Текст книги "Горькая судьбина"

Явление IV

Те же и Никон.

Никон (показываясь в дверях и обращаясь к мужикам). О черти-дьяволы, право! Я завсегда могу быть перед господами чиновниками, – что вы?

В это время показывается Золотилов Никон вытягивается.

Золотилов. Позвольте, господа, мне побеседовать тут. Я, как местный предводитель, имею, кажется, на это некоторое право.

Чиновник. Сделайте одолжение… (К Никону.) Поди сюда…

Тот подходит неровными шагами.

Говори, что ты мне давича рассказывал.

Никон. Говорить надо-то, ваше высокородие, по-божески, значит: с Анашкой мы, теперича, ехали… мало разе у нас пановшины-то с ним было. Пьяный человек, известно, ваше благородие, колобродит.

Исправник (покачав головой). Сам-то бы лучше зенки-то хорошенько продрал; а то, ишь, рожа-то у канальи: чертей в лесу пугать.

Никон. Это верно так, ваше высокородие, потому самому, что я человек порченый: первый, может, мастер в амперии был, а чтобы, теперича, хозяина уважать… никогда того не моги: цыц! Стой! Слушай, значит, он моей команды… так ведь тоже, ваше высокородие, горько и обидно стало то: «На-ста, говорит, тысячу целковых и отшути ему эту шутку…» Человек, значит, и погибать чрез то должен, – помилуйте!

Чиновник. Имел ли господин ваш связь с женой Ананья?

Никон. Было, ваше высокородие, совершенно так, что происходило это: барин у нас, помилуйте, молодой, ловкий… А баба наша, что она и вся-то, значит – тьфу! – того же куричьего звания: взял ее сейчас теперь под папоротки, вся ее и сила в том… Барин мне, теперича, приказывает: «Никашка, говорит, на какую ты мне, братец, бабу поукажешь…» – «Помилуйте, говорю, сударь, на какую только мановением руки нашей сделаем, та и будет наша…» Верно так!

Чиновник (перебивая его). Действительно ли эта женщина имела незаконного ребенка?

Никон. Пригульной, ваше высокородие, мальчик был: не сказывают только, потому самому, что народ эхидный… Мы-ста да мы-ста; а что вы-ста? Мы сами тоже с усами… У меня, ваше высокородие, своя дочка есть… «Как, говорю, бестия, ты можешь?.. Цыц, стой на своем месте…» Потому самому, ваше высокородие, что я корень такой знаю… как сейчас, теперь, обвел кругом человека, так и не видать его… хошь восемь тысяч целковых он бери тут, не видать его.

Исправник (махнул рукою). Черт знает, что такое городит.

Чиновник (стряпчему). Запишите его показание…

Тот только взглядывает на него.

Золотилов. Я полагаю, господа, что нельзя этого записывать, потому что он мертвецки пьян, на ногах не стоит.

Никон (приосанясь). Никак нет-с, помилуйте! Я только то, что человек, значит, нездоровый: московской части, теперь, третьего квартала, в больнице тоже семь месяцев лежал, а там, как сейчас привели нашего брата, сейчас его в воду, в кипяток самый, сажают, за неволю, батюшка, Сергей Васильич, у кажинного человека расслабят всякие суставы в нем какие есть.

Чиновник. Молчи! Это, наконец, не служба, а каторга становится.

Явление V

Те же и Давыд Иванов.

Давыд Иванов. Ананья, ваше благородие, я поймал и привел.

Чиновник встряхивает головой.

Исправник (с удовольствием). Ну, вот, слава богу.

Сотский (крестясь). Слава те, господи!

Золотилов (Давыду Иванову с неудовольствием). Где же ты поймал его?

Давыд Иванов. Я, батюшко, Сергей Васильич, виноват тоже, значит: на своей полоске боронил, глядь, он и выходит из-под Утробина, из лесу. «Давыд Иванов, говорит, начальство меня ищут?» – «Ищут, говорю, брат». – «Веди, говорит, меня к ним, хочешь связанного, а хочешь так…» – «Что, я говорю, мне тя связывать».

Чиновник. Кто ж ему тут пристанодержательствовал?

Давыд Иванов. Об этом, ваше благородие, тоже разговору не было. Я тоже-тка все поодаль от него шел… опасно было: человек в эдакой отчаянности, пожалуй, что и сделает над тобой.

Чиновник (сотскому). Поди, введи его сюда!

Сотский. Как ее-то, ваше благородие, прикинуть тут. Все вон понаваливается: попридерживаешь ее маненько.

