Текст книги "Синее пламя"

Наступил месяц Снегиря, но здесь он ощущался так, словно уже заканчивался месяц Единорога. Деревья вокруг стояли зелеными, пахло черемухой, и вот-вот должна была расцвести яблоня.

До Талта оставалось совсем немного, и за то время, что они путешествовали с цирком, сойке довелось поучаствовать в шести представлениях.

Больше всего споров вызвал наряд сойки. Его сшила Мьи, из старых сценических костюмов, хранившихся в одном из мешков с реквизитом. Лавиани уперлась рогом и собиралась сражаться с костюмом до победного конца, и только Шерон смогла ее убедить.

– Я похожа в этом на старую ворону! – злилась сойка, изучая в зеркале свой угольно-черный наряд с бахромой на рукавах, которая действительно походила на крылья.

– Давай поменяемся? – предложила указывающая.

Новоявленная метательница ножей скептически осмотрела девушку в лимонно-желтом обтягивающем трико.

– Ну уж нет. С таким же успехом можно выступать голой. Как ты вообще согласилась на эту кожу?

– Не стану спорить с Вьет из-за таких пустяков. Они говорят, что зрители должны глазеть на меня.

– Тебя это не смущает?

Шерон рассмеялась:

– Меня куда больше смутит, если они все превратятся в заблудившихся, а при мне не будет моей сумки. Слышишь? Гит и Ливен заканчивают. Сейчас наша очередь выходить. Ты готова?

Сойка кивнула.

На первом выступлении она едва все не испортила, собравшись избавиться от своих ножей за первые десять секунд. Но увидела Вьет, стоявшую в первом ряду, и вспомнила все то, чему ее учили. Неловко поклонилась, театрально показала публике: ножи, топор и серп. Последний был позаимствован на близлежащем поле, после сражения с одиноким пугалом.

Сперва Лавиани бросала ножи без повязки, затем Чик, ассистирующая ей, закрыла сойке глаза.

Когда последний нож задрожал в опасной близости от головы Шерон, публика разразилась аплодисментами и восторженным свистом. Сойка, сама того не желая, почувствовала, как ее губы растягиваются в улыбке. На сцену дождем стали падать мелкие монеты, и Чик, вооружившись шляпой, стала собирать заработок.

В тот день их вызывали выступить еще четырежды. Ирвис потирал руки и восторженно шептал:

– Успех! Спасибо Шестерым, какой успех!

Люди оценили ее мастерство и смелость Шерон, а это было, вне всякого сомнения, приятно. В двух городах им подарили цветы, а начальник стражи, впечатлившись действом, расщедрился на целую рен-марку.

У указывающей, красоту которой мгновенно заметили, появились поклонники. Один даже последовал за цирком в соседний город. Но и Лавиани досталась толика внимания. Какой-то пьянчуга после выступления схватил ее за задницу. Прежде чем опешившая сойка сломала ему шейные позвонки, за спиной хама возник невозмутимый Мильвио.

– Сиор ошибся, – сказал он, возвышаясь над ухажером.

Тот оценил южанина, в особенности его меч, и послушно повторил:

– Сиор о-шибся.

– И приносит даме извинения.

– Большие извинения, – согласился быстро трезвеющий человек.

– И ему надо домой.

– Очень надо, – просящим тоном сказал пойманный, точно провинившийся пес жалобно заглядывая в глаза Лавиани.

– Пшел, – смилостивилась та.

Неудачливого поклонника и след простыл.

– Он даже не знает, что ты спас ему жизнь.

– О, уверен, что мне совершенно не нужны его благодарности, сиора. – Мильвио старался не показывать, как его рассмешила ситуация, но сойка видела этот затаенный смех в том, как он говорит и щурится, точно довольный кот. – Я вмешался, чтобы помочь даме.

– Даме… Опять ты наслушался сказок Велины, мальчик. Играй в эти игры с Шерон. Я слишком стара для столь галантного обхождения. Того и гляди, стошнит.

– Как сиоре будет угодно.

– И кстати! Не вздумай никому сболтнуть, что здесь случилось.

Тэо легко мог описать те три основных чувства, что появились у него, когда они связали себя с «Радостным миром».

