Текст книги "Хищники"

Явление X

Из дверей в залу входит Владимир Иваныч Вуланд.

Владимир Иваныч. Господин Андашевский, кажется, изволил здесь быть!.. Посмотрим, посмотрим, какая это записочка его!..

Потирает с удовольствием руки.

Явление XI

Владимир Иваныч. Входит Марья Сергеевна, сильно расстроенная.

Марья Сергеевна. Здравствуйте, Владимир Иваныч!

Владимир Иваныч. Что это вы больны изволите быть и как будто бы чем-то расстроены?

Марья Сергеевна. И больна и расстроена!.. У меня был сейчас Алексей Николаич.

Владимир Иваныч (склоняя голову). Был; значит, приезжал!

Марья Сергеевна. Приезжал, и то себе позволил, что я понять не могу: я спросила его, что правда ли, что он женится на Ольге Петровне Басаевой. Он запирается. Тогда я, как Вильгельмина Федоровна мне советовала, сказала ему, чтобы он на мне женился; боже мой, взбесился, вышел из себя и стал мне доказывать, что он не может на мне жениться, потому что беден, и что даже те триста тысяч, которые он получил при мне, не его будто бы деньги, а казенные!

Владимир Иваныч (восклицает в удивлении). Как казенные?

Марья Сергеевна (насмешливо). Казенные уж стали.

Владимир Иваныч. Казенные, так в казну и должны были бы поступить. Как же они у него могли очутиться?

Марья Сергеевна. Ну вот, подите!.. Я говорю ему: «Ты сам в записке своей ко мне называл их своими деньгами».

Владимир Иваныч. Слышал я от жены об этой записке и, собственно, за тем приехал, чтобы взглянуть на эту записку… Позвольте мне ее видеть!

Марья Сергеевна. Сейчас, сию минуту! (Подходит к шифоньерке, отпирает ее и, вынув оттуда целый пук писем и записочек, подает его Владимиру Иванычу.) Она тут должна быть где-нибудь!

Владимир Иваныч (перебирая письма и просматривая их). Вижу-с!.. Найду! (Останавливается на одной записке.) Вот она, и записка очень важная.

Марья Сергеевна. Должно быть, очень важная; потому что, как только я напомнила ему о ней, он сейчас же стал требовать ее себе; но я не дура: прямо сказала, что не дам ему этой записки… Тогда он, вообразите, силой решился взять ее.

Владимир Иваныч (опять в удивлении). Силой?

Марья Сергеевна. Да, бросился к ключам от шифоньерки, так что я едва успела их взять в руку, тогда он схватил мою руку и начал ломать ее.

Владимир Иваныч (качая головой). Скажите, пожалуйста!

Марья Сергеевна. Всю руку мне изломал! Я не знаю, как у меня достало силы не выпустить ключей!.. Ломает мне руку, а сам все шепчет: «Я тебя убью, убью, если ты не отдашь мне записки!..» И я теперь в самом деле боюсь, что он убьет меня.

Владимир Иваныч. О, полноте, господь с вами!

Марья Сергеевна. Нет, вы его не знаете! Он злец ужасный: я все ночи теперь не буду спать и ожидать, что он вернется ко мне в квартиру и убьет меня!

Владимир Иваныч. Если вы его уж так боитесь, так уезжайте куда-нибудь на время из Петербурга, а записочку эту передайте мне с письмом от себя, в котором опишите все, что мне теперь говорили, и просите меня, чтобы я эту записку и самое письмо представил графу, как единственному в этом случае защитнику вашему.

Марья Сергеевна. Что ж граф сделает ему за это?

Владимир Иваныч. О, граф многое может сделать ему: во-первых, видя из вашего письма, как бесчестно этот человек поступил уже в отношении одной женщины, он, конечно, не пожелает выдать за него дочь; да и сама Ольга Петровна, вероятно, не решится на это.

Марья Сергеевна. Это так!.. Да!..

