрослым и даже зрелым мужиком, которого не пугали трудности, который обладал богатым жизненным опытом и практически ничего не боялся.

Я снова вытащил из кладовки старую бабушкину стремянку, подставил её к окну и взобрался на самый верх, так, что злополучная гардина оказалась как раз на уровне моих глаз. План был простой: взять дюбель потолще, вбить его в просверленное отверстие и по новой закрутить саморез.

И куда же я, придурок, смотрел, когда забивал этот дюбель? Он же болтался в отверстии, как карандаш в стакане!

Я тихонько сматерился и приступил к осуществлению плана: вынул старый дюбель, пальцами выкрутил из него саморез, при этом поддерживая незакреплённую часть гардины собственной головой. Новый вбился с заметным трудом, собственно, так, как и надлежало по логике вещей, так, как и нужно было сделать с первого раза. Саморез я заворачивал уже с вернувшимся чувством собственного достоинства и едва ли не считал себя победителем по жизни.

В моей руке всё ещё была крестовая отвёртка, взятая «напрокат» у отца вместе с перфоратором и чёткими наставлениями о том, что и как нужно делать, когда я зачем-то посмотрел вниз, с высоты второго этажа на улицу.

Тесный и серый двор коробочного панельного дома уже подмочили первые капли упавшего с неба дождя. Покрытый слоем пыли асфальт жадно их впитывал, словно песок в жаркой африканской пустыне. Из окна гостиной мне открывался прекрасный вид на соседний угловой подъезд, возле которого кучковались молчаливые понурые люди никак не меньше человек сорока. С первого взгляда стало понятно, что Ленка была права: там действительно намечались похороны. Возле подъездных дверей стояла крышка простого деревянного гроба, обтянутая ярко-красной материей. На фоне тёмно-серого антуража она казалась какой-то потусторонней и инопланетной декорацией, как кровоточащая рана на бледной коже. На большинстве женщин были чёрные платья и траурные кружевные косынки того же цвета. Мужчины курили, либо вполголоса обсуждали что-то между собой. Я увидел в руках некоторых из них венки с траурными лентами. Лёгкий ветер трепал эти мрачные кусочки материи и моему взору открывались фрагменты прощальных посланий:

«Любимому брату»… «от друга»… «от дочери»…

Кому-то явно не повезло покинуть этот мир в конце весны, в самую цветущую пору под запах яблонь, сирени и мать-и-мачехи.

«Покойся с миром».

Я всегда относился с уважением к чужой смерти и никогда не понимал тех, кто мог глумиться над этой щепетильной темой. Возможно, до этих «шутников» просто не доходила в полной мере суть этого понятия. Возможно, что и кто-то подшучивая над смертью, таким образом пытался спрятаться от собственных страхов. Но, по сути, смерть нельзя не уважать, или не бояться только по одной простой причине. И эту причину озвучивал ещё мой дед при каждом удобном случае.

– Все там будем, – говорил он.

Сам не зная зачем, я шёпотом повторил его слова и захотел перекреститься, однако не смог этого сделать, так как одной рукой держался за оконный откос, а во второй всё ещё сжимал отцовскую отвёртку.

Тем временем понурый и подавленный народ возле углового подъезда пришёл в движение: люди слегка отступили, пропуская вышедших из дверей подъезда. Я сразу же понял, что это были близкие покойного. Вся энергетика этого скорбного и мрачного мероприятия словно аккумулировалась на них. Пожилую женщину, скорее всего, мать покойного вывели под руки двое пошатывающихся от неслабой дозы спиртного мужчин. За ними вышел молодой парень, быть может, лет на пять старше меня, одетый в строгий костюм с белой рубашкой, но без галстука. Светло-русые волосы, зачёсанные на бок, выдавали в нём офисного служащего.