Во-первых, умиротворение. Он вернулся домой и только теперь понял, как скучал. По вечерам возле костра, по песням, смеху и историям цирковых. По тесноте, жесткой спальной полке, запаху старых вещей, скрипу колес. Это был его мир, его жизнь.

Во-вторых, радость. Он был счастлив вернуться к настоящим выступлениям, плясать на канате, развлекать толпу, задиравшую головы, не отрывавшую от него взглядов, не желавшую упустить ни одного его движения. Там, в танце между небом и землей, Пружина жил особенно ярко, и ненадежная опора была его лучшим другом.

В-третьих, страх. Он появлялся лишь ночью, в редкие минуты одиночества, когда Мьи засыпала под его одеялом или же уходила ночевать в фургон родителей. В такие моменты Тэо возвращался к тому злополучному дню, когда с ним вновь случилось это.

Он ничего не почувствовал. Просто мир померк, словно кто-то задернул плотные шторы на солнце. А когда пришел в себя, увидел над собой встревоженные лица друзей. Услышал новости о припадке.

Пружина понимал, что это означает. Затаившийся в нем пустой вновь пробудился. Отростки метки оплели его локоть словно шипастая лоза, вцепившаяся в кладбищенскую ограду. Акробату приходилось следить, чтобы никто не видел его спину.

Лишь Мьи, единственная из цирка, знала правду. Она не испугалась, и Тэо был благодарен ей за смелость и за то, что та не смотрит на него точно на чудовище.

Вездесущая Лавиани, самая первая, кто догадался, что акробат и дочка хозяина цирка делят одну постель, на следующее утро отвела его в сторонку, во время стоянки на берегу какого-то пруда, сказав:

– Я не поборник нравственности, мне все равно, чего у вас там происходит. Но, судя по твоей довольной роже, вы зашли гораздо дальше, чем просто держать друг друга за руку при луне.

– Мы вроде как взрослые люди. И просто проводим ночь. Без обязательств друг перед другом. Если ты считаешь, что я разобью ей сердце, когда уйду…

Сойка фыркнула, покосившись на проходящего мимо брата Молике:

– Вот еще я должна переживать за сердца малознакомых мне девиц. Я о твоей метке. Она ее видела?

– Да. Тебе не о чем беспокоиться.

Лавиани посмотрела на акробата как на полного придурка и передразнила его противным голоском:

– Тебе не о чем беспокоиться, кричал глупый акробат, когда его привязали к двум фургонам, чтобы разорвать на кусочки. Ты в своем уме? То, что знает один человек, знают все девятнадцать, включая этих мелких орущих спиногрызов!

Тэо улыбнулся и, подавшись к ней, шепнул:

– Не волнуйся. Ты ведь не слышала визга вчера? Мы цирковые. Мы другие. И правила у нас иные. Никто никого не сдаст. И не выдаст. Я ей доверяю.

– Доверяешь, – вздохнула сойка, поняв, что спорить бесполезно. – Рыба полосатая…

Сокрушенно качая головой, она ушла, даже не став продолжать спор.

Ее предсказания не сбылись, и Мьи так ничего никому не сказала.

– Надо ли мне знать твои тайны? Нет, – обмолвилась она как-то во время тренировки.

Акробат смотрел, как она достала из сумки, переброшенной через плечо, шесть алых мячиков и начала жонглировать, ногами продолжая подгонять под себя так и норовивший выкатиться тяжеленный деревянный шар. Две ее смешные косички соломенного цвета были закручены вокруг головы, обнажая шею и открывая непроколотые мочки ушей.

– Мне уже не восемнадцать, Тэо, и я давно растеряла свою наивность. Через две недели ты оставишь «Радостный мир» и уедешь за горизонт, возможно ни разу не обернувшись. Чем меньше мы знаем друг о друге, тем менее болезненно будет наше расставание. Ты мне нравишься. С тобой интересно и хорошо. Но я не хочу в тебя влюбляться… – Мячики превратились в два каскада. – Или… боюсь. Мы хоть и артисты, но птицы разного полета. Моя жизнь связана с маленьким цирком, ты же можешь попасть в любую труппу, стоит тебе только назвать свое имя. Ты не останешься здесь, а я не брошу отца и мать и не уйду с тобой.