Владимир Иваныч. А по случаю трехсот тысяч и записки, которую он писал к вам о них, граф, полагаю, посоветует Алексею Николаичу жениться на вас, так как вы владеете весьма серьезною его тайною.

Марья Сергеевна. Ах, я очень бы этого желала, потому что я до сих пор ужасно еще люблю его, да и привыкла к нему – сами посудите!

Владимир Иваныч. Вероятно, так это и будет, и мы месяца через три назовем вас «madame Андашевскою».

Марья Сергеевна. Благодарю вас за ваше доброе желание.

Владимир Иваныч. Записочку эту вы позволите, значит, мне взять с собою! (Кладет записку себе в карман.) А письмо от себя, как я вам говорил, вы потом пришлете!

Марья Сергеевна. Непременно пришлю! Только я хоть и больна теперь, но завтра же уеду из Петербурга: я ужасно боюсь здесь оставаться.

Владимир Иваныч. Это как вам угодно!.. Конечно, если ехать, так чем скорее, тем лучше! Главное, не забудьте письмецо-то ко мне написать и прислать!

Марья Сергеевна. Никак не забуду!

Владимир Иваныч целует у нее руку, а она его в лоб, и затем Вуланд уходит.

Явление XII

Марья Сергеевна (оставшись одна и, видимо, поверившая всем словам Вуланда). Как только я сделаюсь женою Алексея Николаича, так непременно стану покровительствовать Вуланду. Он и жена его такое участие показали мне в теперешнем моем неприятном положении, что, ей-богу, редко встретишь подобное от самых близких родных!

Занавес падает.

Действие III

Огромная и красивая дача, большая терраса которой, увитая плющом и задрапированная полотном, выходит в сад, простирающийся до самого взморья. На горизонте виднеется заходящее солнце.

Явление I

На одном конце террасы сидит граф Зыров, седой уже старик, с энергическим и выразительным лицом, с гордой осанкой и с несколько презрительной усмешкой: привычка повелевать как бы невольно выказывается в каждом его движении. Одет он довольно моложаво, в коротеньком пиджаке и с одним только болтающимся солдатским Георгием в петличке. На другом конце террасы поместилась дочь графа, Ольга Петровна Басаева, молодая вдова, с несколько сухой, черствой красотою, но, как видно, очень умная и смелая. Костюм ее отличается безукоризненным вкусом и самой последней моды.

Ольга Петровна (заметно горячась). Этот князь Янтарный, папа, или, как ты очень метко его называешь, азиатский князь, на вечере у madame Бобриной, на всю гостиную a pleine voix[2]2
  во весь голос (франц.).


[Закрыть] кричал: «Как это возможно: граф Зыров на такое место, которое всегда занимали люди нашего круга, посадил никому не известного чиновничка своего!» Я вышла, наконец, из себя и сказала: «Князь, пощадите!.. Вы забываете, что я дочь графа!..» «Ах, pardon, madame, говорит, но я графа так люблю, так уважаю, что не могу не быть удивленным последним выбором его, который никак не могу ни понять, ни оправдать чем-либо…»

Граф (презрительно усмехаясь). Как же ему и понять мой выбор, когда он сам просился на это место.

Ольга Петровна. Я это предчувствовала и даже кольнула его этим: «Нельзя, говорю, князь, требовать, чтобы все назначения делались по нашему вкусу. Мало ли чего человек желает, но не всегда того достигает!» Его немножко передернуло. «Английская, говорит, аристократия никогда не позволяет себе открывать такой легкий доступ новым людям в свою среду!» – «Позвольте, говорю, а Роберт Пиль и Д'Израэли?» – «Роберт Пиль и Д'Израэли и господин Андашевский две вещи разные: то люди гениальные!»

Граф (с прежней презрительной усмешкой). А может быть, и Андашевский человек гениальный! Почем они знают его? Они его совершенно не ведают.

