Текст книги "Виновата ли она?"

Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие.

– Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов – вот он у меня где – тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю.

– Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, – сказал Пионов, войдя.

– Не смею: мне жена не велит ужинать… говорит: вредно… Она боится, что я умру. Ха… ха… ха… – засмеялся Иван Кузьмич. – А я не боюсь… я хоть сейчас – умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.

– Изволь! – проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: – «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!»[25]25
  «Лобзай меня, твои лобзанья…» – цитата из стих. А.С.Пушкина «В крови горит огонь желанья».


[Закрыть]

Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится!

IX

Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор с нею о нем, потому что прежде он со мною почти не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать.

– У вас свободен вечер? – сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним выходили от Ивана Кузьмича.

– Свободен, – отвечал я.

– Заедемте ко мне.

Я согласился. Мне самому хотелось хотя сколько нибудь с ним сблизиться. Он нанимал небольшую, но очень красивую по наружности дачу; внутреннее же убранство превзошло все мои ожидания. Пять комнат, которые он занимал, по одной уж чистоте походили скорей на модный магазин изящных вещей, чем на жилую квартиру: драпировка, мраморные статуйки, пейзажи масляной работы, портреты, бронзовые вещи, мебель, ковры, всего этого было пропасть, и все это, кажется, было расставлено с величайшей предусмотрительностию: так что, может быть, несколько дней обдумывалось, под каким углом повесить такую-то картинку, чтобы сохранить освещение, каким образом поставить китайскую вазу так, чтобы каждый посетитель мог ее тотчас же заметить, и где расположить какой-нибудь угловой диван, чтобы он представлял полный уют. Видеть столько лишних пустяков, расставленных с таким глубоким вниманием, в квартире мужчины, как хотите, признак мелочности. Кто не знает, как неприятно бывать в гостях, когда знаешь, что хозяин тебя в душе не любит и не уважает, но по наружности для своих видов, насилуя себя, старается в тебе заискивать. Точно в таком положении я очутился у Курдюмова. Более часу сидели мы с ним или молча, или переговаривали избитые фразы о погоде, о местоположении, наконец он, как бы желая хоть чем-нибудь занять меня, начал показывать различные свои занятия. Прежде я думал, что он только певец, но оказалось, что он и рисует, и лепит, и гальванопластикою занимается, и даже точит из дерева, кости, серебра, и точит очень хорошо. Все его работы я, разумеется, насколько доставало во мне притворства, хвалил, наконец и эти предметы истощились, и мы снова замолчали. К концу вечера, впрочем, я решился затронуть за его чувствительную, как полагал, струну и заговорил о семействе Марьи Виссарионовны. Курдюмов отвечал слегка и так же слегка спросил меня: давно ли я знаком с ними? И когда я сказал, что еще учил Леонида, и похвалил его, он проговорил покровительственным тоном:

– Oui, il a beaucoup de talent pour la musique.[26]26
  Да, у него большой музыкальный талант (франц.).


[Закрыть]

В отношении Лидии Николаевны больше отмалчивался и только назвал ее милою дамою, а Надину умною девушкою; говоря же об Иване Кузьмиче, сделал гримасу.

Возвратившись домой, я застал у себя нечаянного гостя. Леонид возвратился в Москву и уже часа два дожидался меня на моей квартире. Он приехал ко мне тотчас, как вышел из дорожного экипажа, не заходя даже домой, но, здороваясь со мною, не обнаружил большой радости, а только проговорил:

– Хорошо, что приехали, а то все это время была такая скука.

– Кончили курс? – спросил я.

– Да.

– Кандидатом?

– Да.

– Много занимаетесь?

– Нет; все было не до того… У сестры бываете?

– Как же.

– Что она, здорова?

– Не совсем, кажется.

– А что благоверный ее?

– Тоже прихварывает, только своего рода болезнию.

– Опять разрешил, – проговорил Леонид и потом, помолчав, прибавил: – Курдюмов часто там бывает?

– Каждый день, – отвечал я.

Он нахмурился.

– Я познакомился там еще с новым лицом, с сестрою Ивана Кузьмича, – сказал я.

– Она еще все гостит? – проговорил Леонид.

– Гостит и не думает уезжать.

– Что ж она тут делает?

– Ничего: пламенеет страстию к Курдюмову.