Чиновник (вскрикивая). А хоть бы она сквозь землю провалилась, дурак эдакой.

Исправник (вставая). Бурмистр его может привести. (Подходя к дверям.) Скажите Калистрату, чтоб ввел сюда Ананья.

Чиновник. С кандалами на руках и на ногах.

Исправник (повторяя). Скованным.

Голос за стеной. Слушаем, ваше благородие.

Чиновник (стряпчему). Что же вы?

Стряпчий. Пишу-с, только как ведь тут, – я не знаю…

Золотилов (вставая на ноги). Я опять вам повторяю, господа, что нельзя этого писать. В противном случае я войду с отдельным мнением.

Чиновник. Я в вашем мнении совершенно не нуждаюсь.

Золотилов. А я вас буду просить нуждаться в нем. Если бы дело шло о какой-нибудь пропавшей лошади или корове, вы бы могли быть свободны в ваших действиях – законных и незаконных; но когда оно касается дворянства, которому я имею честь служить, я всегда тут буду иметь свой голос. Господин исправник, вы тоже избраны нами, а потому не угодно ли вам сказать ваше мнение.

Исправник (струся). Пьяных, конечно, что-с, не велено спрашивать.

Золотилов. Но кроме этого, господа, поймите вы: главное то, что вы тут пьяницу мужика ставите на одну доску с дворянином, который, смею вас заверить, ничем не запятнал себя в уезде…

Чиновник (перебивая его). Я служу правительству, а не дворянству, и во всяком случае прошу вас прекратить наш спор, потому что убийца приведен.

Явление VI

Показывается Ананий Яковлев с кандалами на руках и на ногах. Выражение лица его истощенное и совершенно страдальческое. В дверях набивается толпа мужиков и баб.

Одна из баб. Какой, мать, худой да ненарядный стал.

Мужик. Сам пришел – ну-ко?

Ананий Яковлев прямо подходит к столу.

Бурмистр становится поодаль.

Чиновник (оглядывая Анания). Молодец славный! Хоть тысячу плетей, так вынесет. (Исправнику.) Опросите его заголовок!

Исправник. Сколько тебе от роду лет?

Ананий Яковлев. Тридцать бы словно шесть минуло.

Лизавета, услышав голос мужа, начинает всхлипывать.

Ананий Яковлев вздрагивает.

Сотский (унимая ее). Ну, полно, полно.

Исправник (Ананью Яковлеву). Какой ты веры и бываешь ли на исповеди и у святого причастия?

Ананий Яковлев. Веры церковной, и ко святым тайнам ходил тоже в Питере кажинный год.

Лизавета еще сильнее начинает рыдать и вытягивается всем телом.

Сотский (Лизавете). Перестань, – право нишкни; а то хуже-тко накажут.

Ананий Яковлев (бледнея и нетвердым голосом). Прикажите, ваше высокородие, ее, несчастную, отсюда вывести: и мне-то уж тоже оченно непереносно.

Чиновник (злобно смотря на него). Нет-с, я этого не сделаю; а нарочно буду ее держать, чтобы ты совесть почувствовал и говорил правду.

Ананий Яковлев потупляет только голову.

Где ж ты все это время пробывал?

Ананий Яковлев. В лесу на пустошах жил.

Чиновник (значительно). Я думаю. Кто ж тебе туда пищу доставлял?

Ананий Яковлев. Какая уж пища, – кто ее доставит? В первый-то день, только как уж очень в горле пересохнет, таки водицы изопьешь; а тут опосля тоже… все еще, видно, плоть-то человеческая немощна… осилит всякого… не вытерпел тоже… и на дорогу вышел: женщина тут на заделье ехала, так у ней каравай хлеба купил, только тем и питался.

Чиновник. Зачем же сдался? Жил бы там в пустыне, питался акридами.

Ананий Яковлев. Не жизни, судырь, я тамотка искать ходил, а смерти чаял: не растерзают ли, по крайности, думал, хотя звери лесные… от суда человеческого можно убежать и спрятаться, а от божьего некуда!

Чиновник. Гм! Философ какой! А давно ли и с кем именно жена твоя имела связь?

Ананий Яковлев молчит.

Чиновник. Может быть, с барином?

Ананий Яковлев (краснея и потупляя глаза). Ничего я того, судырь, не знаю… и, кажись, это и к делу вовсе не касающееся.

Чиновник. А, не касающееся! Вследствие чего же ты убил младенца?