Ольга Петровна. Они нисколько и не заботятся узнать его; а говорят только, что это человек не их общества, и этого для них довольно.

Граф (вспылив наконец). Что ж мне за дело до их общества!.. Я его и знать не хочу – всякий делает, как ему самому лучше: у меня, собственно, два достойных кандидата было на это место: Вуланд и Андашевский – первый, бесспорно, очень умный, опытный, но грубый, упрямый и, по временам, пьяный немец; а другой хоть и молодой еще почти человек, но уже знающий, работающий, с прекрасным сердцем и, наконец, мне лично преданный.

Ольга Петровна (с некоторой краской в лице). Тебе он, папа, предан и любит тебя больше, чем сын родной.

Граф. Это я знаю и многие доказательства имею на то! Неужели же при всех этих условиях не предпочесть мне было его всем?

Ольга Петровна. Об этом, папа, и речи не может быть!.. Иначе это было бы величайшей несправедливостью с твоей стороны, что я и сказала князю Янтарному: «И если, говорю, граф в выборе себе хорошего помощника проманкировал своими дружественными отношениями, то это только делает честь его беспристрастию!» – «Да-с, говорит, но если все мы будем таким образом поступать, то явно покажем, что в нашем кругу нет людей, способных к чему-либо более серьезному».

Граф. И действительно нет!.. Хоть бы взять с той же молодежи: разве можно ее сравнить с прежней молодежью?.. Между нами всегда было, кроме уж желания трудиться, работать, некоторого рода рыцарство и благородство в характерах, а теперь вот они в театре накричат и набуянят, и вместо того, чтобы за это бросить, заплатить тысячи две – три, они лучше хотят идти к мировому судье под суд: это грошевики какие-то и алтынники!

Ольга Петровна. Все это, может быть, справедливо; но тут досадно, папа, то, что, как видно, все, старые и молодые, разделяют мнение князя Янтарного, потому что я очень хорошо знаю Янтарного: он слишком большой трус, чтобы позволить себе в таком многолюдном обществе так резко выражать свое мнение, если бы он ожидал себе встретить возражение, напротив: одни поддерживали его небольшими фразами, другие ободряли взглядами; наконец, которые и молчали, то можно наверное поручиться, что они думали то же самое.

Граф. И пусть себе думают, что хотят! Я на болтовню этих господ никогда не обращал никакого внимания и обращать не буду.

Ольга Петровна. Ты этого не говори, папа!.. Крик этих господ для людей таких значительных, как ты и Андашевский, гораздо опаснее, чем что-нибудь другое, а тем больше, что к этому присоединилась опять какая-то статья в газетах.

Граф (нахмуривая брови). Опять статья?

Ольга Петровна. Опять!.. Очень резкая, говорят, и прозрачная. Ты бы, папа, какие-нибудь меры принял против этого.

Граф (пожимая плечами). Какие же я могу принять меры?.. (Насмешливо.) Нынче у нас свобода слова и печати. (Встает и начинает ходить по террасе.) Нечего сказать, – славное время переживаем: всем негодяям даны всевозможные льготы и права, а все порядочные люди связаны по рукам и по ногам!.. (Прищуривается и смотрит в одну из боковых аллей сада.) Что это за человек ходит у нас по парку?

Ольга Петровна. Это, вероятно, Мямлин!.. Я привезла его с собою… Он один на вечере у madame Бобриной заступался за тебя и очень умно, по-моему, доказывал, что нынче все службы сделались так трудны, так требуют от служащих многого, что на важные места возможно только сажать людей совершенно к тому приготовленных.

Граф (с презрительной усмешкой). Это, вероятно, он себя считает совершенно приготовленным на освободившееся место Андашевского.

Ольга Петровна (стремительно). И ты, папа, определи его непременно!

Граф (с удивлением взглядывая на дочь). Что ты такое говоришь?.. Шутишь, что ли?