Леонид ничего не отвечал, но еще более нахмурился и несколько времени ходил взад и вперед по комнате.

– Вы говорили с сестрою? – спросил он вдруг меня.

Я догадался, о чем он спрашивает.

– Говорил один раз.

– А что именно?

Я передал ему слово в слово разговор мой с Лидиею Николаевною: спор наш об Курдюмове и визит к сему последнему.

– Курдюмов какой-то всеобщий художник! – заметил я.

Леонид вышел из себя.

– О черт, художник! – воскликнул он. – У человека недостает душонки, чтобы с толком спеть романс, а вы называете его художником… Токарь он, может быть, хороший, но никак не художник.

Я не возражал Леониду, потому что был совершенно согласен с ним. Он у меня ночевал, а на другой день мы оба пошли обедать к Лидии Николаевне. Она только что приехала от матери и очень обрадовалась брату, бросилась к нему на шею и разрыдалась. Иван Кузьмич болен. Сначала я думал, что это последствия похмелья, но оказалось, что он болен серьезнее. Вместе почти с нами приехал к нему доктор, которого я знал еще по университету, старик добрый и простой. Когда он вышел от больного, я нагнал его в передней и спросил:

– Какого рода болезнь у Ивана Кузьмича?

– А что, батенька, – отвечал старик, – подагрица разыгралась и завалы в печени нажил. Алкоголю много глотал.

– И в сильном развитии?

– Будет с него, если нашего снадобья не покушает да диеты не подержит, так на осень, пожалуй, и водянка разыграется.

– У меня есть к вам просьба, Семен Матвеич, – начал я, – семейство здешнее я очень люблю и хорошо знаю.

– Ну, что же такое?

– И потому я просил бы вас Лидии Николаевне ничего не говорить о состоянии болезни Ивана Кузьмича, а ему скажите и объясните, какие могут быть последствия, если он не будет воздерживаться.

– Напугаешь, батенька; ты сам, может, знаешь, в чем вся наша медицина состоит: нож, теплецо, голодок и душевное спокойствие.

– Напугать необходимо; иначе он не будет ни лечиться, ни воздерживаться.

– Эко какой человек-то; спасибо, что сказал. Я его мало знаю, вижу, что пьяница. Ох, уж эти мне желудочные болезни, хуже грудных; те хотя от бога, а эти от себя, – проговорил доктор и уехал.

Обед и время после обеда прошли у нас невесело: Леонид был скучен, Лидия Николаевна, как и при первой встрече со мною, старалась притворяться веселою и беспечною, но не выдерживала роли, часто задумывалась и уходила по временам к мужу. Надина переходила от окна к окну; я догадался, кого она ждет.

В шесть часов вечера приехала Марья Виссарионовна с двумя младшими дочерьми и с Пионовою, которая у Лиды не бывала более года, но, поздоровавшись, сейчас объяснила:

– Ах, chere[27]27
  дорогая (франц.).


[Закрыть] Лидия Николаевна! Я давным-давно сбиралась быть у вас, да все это время была нездорова. Несколько раз просила Сережу взять меня с собою, не берет. Полно, говорит, mon ange[28]28
  мой ангел (франц.).


[Закрыть], ты едва ноги таскаешь, где тебе ехать в Сокольники за такую даль. Так скучала, так скучала все это время. Сегодня говорят: Марья Виссарионовна приехала, а я и не верю; раза три переспрашивала человека, правду ли он говорит. Сейчас собралась и поехала; думаю, насмотрюсь на мою милую Марью Виссарионовну и повидаюсь с Лидиею Николаевною.

«Что это за бесстыдная женщина, – подумал я, – как ей не совестно говорить, что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое растолстела с тех пор, как я ее видел. Видно уж, у ней общая с мужем привычка ссылаться на болезнь». Страсть ее к Леониду еще не угасла, потому что, когда тот вошел в гостиную из другой комнаты, она, поздоровавшись с ним, завернулась в шаль и придала своему лицу грустное и сентиментальное выражение.