С самого начала в его облике меня что-то насторожило. И лишь спустя какое-то время, прочитав статью в «зеленогорских вестях», я понял, что это было. На его лице не отражалось и тени какой-либо грусти или тем паче трагичности, хотя он и пытался изо всех сил хмурить брови, изображая траур. Но надо сказать, что с такими данными он бы не смог поступить даже в местный актёрский кружок. Происходящее его не то чтобы как-то задевало, но, и, похоже, ничуть не затрагивало.

Следом за ним с интервалом в несколько секунд появилась она.

Я сразу же понял, почувствовал своим внезапно пробудившимся шестым чувством, что на этом празднике смерти она является главным действующим лицом, не считая, конечно, самого покойника. Молодая и красивая девушка, наверняка моя ровесница, или чуть старше. Цвет её волос скрывал чёрный платок, повязанный на подобии банданы. Кожа смуглая, чёрные тонкие брови и правильные черты лица делали из неё настоящую красавицу. Но от её красоты веяло чем-то пугающим, как от ядовитого цветка, аромат которого содержит цианиды.

На её лице мало того, что отсутствовало скорбное выражение, но ещё и царила откровенная радость. Она не стеснялась окружающих и улыбалась, просто цвела и пахла, словно находилась не на похоронах близкого родственника, а шла под руку с любимым к свадебному алтарю.

Разум тут же попытался найти её столь неординарному поведению оправдание и подкинул мысль о том, что, возможно, просто у девушки нервный срыв, или попросту «поехала крыша». Такое иногда случается с людьми, когда они от горя категорически отказываются принять реальность такой, какая она есть, и создают в своём виденьи нечто иное. Но присмотревшись получше, я понял, что это не так. Глаза девушки не излучали безумие, улыбка была не сумасшедшей, и выглядела вполне естественно. Чувствовалась волна негодования, прокатившаяся по толпе собравшихся. Даже этот пижон с зачёсанными набок волосами рядом с ней выглядел невинной овечкой. Было видно, что столь откровенные эмоции девушки его сильно смущают. Он вращал из стороны в сторону головой, бросал короткие взгляды на окружающих и стыдливо опускал глаза, пытаясь при этом изобразить на своём лице грустную гримасу.

В тот момент до меня дошло осознание полнейшей абсурдности происходящего: похороны вечером, и плюс эта несомненно адская парочка с плохо скрываемой, либо вообще нескрываемой радостью. Это как же покойник должен был насолить им при жизни, чтобы они вот так радовались его кончине?

Мне захотелось слезть со стремянки на пол и отвернуться от окна, оставив это чудовищное семейство в ином мире, тем более что скоро должны были вынести покойного, а трупов я побаивался всегда. Однако какая-то сила парализовала моё тело.

Подожди чуть-чуть, – говорил мне внутренний и при этом чужой голос. – Ты не видел ещё самого главного, самого страшного. Подожди минутку, всего одну. Это худшее из того, что ты когда-либо видел в своей жизни. Это худшее из того, что суждено тебе увидеть в этом воплощении. Это самое страшное. Это страшнее всего!

На девушке было приталенное чёрное платье с короткой юбкой, чёрные же колготки, обтягивающие её длинные и стройные ноги, туфли на высоком каблуке. Если бы мой отец увидел это, то непременно бы предположил, что эта особа не иначе как собралась на «панель торговать своими отверстиями», и, как знать, возможно, был бы не далёк от истины. Даже сквозь двойное оконное стекло я услышал, как собравшиеся возле подъезда неодобрительно зароптали. Вся эта трагично-унылая масса, окрашенная только красными гвоздиками и пластмассовыми цветочками на венках, зашевелилась. Люди старались отстраниться, отойти подальше от этой «сладкой парочки», словно те страдали проказой. Девушка взяла своего белобрысого бой-френда под руку, прижалась к нему и поцеловала в губы. Тот опустил глаза.

– Чтоб ты сдохла, мразь! – крикнул кто-то из толпы. Народ тут же качнулся в сторону, и я увидел, как двое мужиков покрепче оттаскивают в сторону третьего, судя по всему, сильно пьяного. Даже отсюда было видно, что мужчина плакал, но при этом его лицо перекосило от ненависти.