– Довольно цинично.

– Ты считаешь, что я не права?

– Права. Лучше быть честными друг с другом и с самими собой.

Она нравилась ему, а он ей с первого дня знакомства, и они не считали нужным лгать, а тем более терять понапрасну скоротечные часы.

Дочь Ирвиса казалась сильной и независимой. Она, а не ее мать, была первой помощницей отца, решала возникающие проблемы. Но в то же время Тэо знал, насколько она ранима. Видел это в ее глазах. Мьи не хотела, чтобы он уходил, но никогда не попросит остаться.

Возможно, при других обстоятельствах Пружина бы задержался в «Радостном мире» на полный сезон, а может, и дольше, а там уж… как пойдет. Мьи чем-то напоминала Монику, оставшуюся в золотой клетке герцога Треттини. Хотя внешне акробатка с соломенными косичками и черноволосая воздушная гимнастка были совершенно не похожи.

Но он не хотел привести к этому цирку беду. Поэтому ушел бы в любом случае, даже если не было Шерон и его обещания ей.

Несколько раз ему снились кошмары, что он становится пустым прямо во время выступления перед сотнями зрителей, а затем глаза застилала кровь, и он уже оказывался на пепелище. Среди спекшейся земли, полыхающих домов, фургонов и обугленных трупов.

Тэо не знал, почему в его снах все время присутствовал огонь. Он слышал, что магия той стороны не обладала такими свойствами, нигде в сказках не упоминалось, что у асторэ и шауттов было в подчинении пламя. Но вся та сила, что росла в нем, в кошмарах всегда превращалась в огонь, готовый уничтожить даже его.

Поэтому акробат, несмотря на то что ему нравилось в «Радостном мире», с каждым днем все больше и больше хотел как можно быстрее добраться до Талта и попрощаться. Чтобы все эти девятнадцать замечательных людей оказались как можно дальше от него.

Канат между часовой башней и шпилем храма Шестерых натянули еще прошлым вечером, как только цирк приехал на городскую площадь. Ирвис, Алин, Гит и Ливен провозились до самой темноты, надежно закрепив его. После этого Тэо проверил, что получилось, а утром, перед началом выступления, сделал это еще раз.

Шерон нравилась его обстоятельность и серьезное отношение к работе. Сейчас она, как и все находящиеся на площади, следила за его выступлением. Указывающая видела подобное уже не в первый раз, но все равно не могла пропустить пляску канатоходца.

Это было завораживающее зрелище. С одной стороны, невероятно прекрасное, с другой – щекочущее нервы.

Шерон знала, насколько талантлив ее друг. Видела его тренировки, то, как он крутит сальто, или жонглирует, или разыгрывает пантомиму, заставляя улыбаться даже Лавиани. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что Тэо творил на канате.

Он шагал по нему с такой уверенностью, легкостью, пластичностью и грацией, словно под его ногами был центральный тракт, а не опора шириной в половину стопы. Высота и риск его совершенно не смущали. Ловкость и баланс были главными помощниками Пружины, который во время выступлений не использовал шест.

Он легко мог остановиться на середине пути и сесть на канате, поглядывая вниз, а затем взлететь в воздух и приземлиться на него обеими ступнями. Завязать глаза, сделать обратное сальто под дружный вздох толпы. Жонглировать кольцами. Иногда он мог и «упасть». «Сорваться», успевая «в последний момент» ухватиться рукой за канат, повиснув между небом и землей, в нескольких секундах от той стороны.

Самые впечатлительные зрительницы падали в обморок. Толпа снова ахала, от ужаса. Шерон, увидев это представление в первый раз, едва не сошла с ума, переживая за Тэо. Но тот как ни в чем не бывало подтягивался, вставал и продолжал выступление.

Вот и сейчас девушка стояла за сценой, глядя, как акробат, точно водомерка, скользит по своей ненадежной дороге.

– Любуешься? – Мьи подошла неслышно, встала рядом.

– Скорее наслаждаюсь. – Она не отрывала взгляда от маленькой фигурки в черном на фоне ярко-голубого неба.

– Его талант достоин аплодисментов. Даже Канатный Плясун оценил бы Пружину.