Ожидания Надины сбылись: Курдюмов часов в восемь явился. Войдя в гостиную, он немного оторопел, увидя гостей, но скоро поправился и начал говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и разговаривал с Леонидом. Лидии Николаевне он едва поклонился, но с Надиною был более обыкновенного любезен; та в свою очередь пришла в какое-то восторженное состояние. Я не могу слово в слово передать теперь их разговор, потому что занят был более Лидою, но сколько припоминаю, то Надина вдруг, совсем некстати, спросила Курдюмова: был ли он влюблен? По прежней тактике я думал, что он не ответит ей, но он ответил:

– Был.

– А теперь?

– И теперь влюблен.

– Вы должны сказать: в кого?

– Подобных вещей не говорят.

– Говорят, особенно друзьям; ведь мы друзья?

– Если позволите.

– С восторгом разрешаю, и потому говорите.

– Вы сами наперед посвятите меня в вашу тайну.

– Ох, какие вы требовательные! Вы хотите, чтобы с вами были откровенны прежде, чем вы сами откровенны, и у вас недостает даже великодушия оставить нам, женщинам, право скромности. Вы сами не рискуете шагу сделать, но ожидаете, сидя спокойно в креслах, чтобы к вам подошла бедная женщина и рассказала все свои тайные помыслы, – проговорила Надина и пошла в том же роде.

Надобно сказать, что когда разговор касался любви и вообще чувств, то она заговаривалась. Вначале в ее словах был еще некоторый смысл, но потом, чем более хотела она высказаться, чем более желала выразить свои мысли, тем больше начинала нести вздор, так что уж и сама себя, вероятно, переставала понимать.

В этот раз повторилось то же: более получаса она говорила совершенную галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить спеть что-нибудь; он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним; она, вероятно, с тою целью и вызвала его в залу, чтобы остаться с ним наедине. Это очень не понравилось Марье Виссарионовне.

– Что это за обращение! – отнеслась она к Пионовой.

Та покачала головой.

– И зачем она живет здесь? Мне очень неприятно, что у тебя подобная компаньонка, – прибавила Марья Виссарионовна дочери.

Лида потупилась.

Вообще Марья Виссарионовна в эти два года постарела, похудела и сделалась очень раздражительна, так что с нею говорить было невозможно; она все спорит или принимает на свой счет; на детей беспрестанно сердится. В продолжение этого вечера она сказала несколько самых обидных колкостей Лиде; на двух младших дочерей, которые вышли погулять и погуляли не более получаса, крикнула, зачем они смели так долго гулять, и даже Леониду, которому она всегда более других уступала и который обыкновенно спорил с нею очень смело, в одном пустом разговоре велела замолчать.

X

Я не бывал у Лидии Николаевны несколько дней. Леонида тоже не видал, он живет по делам в Москве. В четверг или в пятницу, теперь уж не помню, в Сокольниках бывает общее гулянье. Я пришел на это гулянье с единственною целью встретить Лидию Николаевну; но ее не было. Надина была тут. Это несколько меня удивило: они обыкновенно всегда гуляли вместе, но еще более показалось мне странным, что Надина, встретившись со мной, отвернулась. Сама она была в необыкновенно тревожном состоянии: соломенная шляпка была у ней совсем набоку, локоны распустились и падали в беспорядке длинными прядями; она брала всех попадавших ей навстречу знакомых под руку, говорила им что-то такое с большим жаром, потом оставляла их, переходила к другим и, наконец, совсем скрылась.

Кто живал в Сокольниках, тот знает, что к концу лета они делаются очень похожими на маленький уездный городок. Все узнают друг об друге до малейших подробностей: узнают, кто какого характера, с кем знаком и на каком основании знаком, кто что делает и, наконец, кто что ест. Маленький комераж[29]29
  Комераж – сплетня (франц.).


[Закрыть], у кого-нибудь случившийся, делается предметом толков и вырастает в один день до огромных размеров. Начавшиеся здесь новые знакомства, особенно между дамами, часто развиваются к первому сентября в тесную дружбу, и наоборот. Хорошо знакомы семейства, переселившиеся вместе на дачу с единственною целью, чтобы чаше видаться, уезжая отсюда, совсем уж не видятся.