Что же она натворила такого?

У меня тогда оставался последний шанс сползти с чёртовой стремянки, отвернуться от окна и остаться нормальным человеком. Я ещё мог избежать прогрессирующей паранойи, хронической бессонницы и неврозов. Я ещё мог сохранить цвет своих волос в их изначальном виде.

Но не сделал этого.

Что мной двигало в тот момент, теперь уже и не вспомнить. Наверное, то был ступор, на подобие того, в который впадают кролики, увидев танцующую перед ними кобру. А может быть, виной всему просто проклятый юношеский максимализм и присущее ему безграничное любопытство. Именно оно, не смотря на все увещевания внутреннего голоса, заставляет молодых людей пробовать тяжёлые наркотики, идти на преступления и ради интереса «выживу или нет» прыгать с моста в холодную стометровую пропасть.

Если бы сейчас я каким-то образом смог вернуться в прошлое, то несомненно стащил бы самого себя на пол, закрыл себе глаза и уши, и просидел бы так до прихода моих друзей. Но, к сожалению, изменить собственное прошлое не в нашей власти. То, что произошло даже секунду назад, является уже безвозвратно утерянным и неисправимым. Всего полминуты событий, может, даже меньше, и моя дальнейшая жизнь превратилась в третьесортное убожество, в мир, где я боюсь разговоров о смерти, боюсь смотреть телевизор, а во всех без исключения девушках вижу ту самую Олесю Камышову. Да именно так её звали, если, конечно, в газете не изменили имена и фамилии.

Когда двери подъезда распахнулись во второй раз, все присутствующие, включая и меня, всё ещё стоявшего на стремянке с отвёрткой в руках, замерли. Мир словно замёрз, и пространство стало вязким как желе. Мысли из головы словно испарились, оставив только чистое и осознаваемое виденье.

Ты издеваешься надо мной, Господь?

В мертвенной тишине к подъезду вышел один из служащих ритуальной конторы и поставил на асфальт два массивных табурета. Присутствующие тут же образовали вокруг них овал. Периферия подтянулась к центру, однако первый ряд старался вжаться в людей, стоявших за их спинами.

Спустя несколько секунд, этот же служащий торопливо раскрутил болты доводчика и подпёр стальную подъездную дверь куском деревянного бруска. Я почувствовал, как тишина прокралась и в квартиру Ленкиной бабушки. Призрак старушки словно притаился, перестал источать свойственный ему запах забвения и одиночества, и в страхе забился в потаённом углу. Неведомо как пробравшийся через запечатанное окно леденящий ветерок слабо заколыхал штору, висящую на установленной моими руками гардину.

Гроб, обтянутый ярко-красной материей словно светился. Белоснежный саван с огромным православным крестом накрывал тело покойного до самого подбородка. И только в тот момент до меня дошло, что установили его как раз под моим окном. Тёмные волосы мертвеца отливали серебром, лицо было подозрительного смуглого цвета. Приглядевшись получше, я понял, что его словно намазали йодом. Ярко-жёлтый цвет лица дико контрастировал с серыми тонами улицы и белоснежным саваном.

Это был мужчина, и, судя по всему, лет пятидесяти от роду. Хотя я и не судмедэксперт, но всегда понимал, что смерть зачастую стирает с лица возрастные ограничения. Некоторые трупы отекают, другие, например, ставшие жертвой онкологии, напротив, усыхают и их кожу прорезают глубокие старческие морщины.

Сказать, что потрясло меня больше всего? Я и теперь готов поклясться, что на его лице уже в тот момент чётко отображались эмоции. Синюшные губы были направлены уголками вниз, брови нахмурены, как на театральной маске, изображающей трагедию, только в этот раз в общий букет эмоций вплеталось и ещё явное отчаянье, нежелание верить в то, что случившееся с ним является правдой, а не кошмарным сном, или наркотическим видением.

Всё было на самом деле!