Ананий Яковлев (еще ниже потупляя голову). Убил… что дело в азарте было.

Чиновник. А от чего же самый азарт этот произошел?

Ананий Яковлев (тяжело вздыхая). От того, что я с малолетства, видно, окаянным человеком на свете был: на всякую малость гнев свой срывал да не сдерживал себя; все это теперь чувствуешь и понимаешь, как ад-то кромешный разверзся перед тобою со всех сторон.

Чиновник. Об аде помышляешь, а сам лжешь. Взгляни-ка на образ и повтори, что ты сказал.

Ананий Яковлев потупляет глаза.

Ну, гляди же! Ах ты шельма, мерзавец! Ни бога, ни совести!.. (К Никону.) Поди, уличай его!

Никон. Что мне, ваше благородие, уличать его?.. Нечего! Не очень они нас, стариков, слушают… ты его наставляешь на хорошее: «Делай-мо, паря, так и так…» – так он тебя только облает… Я сам, ваше благородие, питерец коренной: не супротив их, может, человек был; мне тоже горько переносить от них это, – помилуйте! (Плачет.)

Чиновник. Ты говорил, что жена его была в связи с барином?

Никон. Али нету? Она сама, ваше благородие, тут сидит… Что не говоришь?.. Сказывай, чертовка!.. Нам вас тоже прикрывать не из чего!.. Немного, ваше благородие, от них вина-то видели… свое пьем, – верно так! Вон он из Питера пришел… полштофчиком поклонился, да и шабаш на том.

Лизавета снова начинает рыдать.

Сотский зажимает ей рот.

Чиновник. О черт, кричит тут! Выведите ее.

Сотский (уводя Лизавету). Пойдем: экая какая ты!..

Ананий Яковлев смотрит с чувством вслед за женою.

Чиновник (указывая Ананию Яковлеву на Никона). Что ж? Возражай ему!

Ананий Яковлев. Нечего мне, судырь, возражать, пускай болтает, что хочет; а я только то и знаю, что мой грех до меня, видно, пришел, и никто тому не причинен.

Золотилов. Эти слова его, господа, не угодно ли вам записать?

Чиновник. Нет, не угодно; потому что я знаю других сообщников. (Показывая на бурмистра.) Вон один тут налицо. (Колотя по столу.) Ты у меня, рожа твоя подлая, сегодня последний день не в кандалах, и одно твое спасенье, если ты станешь говорить правду.

Бурмистр (бледнея). Мне, ваше благородие, лгать тоже тут не гляче, – дело мое стороннее!.. Как перед богом, так и перед вами доложить, что я ни про што, почесть, тут совершенно неизвестен.

Чиновник (вставая и подходя к нему). А! Ты неизвестен, неизвестен!..

Бурмистр (пятясь). Совершенно так, ваше благородие.

Чиновник. Неизвестен, борода твоя скверная!!. (Хватая его за бороду и таская.) Неизвестен, как приходил к нему с народом и уводил от него насильно жену!..

Бурмистр (вставая на колени). В том точно что, ваше благородие, виноваты, значит… Мы люди подчиненные, сами изволите знать; что прикажут нам, то мы и делаем.

Чиновник. Значит, ты приходил к нему?

Бурмистр. Помилуйте, ваше благородие, господин теперь приказывает, чтоб он бабу не забижал, а он промеж тем бьет и тиранит ее… должен же я, по своей должности проклятой бурмистерской, был остановить его.

Золотилов показывает бурмистру кулак.

Чиновник (обращаясь к Ананью). Как же ты говоришь, что никто в твоем деле не причинен?

Ананий Яковлев (с презреньем взглядывая на бурмистра). Коли говорит на себя, пускай по его будет… а я ничего того не помню и не знаю.

Чиновник (пожимая плечами). О-то дурак, дурак!

Бурмистр (вставая). Ваше благородие, теперь бить да наказывать ни за што изволите… За неволю наболтаешь, чего никогда отродясь и не бывало…

Чиновник (повертываясь к нему). Опять уже не бывало – а?.. Сотского сюда, коли так… давайте мне сотских сюда…

Сотский является.

(Показывая на бурмистра.) Заковать его сейчас в кандалы и в холодную избу посадить.

Сотский. Нарукавников-то других, ваше благородие, нету.

Чиновник (колотя его). Ты у меня, бестия, где хочешь возьми да закуй его.

Сотский (струся). Пойдемте-с.

Бурмистр. Хоша на огне, ваше благородие, палить прикажите, – я ни в чем тут не виноват.