– Канатный Плясун? – Девушка впервые слышала это имя.

– Тион, – пояснила Мьи. – Спасая Арилу и Нейси, он проявил чудеса ловкости. Могу я тебя попросить?

Шерон замешкалась на мгновение, склонила голову:

– Конечно.

– Если с ним что-нибудь случится… – Акробатка прервалась, тоже посмотрела на Тэо, и Шерон видела, что та волнуется. – Сможешь сообщить мне?

– Как?

– Скажи об этом в любом цирке, который когда-нибудь встретится тебе. Они передадут следующему, и рано или поздно новость меня найдет.

– Хорошо. Я это сделаю.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Мьи, намереваясь уходить, но указывающая задержала ее, опустив ладонь на предплечье.

– Почему ты не скажешь Пружине, что беспокоишься о нем?

Та грустно улыбнулась, покачав головой:

– Опасные слова для многих мужчин, Шерон. Я вижу его и понимаю, что сейчас он живет лишь целью. Не знаю какой. Наверное, той, к которой вы, все четверо, стремитесь. Я не скажу ему ничего, иначе это выбьет опору из-под его ног, свяжет и заставит сомневаться в правильности своего выбора. А быть может, сожалеть о том, что потерял, вне зависимости от того, какой выбор сделает. Я так не поступлю с ним. Не отберу его цель. Ты должна понять меня.

– Понимаю. Главное, чтобы ты не жалела о том, чего не сказала.

Мьи внимательно посмотрела на Шерон:

– Тебе пора. Сиор уже ждет.

Мильвио стоял неподалеку, чтобы провести ее через толпу к сцене. Сейчас там выступали Гит и Ливен, но совсем скоро ей предстояло встать к мишени.

– Ты готова? – спросил треттинец.

– Да.

– Пора.

Он пошел первым, разрезая людское море, точно китобойный баркас. Шерон держалась сразу за его спиной, надежной, как щит алагорской панцирной пехоты.

Мильвио нравился ей. Он был веселым, ироничным и внимательным. Когда надо – серьезным и забавным. Треттинец прекрасно знал историю, географию, старые легенды, и их разговоры, порой затягивающиеся до поздней ночи, радовали ее ничуть не меньше книг, которые она так любила и ценила.

Несколько раз Шерон ловила себя на мысли, что в беседах с ним забывает о том, что осталось на Летосе. О своем доме, своем долге, о смерти Димитра и похищенной Найли. Она не сразу поняла, что нравится ему. Не сразу осознала, почему Мильвио приходит на каждое выступление и смотрит, как в воздухе вращаются ножи.

В такие моменты в отличие от большинства зрителей он всегда сохранял невозмутимость. Лишь раз, когда внезапный бой башенных часов отвлек Лавиани и нож поранил Шерон ухо, маска спокойствия на мгновение исчезла с его лица. Указывающая сперва даже не поняла, почему его щека дрогнула.

В следующую секунду, поймав ее взгляд, Мильвио ободряюще улыбнулся, и только теперь девушка ощутила слабую тупую боль и как что-то капнуло ей на плечо.

Лишь сойка да треттинец знали, что случилось. Зрители ничего не замечали, хлопали и улыбались. Выступление пришлось чуть ускорить, и Шерон ушла за ширму прежде, чем кто-то успел разглядеть кровь. На ее счастье, пряди волос скрыли раненое ухо.

Позже она сидела на ступенях фургона, а кукольница Лин и Вьет хлопотали над ней. Лавиани выглядела виноватой, а потому ругалась сквозь зубы непонятно на кого. Мильвио стоял неподалеку, складывал из бумаги птицу и казался самым невозмутимым.

– Моя вина, девочка.

– Перестань, – сказала она, поморщившись, когда Лин нажала на ранку слишком сильно. – Это всего лишь царапина. Риск был оправдан. Где Ирвис? Пусть он нас поставит еще раз, в самом конце представления.

– Ты уверена? – осторожно спросила сойка.

– Вьет сказала мне, что я не должна бояться. И я не боюсь.