Олеся и её парень Герман (по крайней мере, именно так их называли в «Зеленогорских вестях») приблизились к гробу вплотную. Парень явно чувствовал себя не в своей тарелке, но девушке, судя по всему, было на всё плевать. Она даже взялась за краешек гроба, провела рукой по атласной окантовке и что-то сказала своему парню. К своему ужасу, я понял, что именно по движению её губ.

– Не бойся, малыш, видишь, он уже мёртвый.

Она улыбнулась, и я в очередной раз убедился в безупречности её красоты. Огромные голубые глаза притягивали как магниты, маленький подбородок, аккуратные пухленькие губки. В такую влюбиться – как два пальца об асфальт. Она вздохнула и обратила свой взор на лицо покойного.

Спустя пару месяцев, в одном из июльских выпусков «Вестей» я прочитал короткую заметку, приоткрывающую завесу на майские события. Как я понял, власти изо всех сил старались скрыть всю подноготную случившегося, описав только то, что, по их мнению, могло уложиться в рамки понимания среднестатистического обывателя.

Дочь отравила отца.

«Вчера днём в Высокогорский Областной Суд вынес приговор 28-летнему Герману Реестренко. Обвиняемый получил наказание в виде лишения свободы на срок 7 лет с отбыванием в колонии общего режима. Судья зачитал приговор в присутствии адвоката подсудимого и родственников потерпевшего. Герман проходил сразу по нескольким статьям, основной из которых была ст. 115 п. 12 УК РФ.

Напомним, что главная обвиняемая, дочь покойного Семёна Борисовича Камышова, Олеся до суда не дожила, скоропостижно скончавшись от сердечного приступа на похоронах своего отца.

Причиной убийства стали корыстные побуждения, а именно намеренья дочери заполучить трёхкомнатную квартиру отца в своё пользование. Для совершения преступления она подговорила своего сожителя Германа Реестренко совершить хищение в медицинском учреждении, в котором он работал бухгалтером. Молодой человек похитил ампулу с мышьяковистым водородом, которую они позже добавили в алкоголь отцу и уговорили его выпить. По словам Германа, Семён Борисович знал, что его хотят отравить, но не стал сопротивляться, так как посчитал, что своей смертью поможет дочери обрести истинное счастье».

Подробностей этого происшествия, как и истинной сути и мотивов Олеси и Германа мы не узнаем никогда. Однако слухи в этом районе Зеленогорска распространяются очень быстро, при этом искажаясь и обрастая новыми шокирующими подробностями. Передаваемая из уст в уста информация всегда имеет такое свойство. Как говорил ещё мой дед, царствие ему небесное: «В одном конце деревни пёрнул, в другом скажут, что навалил в штаны». Но как бы там не было на самом деле, в тот день, 25 мая я стал свидетелем колоссального выплеска негативной энергии, целенаправленной и беспощадной. Возможно, это в какой-то степени доказало существование жизни после смерти. Но сказать честно, мне всё равно. Пережив это, я стал другим, и этот новый запуганный человечек теперь боится смерти в разы больше, чем все остальные люди.

Когда Олеся посмотрела в лицо отравленному собственными руками отцу, она и предположить не могла, что всё обернётся именно так, как обернулось. Наверняка в её симпатичной головке уже прокручивались сцены новой жизни: свобода от отцовского контроля и нравоучений, безудержный секс с любимым парнем в любой части квартиры, да и бог весть что ещё.

Толпа неожиданно выдохнула. Одна женщина вскрикнула и тут же повисла на руках стоявшего у неё за спиной мужчины. Тело покойника вздрогнуло, и саван сбился в ряды складок в районе его ног. Затем правый глаз медленно выплыл из-под синюшного опущенного века. Мутный и пожелтевший глаз с узким чёрным зрачком. Он плавно переместился сначала в одну, а затем в другую сторону, остановившись на лице любимой и ненавистной доченьки. Олеся пошатнулась, словно кто-то невидимый отвесил ей тяжёлую пощёчину, голова качнулась в сторону. И в следующую секунду она истошно закричала. В её крике смешались боль и отчаянье, отказ верить в происходящее и, конечно же, неописуемый страх. Герман рухнул в обморок, как срубленное дерево. Очевидно, от шока он потерял сознание. И возможно, именно это обстоятельство в конечном итоге спасло ему жизнь.