Ольга Петровна. Нет, не шучу, и я тебе сейчас объясню, почему я так говорю: ты вспомни, что Мямлин – родной племянник князя Михайлы Семеныча, и когда ты определишь его к себе, то самому князю и всему его антуражу будет это очень приятно и даст тебе отличный противовес против всех сплетен и толков у madame Бобриной, которыми, опять я тебе повторяю, вовсе не следует пренебрегать. (Граф грустно усмехается.) Ты поверь, папа, женскому уму: он в этих случаях бывает иногда дальновиднее мужского.

Граф. Но каким же образом дать Мямлину какое бы то ни было серьезное место, когда его корчит и кобенит почти каждоминутно?

Ольга Петровна. Это, папа, болезнь, а не порок; но что Мямлин умен, в этом я убедилась в последний раз, когда он так логично и последовательно отстаивал тебя. (Граф отрицательно качает головой.) Ты, папа, не можешь судить об его уме, потому что, как сам мне Мямлин признавался, он так боится твоего вида, что с ним сейчас же делается припадок его болезни и он не в состоянии высказать тебе ни одной своей мысли.

Граф (усмехаясь). Какие у него мысли?.. У него никогда, я думаю, не бывало в голове ни одной своей собственной мысли.

Ольга Петровна. Даже, папа, если бы и так это было, то я все-таки прошу тебя определить его; если не для него, так для меня это сделай.

Граф. Но почему ж тебе так желается этого?

Ольга Петровна. Желается, папа, потому что это будет полезно для тебя и, наконец, для меня самой.

Граф (пожимая плечами). Не понимаю, почему это тебе может быть нужно!.. Во всяком случае, я должен об этом прежде поговорить и посоветоваться с Андашевским.

Ольга Петровна. С Андашевским я говорила; он сам этого желает и сию минуту, вероятно, приедет просить тебя о том же.

Граф (взглядывая пристально на дочь). Где ж ты видела Андашевского?

Ольга Петровна. Он вчера вечер сидел у меня.

Граф. Стало быть, он бывает у тебя довольно часто?

Ольга Петровна. Бывает!.. Позволь мне позвать к тебе Мямлина, и обещай ему это место! Soyez si bon, cher pere, nommez le directeur[3]3
  Будьте так добры, дорогой отец, определите его директором (франц.).


[Закрыть]. (Подходит и начинает ласкаться к отцу.) Я позову его, папа?.. Да?

Граф (пожимая плечами). Позови, пожалуй.

Ольга Петровна. Вот за это merci, papa! (Целует отца в лоб и сбегает с лестницы.)

Явление II

Граф (смотря вслед дочери). Умная женщина – Ольга! Как она скоро и хорошо поняла всю эту нашу глупую служебную махинацию, и только мне одно тут подозрительно, что она очень уж сблизилась последнее время с Андашевским, и что это такое: дружба ли, или более нежное чувство?.. Во всяком случае, я весьма бы не желал, чтобы из этого произошло что-нибудь серьезное, потому что какой бы по личным качествам своим этот господин ни был, но все-таки он parvenu[4]4
  выскочка (франц.).


[Закрыть] и хам по своему происхождению! (Входит Ольга Петровна, ведя за собой Мямлина.)

Явление III

Граф, Ольга Петровна и Мямлин.

Ольга Петровна (Мямлину). Граф здесь!.. Я просила его за вас, сколько могла.

Граф (довольно приветливо протягивая Мямлину руку). Здравствуйте!.. Вы, как я слышал, желаете получить бывшее место Алексея Николаича?

Мямлин (делая над собой страшное усилие, чтобы не начать гримасничать). Очень желаю, ваше сиятельство.

Граф. Но совладаете ли вы с ним? Это место очень трудное и ответственное.

Мямлин (решительным тоном). Совладаю, ваше сиятельство. Я совершенно готов на это место.

Граф. Ну, смотрите: я вас назначу, только уж на себя после пеняйте, если что будет выходить между нами.