Она действительно не боялась, отдавая свою жизнь в руки Лавиани. И больше ошибок та не допускала. А Мильвио больше ни разу не выказывал своей тревоги. Улыбался, шутил, тренировался вместе с цирковыми по утрам, находя это полезным и немного забавным. У него никак не получалось колесо.

Вечерами он, как и все, слушал баллады Велины, пускал вместе с детьми бумажных пташек с крыши фургона, а иногда убивал вместе с Рико, Гитом и Ливеном пару бутылок вина.

Девушка тряхнула головой, прогоняя воспоминания, потому что Мильвио довел ее до сцены, встав, как всегда, возле ступенек, сложив руки на груди и сказав:

– Удачи, сиора.

Клоуны уже объявляли их номер, а затем скатились по лестнице, с огромным, сделанным из войлока молотком, все обсыпанные пудрой и мукой, едва не сбив Лавиани с ног.

Метательница ножей и ее ассистентка поднялись на маленькую, грубо сколоченную сцену. Представление, поклоны, демонстрация метательных орудий. Все было как всегда. Привычно и не ново.

Шерон встала к щиту, распахнув руки, отмечая про себя, что ее сердце бьется так же ровно, как и прежде. Она поймала взгляд Мильвио, оставшегося внизу, в первом ряду, и треттинец подмигнул ей. Девушка с трудом сдержала улыбку, оставаясь серьезной.

Ее взгляд пробежал по толпе, заполнившей главную городскую площадь. Целое море лиц. Одно ей показалось знакомым, но в этот момент врезавшийся в доску нож отвлек ее. И она забыла о том человеке.

Началось выступление.

Глава пятнадцатая
Крабы на песке

Говорят, один из командиров Вэйрэна завел ручную змейку. Асторэ всегда любили этих существ, приписывая им бесконечную мудрость и пользу. К тому же не боялись змеиного яда. Но в тот год многое изменилось. Шестеро сделали так, что змеи стали опасны не только для людей. Змея укусила Темного Наездника, и война едва не закончилась. С тех пор он взял себе за правило с осторожностью обращаться с этими созданиями. Думаю, всем надо последовать его примеру. Если перед тобой змея – не надо оставаться беспечным.

Найденный отрывок «Хрониста Каренского университета»

Бланка, приподняв голову, посмотрела на спящего. Осторожно села, подложив подушку под спину. Простыня сползла с ее груди, и женщина рассеянно убрала светло-рыжий локон, упавший ей на лицо.

Они спали довольно долго. Бледно-синие занавески пропускали свет солнца, которое никак нельзя было назвать утренним.

Шрев не просыпался, и женщина с интересом разглядывала татуировку на его левой лопатке. Не сказать, что большая, легко можно было накрыть обеими ее ладонями.

Интересный рисунок.

На желтом, крупном, зернистом песке (такой часто встречался на морском берегу Варена) ползли восемь ярко-алых крабов с лимонными клешнями. Они выглядели настоящими. Осязаемыми. Казалось, еще секунда – и созданные художником существа оживут, поспешат по своим делам.

Чем дольше Бланка на них смотрела, тем сильнее у нее крепло убеждение, что крабы шевелятся, слышен шум прибоя, а песок тревожит налетающий с моря ветер.

Она почувствовала внезапную тошноту, отвернулась, подставляя лицо вечернему солнцу, продолжавшему заглядывать в окно постоялого двора. Дурнота медленно отступала.

Шрев глубоко вздохнул во сне, и женщина перевела взгляд на его шею. Стилет, пропитанный ядом алой тихони, лежал в ножнах на тумбочке, стоило лишь руку протянуть. Она с удовольствием представила, как погружает трехгранный клинок прямо под основание черепа. Мужчина, который подпустил ее к себе слишком близко, умрет.

Справедливая расплата за то, что он сделал с ее отцом и братьями.

Бланка глубоко вздохнула, гася ненависть, прогоняя красную пелену, начавшую застилать ей глаза.

Смешно.

Она ругала старшего брата за вспыльчивость, хотя сама недалеко от него ушла.

Нет. Не время. Не сейчас. И не важно, что говорит ей Гренн. Она понимала, что телохранитель прав, стоит со всем покончить и уехать, но женщина тянула с убийством уже несколько месяцев. Ей надо понять причины, докопаться до истины.