Я почувствовал, как на моей голове зашевелились волосы, а ноги вдруг так похолодели, словно их внезапно обложило льдом. Крик девушки звучал непрерывно в течении минуты, не меньше, но мне, как и остальным свидетелям он показался бесконечным. Уже под конец он сорвался на сдавленный хрип, словно психика выдавила из лёгких не только весь воздух без остатка, но и жизненную силу, ещё минуту назад делающую её прекрасной как цветок жизни.

Когда вновь наступила тишина, девушка упала на асфальт. Чёрная косынка слетела с её головы, обнажив шикарные тёмные волосы, которые прямо у нас на глазах стремительно покрывались белым налётом седины. Тогда я ещё не знал, что и мои виски в тот момент начали отливать серебром. Серо-чёрная толпа из похоронной процессии бросилась в рассыпную. Кто-то плакал, кто-то закричал. Несколько венков тут же оказались растоптанными, и пластиковые цветочки по двору начал разносить равнодушный весенний ветер. Парни из ритуального агентства кинулись к спасительному катафалку, двигатель которого тут же завёлся и автомобиль с надписью «Ритуал» на борту резко рванулся с места, едва не сбив какую-то старушку с чёрным платочком на голове. Спустя секунду, они уже скрылись за углом дома, бросив и покойника, и тех, кто с ним прощался на произвол судьбы.

И в этот самый момент, сквозь двойное оконное стекло и крики разбегающихся людей, я услышал ещё один звук, высокий и надрывный, приправленный мокрым хрипом, и отдалённо напоминающий стон умирающего от рака лёгких. Губы мертвеца пытались разомкнуться, но очевидно, сделать это им мешали швы, наложенные патологоанатомом в морге.

Да, и мёртвые иногда кричат. Кричат, когда со смертью боль души не утихает, а лишь усиливается от открывшихся для них новых подробностей. Мир ему и его жестокой дочери! И да простит их обоих Бог! Если, конечно, это возможно…

Многим позже, уже на сеансах психотерапевта я стал возвращаться снова и снова к тем кошмарным событиям. Мой врач сказал, что сделать это необходимо, ибо иного способа справиться со страхом просто нет. Однако вскоре я понял, что он лукавил, так как с самого начала был убеждён в том, что увиденное мной, было всего лишь галлюцинацией. Я так и не смог доказать ему, что в тот вечер, как и во всей своей жизни никогда не принимал наркотики. Истинной целью всех сеансов психотерапевта было лишь избавить меня от самого страшного. И пусть ему не удалось убедить меня в том, что всё увиденное было лишь плодом моего воображения, то хотя бы заставить меня поверить в то, что взгляд покойника, направленный на меня, я уже позже домыслил сам.

Теперь я уже и сам в этом сомневаюсь. Как знать, может, в тот вечер психика и вправду выкинула мне свой странный фортель. Но стереть это из памяти сможет, наверное, только электрошок мозга.

Я отчётливо, чересчур отчётливо помню, как голова покойника повернулась вверх, в своё первоначальное положение, и приоткрывшийся мутный глаз, пару раз медленно моргнув, уставился прямо на меня. И в тот момент я проклял бога за две вещи: за то, что он привёл меня в это время и в это место, и за то, что я не родился слепым.

Сложно описать, что я почувствовал в тот момент на самом деле. Всё моё существо просто застыло, замерло. Мысли прекратили своё постоянное движение в голове. Разум сжался в точку, практически аннигилировался, потому что отказывался участвовать в этом событии, предоставив рычаги управления сознанию и душе.