Мямлин (обезумевшим от радости голосом). Благодарю вас, ваше сиятельство!.. (Кидается к графу и хватает его руку, чтобы поцеловать ее.)

Граф (не давая ему руки и с презрением). Перестаньте!.. Как это можно!.. Вы сядьте лучше и успокойтесь! (Все садятся. Лицо Мямлина начинает мало-помалу принимать более спокойное выражение.)

Ольга Петровна (обращаясь к нему). А какой мы милый спор с вами выдержали на вечере у madame Бобриной.

Мямлин (пожимая плечами). Это невероятно!.. Это непостижимо!.. Требуют, чтобы на все высшие должности назначались их знакомые, на том только основании, что они люди хороших фамилий; но, боже мой, я сам ношу одну из древнейших дворянских фамилий; однако помыслить никогда не смел получить то место, которое занял теперь Алексей Николаич, сознавая, что он ученей меня, способнее, и что одним только трудолюбием и добросовестным исполнением своих обязанностей я могу равняться с ним, и в настоящее время за величайшую честь для себя и милость со стороны графа считаю то, что он предложил мне прежнее место Алексея Николаича.

Ольга Петровна. Князь Янтарный, видно, не так добросовестен, как вы, и больше об себе думает.

Мямлин. Что человек думает об себе больше, чем он, может быть, заслуживает, – это еще извинительно; но высказывать это так прямо и открыто, по-моему, дерзость!.. В этом случае надобно вспомнить об Европе и об ее общественном мнении: не дальше, как прошлым летом, я, бывши в Эмсе на водах, читал в одной сатирической немецкой газетке, что в России государственных людей чеканят, как талеры: если мальчика отдали в пажеский корпус, то он непременно дойдет до каких-нибудь высших должностей по военной части, а если в училище правоведения или лицей, то до высших должностей по гражданской части!.. Все это, может быть, очень зло, но, к счастию для нас, не совсем справедливо, а между тем что же бы заговорили подобные газеты о России, если бы еще устроился порядок, которого желают друзья madame Бобриной?

Ольга Петровна. Они, я думаю, очень мало заботятся о России: было бы им хорошо.

Мямлин. Да-с, но в то же время это показывает, что они совершенно не понимают духа времени: я, по моей болезни, изъездил всю Европу, сталкивался с разными слоями общества и должен сказать, что весьма часто встречал взгляды и понятия, которые прежде были немыслимы; например-с: еще наши отцы и деды считали за величайшее несчастие для себя, когда кто из членов семейств женился на какой-нибудь актрисе, цыганке и тем более на своей крепостной; а нынче наоборот; один английский врач, и очень ученый врач, меня пользовавший, узнав мое общественное положение, с первых же слов спросил меня, что нет ли у русской аристократии обыкновения жениться в близком родстве? Этот вопрос точно молния осветил мою голову! Я припомнил, что действительно отец мой был женат на троюродной сестре, дед – вряд ли не на двоюродной, и что еще при Иоанне Грозном один из моих прадедов женился на такой близкой родне, что патриарх даже разгневался!.. Рассказываю я ему все это… «Вот, говорит, причина вашей болезни: в вашем роде не обновлялась кровь никакими новыми элементами. Жениться-с, говорит, непременно надобно на женщинах другого общества, иных занятий, чужеземках», и в доказательство тому привел довольно скабрезный пример!..

Ольга Петровна. Какой же это?

Мямлин. О, при дамах неловко повторять!

Ольга Петровна. Ничего, извольте говорить.

Мямлин (конфузясь). Привел в пример… наш… орловский лошадиный завод, которого все достоинство произошло от смеси двух пород: арабской и степной.

Ольга Петровна. Сравнение не совсем лестное, но, может быть, и справедливое.

Мямлин. Очень справедливое-с! Я передавал его князю Михайле Семенычу; оно тоже ему очень понравилось.