Чиновник (ударяя себя в грудь). Иди, говорят тебе, покуда я не убил тебя на месте.

Явление VII

Чиновник (некоторое время ходит по комнате в сильном азарте, а потом обращается к Ананью). А ты – дурак, совершенный дурак! Пойми ты, рожа твоя глупая, что когда ты докажешь, что у жены твоей был незаконный ребенок, ты наказанье себе облегчишь: вместо того, чтоб тебя, каналью, отдать под кнут, сошлют, может быть, только на покаяние.

Ананий Яковлев. Все это, судырь, я сам оченно знаю, но и себя тоже чувствуешь: ежели паче чаяния, что и сделали они супротив меня, не мне их судьей и докащиком быть: мой грех больше всех ихних, и наказанье себе облегчить нисколько того не желаю; помоги только бог с терпеньем перенесть, а что хоша бы муки смертные принять готов, авось хоша за то мало-мальски будет прощенье моему великому прегрешенью.

Чиновник. Нет, ты не богу, а тому же дьяволу хочешь служить, потому что подкуплен.

Ананий Яковлев (горько улыбаясь). Не для чего мне, судырь, теперь ни на какой подкуп идти: я вот свои, кровным трудом нажитые, 500 целковых имею и те представляю… (Вынимая и кладя деньги на стол.) Так как теперь тоже, может, доступу ко мне не будет, так я желаю, чтобы священник наш их принял. Дело мое они знают и как им угодно: младенца ли на них поминать, в церковь ли примут, али сродственникам – семейству моему – раздадут, – ихняя воля; а мне они не для чего.

Чиновник. Какой благочестивый! Ах, вы окаянный народец! Человека убил да свечку потолще поставил и думает, что бог простит ему. Нет, он лучше бы помиловал тебя, как бы ты говорил правду.

Золотилов. Какую еще правду ему говорить? Вы бьете и сажаете в кандалы людей, заставляя их пристрастные показанья делать, обещаете преступнику облегчить наказанье с тем только, чтоб он оговаривал… (Обращаясь к стряпчему и исправнику.) Не угодно ли, господа, обо всем этом составить особое постановление?

Чиновник (вставая и беря фуражку). Сколько вам угодно, я ничего не боюсь и сейчас еду к губернатору, потому что тут все в стачке: и мужики и чиновники. Пускай пришлют, кого хотят… (Уходит.)

Исправник. Вот дурак-то! Наболтает он тут: пропадешь ни за грош.

Золотилов. Никогда этого быть не может. Я сам поеду к губернатору и объяснюсь… Нельзя же какому-нибудь мальчишке-молокососу выдавать дворянина с руками и ногами.

Исправник. Известно что-с.

Явление VIII

Те же и сотский.

Сотский. Господин чиновник, ваше благородие, Ананья приказал беспременно, чтоб сейчас в острог под караулом справить.

Все потупляются. Ананий Яковлев слегка бледнеет. Между тем в комнату набираются мужики и бабы, и между ними Матрена вводит под руку Лизавету.

Исправник. А бурмистра что же? Тоже?

Сотский. Бурмистра, ваше благородие, они простили-с… Раз пятнадцать, пожалуй, им в ноги поклонился: «Коли, говорит, начальство теперь станет меня спрашивать, я все доложу».

Исправник. Гм?.. Собирайте, значит, подводу. (Ананью.) Отправляйся, братец, делать нечего.

Ананий Яковлев. Позвольте, ваше благородие, поклониться народу.

Исправник. Сделай милость.

Ананий Яковлев (кланяется). Простите меня, христиане православные!.. (Начинает со всеми целоваться и с первым бурмистром, а потом и с прочими мужиками.)

Давыд Иванов. Прощай, Ананий Яковлич… виноват, брат, что привел тя… сам просился.

Никон (обливаясь слезами). Все там, Анаша, будем, все – до единова.

Ананий подходит к матери и жене. Та бросается ему сначала на руки. Он целует ее в голову. Она упадает и обнимает его ноги.

Ананий Яковлев. Отнимите ее маненько… (Потом прощаясь с Матреной.) Прощайте-с… благословите, коли не очень гневаетесь.

Матрена его крестит. Он снова, обращаясь к народу.

Еще раз земно кланяюсь: не помяните меня окаянного лихом и помолитесь о моей душе грешной! (Уходит.)

Все его провожают; Матрена с другими бабами начинают выть: «Уезжает наш батюшка, отходит наше красное солнышко».