Быть уверенной на все сто. Что перед ней действительно тот человек.

Благодаря связям Гренна в преступных кругах Гранита и огромной, невероятно огромной плате человеку из Ночного Клана, они смогли подобраться к Шреву.

Узнали, что тот ищет в городе кого-нибудь, знающего старое наречие, – и женщина искренне порадовалась, что по настоянию отца получила образование в Каренском университете. Бланка легко читала на забытом языке, хотя всегда считала свое умение бесполезным. Но Шестеро посмеялись над ней вместе с отцом, который словно предугадал, что пригодится его дочери для совершения мести.

Человек из Ночного Клана, взявший ее деньги, дрожал точно осиновый лист, но условия выполнил. Шепнул кому надо о ее талантах, и Шрев сам пришел к ней.

Он не был похож на убийцу, в одиночку способного справиться с ее братьями и охраной. Как и на того, кто связан с Ночным Кланом. Перед ней стоял богатый любитель древностей, немного эксцентричный, но и только. Оружия при нем не было, даже кинжала. Манеры безупречные, тон обходительный и вежливый.

Пороком Бланки было любопытство, как пороком ее младшего брата Иана являлась страсть к коллекционированию предметов прошлой эпохи. Она хотела разобраться, понять, кто перед ней, что им движет, прежде чем уничтожить его. Чтобы он умирал с тем же сожалением, с каким она сейчас живет.

Поэтому после встречи с ним согласилась на авантюру – отправиться в Шой-ри-Тэйран, где потребуются ее услуги переводчика.

В пути к ним присоединился еще один человек. Он был молод, но уже седовлас, с пронзительными светло-карими глазами, край радужки которых на свету порой казался зеленым. Сегу, так его называл Шрев, обладал странным, высоким голосом. Из его седельной сумки торчала рукоять короткого меча, но он тоже не казался опасным человеком. По сравнению с ними Гренн выглядел форменным душегубом.

Позже к их четверке примкнули еще трое. Отвратительная баба, дувшая пиво на любом постоялом дворе в таком количестве, что оставалось только удивляться, как она после всех этих кружек стоит на ногах, оказалась лучницей.

Ее муж – великан с лысой головой, на которой выделялась татуировка каторжника, был молчаливым грубым мужланом. А их друг – мерзкий хорек то и дело бросал на Бланку сальные взгляды.

От этой троицы просто веяло неприятностями, и даже всегда спокойный Гренн раздраженно ворчал, когда Квир оказывался поблизости. Вновь прибывшие подчинялись приказам Шрева и Сегу.

Беспрекословно. Мгновенно. Не выказывая ни тени неудовольствия.

Точно гвардейцы горного герцога, а не люди, способные прикончить родного отца из-за пары дырявых башмаков.

Это повиновение вызывало вопросы и сомнения. Бланка день за днем билась в догадках, пытаясь понять, что за человек скрывается за личностью ее нанимателя. Верны ли сведения, которые она получила? Действительно ли он убил ее семью или просто покрывает настоящего убийцу?

Из-за рейда ловчих возле Мышиных гор им пришлось разделиться, и встретились они уже в Мерени, где Шрев искал мужчину, знавшего старое наречие. Когда она спросила его, не скрывая недовольства, зачем им еще кто-то, раз есть она, он улыбнулся и заверил, что рано или поздно все расскажет.

Бланке жизненно важно было узнать тайны Шрева, и если для этого требовалось залезть к нему в постель, чтобы он доверял ей, то… с этим у нее не было никаких проблем. Рано или поздно придет время для ее стилета и…

В дверь постучали. Шрев, как будто все это время не спал, сел на кровати, натянул штаны и пошел открывать, сказав ей:

– Извини. Появилось дело.

– Не страшно. – Она натянула повыше простыню, не чувствуя никакого разочарования, что он уходит из ее комнаты.

Сегу бросил на нее взгляд, небрежно поклонился, но пялиться не стал. Бланка вообще подозревала, что седовласого не интересуют женщины. Дождалась, когда они уйдут, и, не одеваясь, юркнула к двери, надеясь услышать хоть что-нибудь.

– У тебя не слишком-то счастливый вид.