Пройдя раза два по главной аллее, я сел рядом на скамейку с одним господином из Ярославля, тоже дачным жителем, который был мне несколько знаком и которого прозвали в Сокольниках воздушным, не потому, чтобы в наружности его было что-нибудь воздушное, – нисколько: он был мужчина плотный и коренастый, а потому, что он, какая бы ни была погода, целые дни был на воздухе: часов в пять утра он пил уж чай в беседке, до обеда переходил со скамейки на скамейку, развлекая себя или чтением «Северной пчелы»[30]30
  «Северная пчела» – газета, с 1825 года издававшаяся реакционными писателями Ф.Булгариным и Н.Гречем.


[Закрыть], к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в созерцательном положении, обедал тоже на воздухе, а после обеда ложился где-нибудь в тени на ковре, а часов в семь опять усаживался на скамейку и наблюдал гуляющих. Услышать новость, самому рассказать таковую же и вообще поговорить был большой охотник. Всем почти проходящим мимо его знакомым он говорил:

– Что вы ходите? Присядьте! Нет ли чего новенького? Поведайте.

Когда я сел около него, он остался этим очень доволен и ласково кивнул мне головой.

– Что, и вы пришли воздухом подышать? Здесь славно! Чувствуете ли, как смолой пахнет? Самый здоровый запах.

Я хоть ничего не чувствовал, но согласился, что пахнет смолой.

– А, да, кстати! – продолжал воздушный ярославец. – Вы знакомы с Ваньковскими или, как его, забыл фамилию, с зятем ее?

– Знаком, – отвечал я.

– Скажите на милость, что у них такое наделалось?

– Я ничего не слыхал.

– Будто? А тут рассказывают целую историю. У этого зятя живет, говорят, сестра… живет ведь?

– Живет, – отвечал я.

– Сухощавая этакая девица, сейчас была здесь.

– Что ж из этого?

– А я вот давеча после обеда, видите вон этот бугорок под большой сосной, я вот давеча лежал тут и заснул почти, а тут подходит, как его, забыл фамилию, почтамтский чиновник, что ли, знаете, я думаю?

– Нет, не знаю.

– Э, как не знаете, верно, знаете, в самый жар еще гуляет; говорит, что декохт пьет, непременно знаете.

– Уверяю вас, что нет, – отвечал я и просил рассказать, что такое случилось у Ваньковских.

– Я думал, что вы знаете; он тут мне и рассказал, сначала попросил у меня огня и рассказал… с ним был еще какой-то молодой человек… того уж не знаю. Они мне и рассказали.

– Да что ж такое они вам рассказали? – перебил я с досадой.

– Рассказали, что сестра у них живет, ну, и к ним часто ездил Курдюмов. Курдюмова, конечно, знаете? Он мне старый знакомый, наш ярославец… богатые люди прежде были, теперь не знаю.

Никакого терпения у меня недоставало; несносный болтун точно с умыслом пытал меня.

– Я вас решительно не понимаю; что же из этого следует? – сказал я ему.

– Следует, что он к ним ездил, ну, и здесь был слух, что он на этой сестре женится, а вышло вздор. Она была, знаете, только, как я придумал, громовой отвод, а интригу-то он вел с этой молодой барыней, дочерью Ваньковской: я ее не знаю, должна быть хорошенькая, а с отцом хорошо был по клубу знаком: человек был умный, оборотливый; мать тоже знаю, видал в одном доме.

То, что я предполагал, была действительно правда, и молва об этом огласилась уже на все Сокольники. «Что бы там ни было, – подумал я, – но я должен хоть сколько-нибудь поколебать правдоподобность этих слухов». Собеседник мой показался удобным для этого средством: он станет встречному и поперечному толковать pro и contra[31]31
  за и против (лат.).


[Закрыть], как его направишь; я решился его разубедить.

– Это нелепые сплетни, – начал я, – я бываю в этом доме каждый день и очень хорошо знаю, что Курдюмов бывал тут без всякой цели.

– Говорят…

– Мало ли что говорят; нельзя всему верить. Эта молодая женщина слишком далека от подобных отношений, и каким же образом могло это открыться вдруг, тогда как он знаком с ними более шести лет?

– Видно, как-то открылось, я не знаю хорошенько. Я вас хотел спросить, не знаете ли вы? Вот посижу еще здесь: может быть, пройдет кто-нибудь, кто знает. Любопытно, очень любопытно узнать.

– Все это вздор!