Занавес падает.

Примечания

Впервые драма напечатана в «Библиотеке для чтения», 1859, No 11. Точных данных о начале работы автора над драмой не сохранилось. Как видно из письма И.А.Гончарова к П.В.Анненкову от 20 мая 1859 года, к этому времени было написано не менее первых двух действий драмы: «Сегодня я… попал вечером к Писемскому… Он пишет драму, один акт которой читал всем оставшимся после Вас, между прочим, и Тургеневу. Драма из крестьянского быта: мужик уезжает в Питер торговать, а жена без него принесла ему паренечка от барина. А мужик самолюбивый, с душком, объясняется с барином, шумит; жена его не любит, но боится. Силы и натуры пропасть: сцены между бабами, разговоры мужиков – все это так живо и верно, что лучше у него из этого быта ничего не было»[3]3
  А.Г.Цейтлин. И.А.Гончаров. М., 1950, стр. 400.


[Закрыть]. После смерти писателя, в 1881 году, его вдова и сын записали данные, относящиеся к лету 1859 года: «Он жил около Петербурга на даче, когда были написаны первые три акта. Гуляя однажды вечером, он встретил Мартынова и зазвал его послушать трагедию. Прослушав написанные три акта, Мартынов пришел в восторг. „Как ты думаешь, могу ли я сыграть Анания?“ – спросил он. Алексей Феофилактович, зная до того времени Мартынова за превосходного комика, весьма удивился такому вопросу и усомнился в способности Мартынова сыграть эту роль; но последний утверждал обратное и хотел непременно, чтобы эта роль была дана ему. „А как ты намерен окончить пьесу?“ – снова спросил Мартынов. – „По моему плану, – отвечал Писемский, – Ананий должен сделаться атаманом разбойничьей шайки и, явившись в деревню, убить бурмистра“. – „Нет, – возразил Мартынов, – это нехорошо! Ты заставь его лучше вернуться с повинной головой и всем простить“. Эта мысль так понравилась Алексею Феофилактовичу, что он изменил план и окончил пьесу, как указано было Мартыновым»[4]4
  Рукописный отдел Института русской литературы Академии наук СССР, архив П.В.Анненкова. Анненков в 1882 году опубликовал этот текст с существенными изменениями, не указав на его источник.


[Закрыть]. Вариант этого же рассказа, восходящий непосредственно к самому Писемскому, записан А.Н.Витмером[5]5
  «Исторический вестник», 1915, No 5, стр. 473—474.


[Закрыть]. Закончена драма была 19 августа 1859 года, как указано в журнальной публикации. 9 октября драма была представлена в С. – Петербургский цензурный комитет, в котором рассмотрение ее было поручено историку С.Н.Палаузову. Уже на следующий день драма была Палаузовым беспрепятственно пропущена. Однако по доносу князя П.П.Вяземского «Горькая судьбина» 18 октября была затребована министром народного просвещения Е.П.Ковалевским, а С.Н.Палаузов от исполнения обязанностей цензора был отстранен. Повторное рассмотрение драмы было поручено цензору И.А.Гончарову. Как видно из рапорта Гончарова от 12 ноября 1859 года, «по исключению и переделке автором некоторых мест» «Горькая судьбина» была вторично разрешена к печати. В письме к Гончарову от 21 января 1875 года Писемский говорит: «Вы „Горькой судьбине“ дали возможность увидать свет божий в том виде, в каком она написана»[6]6
  А.Ф.Писемский. Письма, М. – Л., 1936, стр. 285.


[Закрыть], – но каковы именно изменения текста «Горькой судьбины», произведенные автором по требованию цензуры в октябре – ноябре 1859 года, – остается неизвестным.

Писемский представил свою драму на четвертый конкурс драматических произведений на соискание наград имени графа Уварова. По условиям конкурса, первая (большая) премия присуждалась только одна; это поставило Писемского в очень тяжелое положение, так как одновременно на конкурс была представлена драма А.Н.Островского «Гроза», получившая положительные отзывы. Между тем оба официальных рецензента «Горькой судьбины», славянофил А.С.Хомяков и сторонник «чистого искусства» Н.Д.Ахшарумов, отозвались о драме Писемского крайне отрицательно. По мнению Хомякова, например, «Горькая судьбина» представляет собою «крайне нехудожественное целое». Председатель Второго отделения Академии наук академик П.А.Плетнев, один из ближайших друзей А.С.Пушкина, решительно не согласился с мнениями Хомякова и Ахшарумова и представил на конкурс свое особое мнение о драмах Островского и Писемского. В нем он, между прочим, писал: «Автор с изумительным знанием обдумал все до одной черты в составе картины, столь новой по содержанию и столь трудной по исполнению. Она так органически отработана, что нет возможности не испортить целого, отнявши какую-нибудь часть для отдельного рассмотрения»[7]7
  Отчет о четвертом присуждении наград графа Уварова 25 сентября 1860 года. СПб., 1860, стр. 33—41.