Сегу отозвался хмуро:

– Гонец едва нас нашел. Срочное. Из Пубира.

Они оба посмотрели на закрытую дверь, переглянулись, усмехнулись и отошли в другой конец коридора.

Шрев молча сломал печать, достал из конверта бумагу, развернул ее, прочитал. Затем посмотрел на ученика поверх листа и протянул ему:

– Ознакомься.

Тот после недолгого изучения скривился:

– Борг недоволен тем, что ты не поймал Лавиани. Назначил награду. Тысяча марок за ее голову.

– Цена достойная головы герцога. Наша знакомая нашла бы эту новость довольно забавной. – Шрев взял из рук ученика письмо, смял бумагу. – За такими деньгами придется приезжать на телеге, и в Пубир со всего света потянутся люди, которые ради тысячи марок привезут ему тысячу седовласых голов разных старух. Вот только Лавиани среди них не будет. Как я уже говорил тебе ранее – она не важна для нас на данном этапе.

– Как скажешь.

– Ты не согласен.

Сегу махнул рукой:

– Это не важно. Ты говоришь, я исполняю.

– Меня радует, что ты понимаешь это. И все же у тебя есть право высказаться.

– Борг, – неохотно произнес седовласый. – После того, что она сделала, он как бешеный пес. Это вредит общему делу.

– Совсем немного, – признал Шрев. – Я вернусь к нему уже летом, и мы поговорим.

– Тебе решать. Пойду разберусь с Мардж.

– Что с ней не так?

– Злая, как старая сука. Влепила Бух-Буху в глаз.

– Бедняга, – без всякого сочувствия пробормотал Шрев. – Чем он ее опять разозлил?

– Не дал прикончить какого-то акробата на глазах у всего честного народа. Вот был бы номер, если бы парень свалился с каната со стрелой в печенке.

– О, уверен, его бы тогда запомнили надолго. Заработал бы славу.

Сегу почесал бороду:

– По крикам на площади, ее у него должно быть предостаточно. Говорят, этот парень прошел над Брюллендефоссеном. Что?

Он заметил, как глаза Шрева прищурились.

– Внезапный сюрприз там, где я не ожидал. Осади бабу, будь рядом. Я спущусь через минуту.

Мардж помнила своего первого.

Тогда они охотились на кроликов, и Каша, который был старше на три года, смеялся над ней. Говорил, что она из своего лука не то что в кролика, даже в корову не попадет. Обязательно промажет. Потому что она девчонка.

Девчонка. Девчонка. Мерзкая недалекая девчонка. Плакса и кривляка.

Мардж сносила оскорбления молча, лишь краснела все сильнее, ощущая, как нечто горячее шевелится у нее в груди. Когда Каша вновь начал издеваться и изображать довольного кролика, избежавшего попадания в суп, потому что на него охотилась косорукая девчонка, она выстрелила.

Даже подумать не успела, что делает.

Для двенадцатилетней она обращалась с луком превосходно. Стрела попала Каше в живот, он вскрикнул и упал. Следующие полчаса мальчишка только и делал, что кричал, обещал убить ее, грозил карами от взрослых и просил скорее бежать и привести помощь. Потом он заплакал, а после лишь стонал от боли.

Она не стала приближаться. Испугалась. Испугалась до тошноты, до дрожащих пальцев, до пота, текшего по спине.

В деревне его не искали, Мардж, добывшая своего кролика, наврала, что Каша убежал на ярмарку в соседний городок. А на следующий день вернулась к месту преступления, хотя и не хотела этого. Боялась до полуобморока.

И испугалась еще сильнее, когда увидела, что парень жив. И продолжает едва слышно стонать. Каша уже не замечал ее, все время находясь в бреду.

Он умер только на четвертый день, когда от раны уже мерзко пахло. До реки она волокла его еще два дня, тело оказалось слишком тяжелым для нее, и за то время, пока оно валялось в траве, его порядком успело объесть зверье.

Легко на душе ей стало, только когда течение унесло Кашу и она крикнула ему:

– Я прекрасно стреляю! Убедился?!