Не было ничего во всей вселенной кроме меня и этого взгляда, который не пронзал мою душу, а приоткрывал двери в другой мир. И этот мир был настолько чуждым, что мог вызывать только слепой и яростный ужас. Наверное, так же почувствовал бы себя космонавт, оказавшись на горизонте событий чёрной дыры и заглянувший в ультрареальную, паронормальную Бездну. Возможно, мы все себя так чувствуем, когда переступаем в этой жизни свою последнюю черту. И если уж так, то я бы отдал всё, продал бы душу дьяволу за то, чтобы жить вечно, какой бы не была эта жизнь. Никакие физические страдания не сравнятся с этим ужасом, миллион смертей не сравнится с одним-единственным рождением в этой тёмной и чужеродной вселенной.

Именно по настоянию психотерапевта я и решил описать эти события, чтобы сейчас, спустя год, попытаться начать жить заново. Я всегда честно исполнял его указания, но сейчас, как никогда раньше, сомневаюсь в его методах. Сегодня ночью, судя по всему, я опять не буду спать, как и тогда, с 25 на 26 мая проваляюсь в полубреду на постели, буду вскакивать и включать свет, понимать, что он не спасает, выключать его снова, и так до самого утра, пока при свете солнца не подойду к зеркалу и не увижу седину на своих висках.

Отец предлагает сходить к священнику. Как знать, может, это и поможет. Хотя теперь я сомневаюсь во всём. В одном мой доктор прав: по какой-то причине, часть моего сознания не только не отказывается от воспоминаний, но и всячески охраняет их от искажений, временных налётов и тому подобного. Какая-то часть меня незыблемо тянется к тому, что напугало меня до полусмерти. Так мотылёк, врываясь в комнату, самозабвенно бросается в пламя зажженной свечи. Наверное, чтобы понять и почувствовать самое главное и умереть.

Самое главное и самое страшное. Иди навстречу своему страху, ешь его, пей его, занимайся со своим страхом любовью.

О, да! Только в моём случае именно страх занимается со мной любовью, причём делает это в насильственной и циничной форме.

Не знаю, почему я не умер тогда. Помню, что у меня перехватило дыхание и как сгрохотала отвёртка, выпавшая, наконец, из руки. Я упал на пол и долго смотрел в потолок, пытаясь разглядеть все трещинки и неровности в штукатурке, таким образом борясь с тёмной пеленой, застилающей глаза. Затем дыхание начало возвращаться. Лёгкие подбадривало моё молодое и здоровое сердце, которое категорически отказывалось останавливаться, не смотря ни на что. Оно словно кричало:

– Давайте, давайте, ребята! Работаем, работаем!

Затем я кое-как поднялся с пола и отправился в ванную, где всё ещё дрожащими руками умылся холодной водой. Однако это мне не помогло, как и алкоголь, щедро залитый в глотку тем вечером. Я хотел в усмерть напиться, но почему-то не мог. Ни вино, ни даже водка не помогали мне справиться с этим состоянием. Кровь не впитывала алкоголь, и поздно вечером я поплёлся домой с сильным запахом перегара, но совершенно трезвый.

Помню, как отец, встретивший меня на пороге родного дома, внимательно осмотрел меня с головы до ног и заметил:

– Трезвый вроде, а вонища адская. Ты что, Толик, ацетон хлебал?

Я не оценил его шутки, сказал лишь, что сильно устал и хочу спать. Только сон с этого момента стал для меня непозволительной роскошью.

Больше всего я завидую своим друзьям. К тому времени, как ребята вернулись из супермаркета, тело вместе с гробом оперативно забрали какие-то спецы, приехавшие на машине «скорой помощи», но одетые в строгие костюмы. Двор на какое-то время отцепили полицейские, но никаких следов уже не осталось. Вместе с мятежным телом отца увезли и тело его жестокой и несчастной дочери.

Бог им судья.

Да и я больше не скажу об этом ни слова. Никому и никогда.

Пожалуйста, избавьте меня от ЭТОГО! И пусть Господь не подарит вам такого опыта как мне. Просите этого каждый день. Поверьте, оно того стоит.