[Закрыть]. В результате этого вмешательства П.А.Плетнева для четвертого конкурса было сделано исключение, и большие премии были даны Островскому и Писемскому на равных основаниях.

Писемский придавал Уваровскому конкурсу тем большее значение, что его драма все еще не могла получить доступа к театральной сцене. Разрешение в результате усиленных хлопот было получено только в середине июля 1863 года. Однако разрешение это было действительно лишь для императорских театров и столичной сцены вообще. Право постановки «Горькой судьбины» на сцене народных театров принесла с собою лишь революция 1905 года.

В первых (любительских) постановках драмы в Москве главные роли исполняли: автор (Ананий Яковлев) и Н.В.Савицкая-Батезатул (Лизавета). Постановки драмы в Александринском театре в Петербурге (с 18 октября 1863 года) были крайне неудачны, так как труппа театра оказалась неподготовленной к сценическому воплощению крестьянской жизни. Особенно слаба была исполнительница роли Лизаветы М.О.Петрова (дочь знаменитого певца). Отзыв об этой постановке имеется в статье М.Е.Салтыкова[8]8
  М.Е.Салтыков (Н.Щедрин). Полное собрание сочинений, т. V, М., 1937, стр. 161—175, Статья впервые опубликована в 1863 году.


[Закрыть]. Значительно удачнее были постановки московского Малого театра, начавшиеся на месяц позднее. Главные роли здесь исполняли: Пров Садовский (Ананий), С.В.Шумский (Чеглов-Соковин), X.И.Таланова (Матрена), П.Г.Степанов (Никон), И.В.Самарин (Золотилов) и другие. В роли Лизаветы соперничали высокоодаренные актрисы Е.Н.Васильева-Лаврова и Л.П.Никулина-Косицкая. Соперничество это – один из важнейших моментов сценической истории драмы Писемского. Васильева и Никулина-Косицкая явились основоположницами двух совершенно противоположных толкований сценического образа героини драмы. Одно из этих толкований (Никулиной-Косицкой) приближалось к авторскому замыслу и объективному смыслу образа. Второе толкование нарушало общий смысл драмы, но давало ряд выигрышных моментов исполнительнице. Исторические условия способствовали популярности этого второго толкования, превращавшего Лизавету в мученицу и поборницу раскрепощения женщины. То, что было намечено Васильевой, позднее было с изумительной силой воплощено гениальной П.А.Стрепетовой, ставшей главной исполнительницей роли Лизаветы с конца шестидесятых до середины девяностых годов.

Художественные особенности реализма Писемского вызвали чрезвычайно разноречивые толкования и оценки «Горькой судьбины». Из всех статей, посвященных драме Писемского, наиболее замечательны статьи революционного демократа М.Л.Михайлова (1860), театрального критика А.И.Урусова (1881) и выдающегося знатока античной трагедии И.Ф.Анненского (1906). В последней из этих статей, между прочим, говорится: «…Писемский написал чисто социальную драму и в то же время без всякой тенденции. Я сказал „тенденции“, а не идеи, потому, что могу только дивиться той близорукой критике, которая не видела обилия идей в творчестве Писемского… Идеи Писемского внедрялись в самый процесс его творчества, приспособлялись к самым краскам картины, которую он рисовал, выучивались говорить голосами его персонажей, становились ими, и только вдумчивый анализ может открыть их присутствие в творении, которое поверхностному наблюдателю кажется литым из металла и холодным барельефом. Вовсе не мы решаем, читая Писемского, а сам Писемский понимал, что крепостничество пустило свои корни далеко за пределами помещичьих усадеб, что оно исказило русскую жизнь и надолго отравило ее цветы своим зловонным дыханием».[9]9
  И.Ф.Анненский. Книга отражений, СПб., 1906. стр. 91—92.


[Закрыть]

Текст «Горькой судьбины» печатается по последнему прижизненному изданию (1874) с исправлениями по всем предшествовавшим изданиям. А. П. Могилянский