– Не спорьте; сестра от них переехала, не захотела с ними жить, стало, не вздор, – возразил ярославец. – Эй, Николай Лукич, а Николай Лукич? Куда вы бежите? Присядьте, – крикнул он к проходящему мимо его господину в сером пальто. – Вот мы спросим Николая Лукича, он все знает.

Но Николай Лукич только обернулся, сделал ручкой и, проговорив: «В минуточку вернусь», побежал далее.

– Погодите, он придет и все нам расскажет, – отнесся ко мне мой собеседник, но я не хотел ждать дальнейших разъяснений и отошел.

Против Лидии Николаевны я почувствовал решительную ненависть. «Неужели эта женщина, – думал я, – всю жизнь будет меня обманывать, в то время, как я считал ее чистою и невинною, в которой видел несчастную жертву судьбы, она, выходит, самая коварная интриганка; но положим, что она могла полюбить Курдюмова, я ей это прощаю, но зачем скрыла от меня, своего друга, который бог знает как ей предан и с которым, не могу скрыть этого, как замечал по многим данным, она кокетничала; и, наконец, как неблагородно поступила с бедною Надиною. Сама, вероятно, завлекла и сделала из нее ширмы своей интриги». Я решился идти к ней и сорвать с нее маску. Я застал ее в маленьком кабинете; она сидела в креслах, опустивши голову на руки. Увидев меня, она вздрогнула и проговорила:

– Это вы?

– Да, я, – ответил я сурово.

Лида посмотрела на меня таким грустным в печальным взором, что решимость моя быть строгим очень поколебалась.

– Где Леонид? – спросила она.

– Он в Москве, а вы одна дома?

– Одна.

– А ваш больной Иван Кузьмич?

– Ему лучше; он уехал; у нас много перемен наделалось.

– Я слышал.

– Уж слышали? Что же такое вы слышали?

– Слышал, что Надина от вас переехала, потому что надежды ее на Курдюмова лопнули; он, говорят, ухаживал за вами.

– И это уж говорят?

– Да, говорят, и говорят на гулянье.

– Что ж: пускай говорят! Это правда.

– Не дай бог, чтоб все была правда; говорят не только, что он за вами ухаживал, но что у вас была интрига и Надина была громовым отводом, который обеспечивал ваши отношения. Неужели и это правда?

– Ну да, правда; вы этому верите, что ж еще спрашиваете?

– За что же вы сердитесь на меня? Если вам неприятно мое участие…

– Мне ничьего не нужно участия; участь моя решена, – возразила Лида.

– Но чем же решена? Вы напрасно так отчаиваетесь.

– Я не отчаиваюсь, а смеюсь. Я потерянная женщина, муж меня бросил, тут отчаяние не поможет.

– Конечно, не поможет. Лучше хладнокровно обдумать, и тогда еще можно найти какое-нибудь средство продолжить обман на год, на два.

Лида посмотрела на меня.

– Какой обман? – спросила она.

– Вроде громового отвода, которым была сделана Надина. Курдюмов, при всем своем тупоумии, на эти вещи изобретателен. Он приищет еще другой какой-нибудь способ, чтоб погубить вас окончательно.

– Не он меня губит, а другие. Он прекрасный человек и предан мне так, как, может быть, никто, – возразила Лида.

Я пожал плечами.

– Вам это странно слышать, – продолжала она, – а вы не знаете, что когда меня, глупую, выдали замуж, так все кинули, все позабыли: мать и слышать не хотела, что я страдаю день и ночь, Леонид только хмурился, вы куда-то уехали, никому до меня не стало дела, один только он, у которого тысячи развлечений, пренебрег всем, сидел со мной целые дни, как с больным ребенком; еще бы мне не верить в него!

– К чему тут тратить много слов, Лидия Николаевна; вы влюблены в него, и этого довольно, – проговорил я с досадой.

– Я не влюблена в него, а люблю его, это вы можете сказать моему мужу, матери, брату, целому свету: мы не вольны в наших чувствах.

– Только этого недоставало, чтоб вы меня понимали так, – возразил я, берясь за шляпу.

Лида молчала.

– Не мало, но, может быть, слишком много, и без всяких прав, претендовал я на участие к вам, – продолжал я почти со слезами на глазах, – извиняюсь же вашим, выражением: мы не вольны в наших чувствах.