С тех пор прошло столько лет, она многих убила, но страха, как в тот раз, больше не испытывала. Ни в дарийских полях, когда они нападали на усиленные караваны купцов, ни в Пубире, ни в ножевых схватках, ни даже в тюрьме Лентра, где ей посчастливилось встретить Бух-Буха.

А вот сейчас она боялась. До той самой уже забытой тошноты и обморока. Боялась так, что ей казалось, весь трактир слышит, как стучат ее зубы.

Шрев предупреждал ее, что после провала в Мерени больше не потерпит никаких выкрутасов, а он, как правило, слов на ветер не бросал.

Мардж приходила в ужас от того, что сойка может быть недоволен. Его недовольство она видела несколько раз, в Пубире. Крайне неприятное зрелище для тех, кто провинился. И всегда последнее в их жизни.

– Погуляй, – сказал Сегу Бух-Буху.

Тот недовольно засопел, и Мардж, возможно спасая ему жизнь, выдавила:

– Делай, как говорят.

Он ругнулся, но перечить не стал. Она следила за тем, как муж поднимается по лестнице в комнату, и гадала, обернется тот напоследок или нет.

Обернулся. И у нее появилась хоть какая-то надежда за этот чудовищный, неправильный день. Впрочем, она тут же исчезла, стоило появиться Шреву. Тот мило улыбнулся владельцу постоялого двора, сказал ему что-то и забрал лукошко, полное куриных яиц.

Шрев сел напротив Мардж, поставив лукошко рядом.

– Господин, я… – начала было она, но он остановил ее движением руки, не желая слушать оправданий.

Она заткнулась, ощущая все тот же липкий, тошнотворный страх. Шрев вскрыл первое куриное яйцо, выпил залпом, прищурился довольно, точно кот. Когда он пальцами раздавил пустую скорлупу, Мардж, не таясь, вздрогнула от этого хруста, словно это ее череп лопнул.

За первым яйцом последовало второе, затем третье. Каждый раз скорлупа сминалась, и каждый раз женщина вздрагивала. Комок ужаса подкатывал к горлу, и она чувствовала, что вот-вот ее вырвет прямо на стол. Потому что лучница слишком хорошо знала человека, который сидел перед ней. Знала, что стоило ему протянуть к ней руку, сдавить голову, и ее глаза вытекут по ее же щекам.

Когда двенадцатое, и последнее, яйцо было уничтожено, она уже не могла сдержать слезы. Плакала беззвучно, не привлекая к себе внимания посторонних. Мардж ненавидела себя за эти слезы, но ничего не могла с собой поделать. Чувствовала себя старой сукой, которую из-за неуместного лая, разбудившего хозяина, собираются отправить к душегубам.

И никто-никто ей не поможет. Никто не спасет. Маленькая, дурацкая ошибка. Всего лишь из-за одного придурка, которого она пыталась убить. Что с того? Одна смерть. Пустое событие, не стоящее внимания. Как будто речь шла о герцоге, а не о каком-то канатном плясуне.

– У нас был разговор. И по тому, как от тебя смердит виной, я склонен считать, что ты помнишь его.

– Простите, господин Шрев. – Мардж не узнала своего голоса, таким он был надтреснутым. – Я виновата.

– Виновата? – Сойка произнес это мягко, даже нежно. – Что-то новое. Обычно говорят обратное.

Она осмелилась поднять на него глаза:

– Вы не тот человек, которому бы я стала лгать, господин.

Сегу переглянулся со Шревом:

– Я говорил, что она небезнадежна.

– Но ее лесть довольно груба.

– Это не лесть, господин, – произнесла лучница. – Я сказала правду.

– Мне хватило, что на Тропе Любви ты потеряла нашего следопыта и знатока старого наречия, и пришлось заворачивать в Мерени, чтобы найти нового. Ты и твой муженек повели себя в городе совершенно неподобающим образом и мало того, что вляпались в неприятности, так еще и потребовали внимания Сегу, чтобы он вас вытаскивал. А теперь здесь, на юге Накуна, где вешают и за меньшее, ты решила досадить мне и привлечь внимание властей, задержав нас неизвестно насколько.

Сегу вздохнул:

– Не подумай, что я ее защищаю, но справедливости ради стоит отметить, что ничего не случилось. Бух-Бух остановил ее.