Лида отвернулась от меня. Я снова продолжал:

– Искренно желаю, чтобы вы не ошиблись в ваших надеждах на избранного вами человека и чтобы не страдали впоследствии раскаянием. Изменить своему долгу, на каком бы то ни было основании, проступок для женщин, за который их осудит и общественное мнение и собственная совесть.

Проговоря эти слова, я вышел из кабинета, решившись совсем уйти, но сделать этого был не в состоянии, а прошел в гостиную и сел, ожидая, что Лида меня вернет. Прошло несколько минут; я превратился весь в слух. Лида меня не звала, но я слышал, что она рыдала. Я не выдержал и снова вошел в кабинет.

– О чем же вы плачете? – спросил я, садясь против нее.

– Простите меня, – отвечала Лида, протягивая мне руку, – я оскорбила вас, я сама не знаю, что говорю… Если бы вы знали, как я страдаю… Не верьте мне, я многое вам говорила неправду.

Я вздохнул свободнее.

– Дай бог, – возразил я, – но все-таки вы держали себя неосторожно с Курдюмовым.

– Неосторожно, – повторила Лида грустным голосом, – еще надобно быть осторожней, я уж и не знаю.

– Да, следовало бы, – заметил я.

– Может быть, но что ж мне делать, если я такая глупенькая, если я так слабохарактерна, вы это и прежде мне говорили, – проговорила Лида и залилась горькими слезами.

Мне стало от души ее жаль. Будь она, кажется, во сто раз виновнее, я не в состоянии быть строгим ее судьею и буду участвовать и помогать ей, насколько во мне достанет сил и возможности.

– Что же у вас такое вышло теперь? – спросил я.

Лида несколько времени не отвечала.

– Третьего дня, – начала она, с трудом переводя дыхание, – Курдюмов говорил мне разные разности. Надина подслушала, потом он прислал мне письмо, она перехватила его и показала мужу, в этом все и произошло.

– Что ж Иван Кузьмич?

Лида глубоко вздохнула.

– Сначала он хотел меня убить, потом гнал, чтобы я шла к Курдюмову, потом плакал – это ужаснее всего, а теперь уехал и не хочет со мной жить. Если бы вы только слышали, что он мне говорил! Надина тоже так рассердилась, что я думала, что она с ума сойдет; вдвоем на меня и напали, я даже теперь не могу вспомнить об этом равнодушно. Посмотрите, как я дрожу, а первое время у меня даже голова тряслась.

Сердце кровью облилось у меня, слушая рассказ Лиды.

– Что вы теперь думаете делать? – спросил я ее.

– Сама не знаю; я очень боюсь Леонида и маменьки, что, если они услышат, а оправдываться я не могу. Они бог знает что подумают.

– За Леонида я вам ручаюсь, он вас очень любит, я ему расскажу все.

– Пожалуйста; впрочем, господи! Я сделала еще одну глупость: после этой сцены, когда Иван Кузьмич и Надина так меня разобидели, я с отчаяния написала к Курдюмову письмо, все ему рассказала и написала, что он один остался у меня на свете и что вся моя надежда на него.

– Что ж он вам отвечал на это письмо?

– Умолял, чтоб я с ним бежала, хотел увезти меня за границу. Мне так после этого сделалось досадно и стыдно за себя. Неужели я такая потерянная женщина, что в состоянии бросить мужа? Иван Кузьмич ко мне был очень нехорош, но пусть он будет в тысячу раз хуже, пусть будет каждый день меня терзать, я все-таки хочу с ним жить.

– Другого вам нечего и делать! Крест ваш тяжел, но вы его взяли и несите.

– Я знаю… Послушайте: съездите, пожалуйста, к мужу, упросите его, чтобы он не делал этих глупостей и приехал бы домой, и, бога ради, успокойте его об Курдюмове.

При последних словах я нарочно смотрел Лиде в глаза, но и тени притворства не было в кротком выражении ее лица.

– Где ж я могу найти Ивана Кузьмича? – спросил я.

– Он или у Пионовых, или у той магазинщицы. Они все и вооружают его; если он дольше еще у них останется, то совсем меня бросит.

Я хотел было тотчас же ехать, но Лида меня остановила и просила остаток вечера провести у ней. Она боялась, что приедет Курдюмов, и он в самом деле приезжал, но его, по общему нашему распоряжению, не приняли.