Граф (которому, видимо, наскучило слушать все эти рассуждения Мямлина, обращаясь к нему). А, скажите, вы рассказывали князю ваш разговор и спор на вечере у madame Бобриной?

Мямлин. От слова до слова-с!

Граф. Что же князь на это? Мне очень любопытно это знать!

Мямлин. Князь в раж пришел, в гнев. «Как, говорит, смеют они судить такие вещи: я пошлю к ним чиновника сказать, чтобы они замолчали!»

Граф. Стало быть, он нисколько не разделяет их толков обо мне?

Мямлин. Нисколько-с! Он всегда с этим кружком был немножко в контре; но теперь вот вы меня выбрали, а они кричат против вас, это еще больше его восстановит; и за мое назначение он, вероятно, сам приедет благодарить вас.

Граф. Очень рад буду его видеть у себя. (На этих словах Мямлин вдруг понуривает головой и начинает гримасничать. Граф, испугавшись даже несколько.) Что такое с вами?

Мямлин. Припадок опять начался… говорил много… взволновался несколько… Позвольте мне уйти в сторону.

Граф. Пожалуйста! (Мямлин отходит в сторону и принимается как бы с величайшим наслаждением выделывать из лица разнообразнейшие гримасы, трет у себя за ухом, трет нос свой. Граф, смотря на него.) Какой несчастный!

Ольга Петровна (вполголоса). Да; но согласись, папа, что он очень умный человек!

Граф (тоже вполголоса). Ничего себе: благерствовать[5]5
  Благерствоеать – хвастать, привирать (франц. blaguer).


[Закрыть] может!

Явление IV

Те же и лакей.

Лакей. Алексей Николаич.

Граф. Говорил тебе, что принимать всегда без доклада.

Лакей. Алексей Николаич сам приказал доложить об себе.

Уходит, Мямлин между тем снова подходит к графу.

Явление V

Граф, Ольга Петровна и Мямлин.

Граф (Мямлину). Что, вам лучше теперь?

Мямлин (продолжая немного гримасничать). Прошло несколько!

Явление VI

Те же. Входит Андашевский; вид его совсем иной, чем был в предыдущей сцене: он как будто бы даже ниже ростом показывает; выражение лица у него кроткое, покорное в как бы несколько печальное. Он со всеми раскланивается.

Граф. Как вам не совестно, Алексей Николаич, велеть о себе докладывать.

Андашевский. Но я полагал, ваше сиятельство, что не заняты ли вы чем-нибудь.

Граф. Вы никогда не можете помешать никаким моим занятиям!.. А теперь я действительно занят был и извиняюсь только, что предварительно не посоветовался с вами: я на прежнее место ваше назначил Дмитрия Дмитрича Мямлина!.. Не имеете ли вы чего-нибудь сказать против этого выбора?

Андашевский (почтительно склоняя перед графом голову). Ваше сиятельство, в выборе людей вы показывали всегда такую прозорливость, что вам достаточно один раз взглянуть на человека, чтобы понять его, но Дмитрия Дмитрича вы так давно изволите знать, что в нем уж вы никак не могли ошибиться; я же с своей стороны могу только душевно радоваться, что на мое место поступает один из добрейших и благороднейших людей.

Мямлин (со слезами на глазах). А мне позвольте вас, граф, и вас, Алексей Николаич, благодарить этими оросившими мои глаза слезами, которые, смею заверить вас, слезы благодарности, да стану еще я за вас молиться богу, потому что в этом отношении я извиняюсь: я не петербуржец, а москвич!.. Человек верующий!.. Христианин есмь и православный!.. (Обращаясь к Ольге Петровне.) А вам, Ольга Петровна, могу высказать только одно: я считал вас всегда ангелом земным, а теперь вижу, что и не ошибся в том; за вас я и молиться не смею, потому что вы, вероятно, угоднее меня богу.

Граф (видимо, опять соскучившийся слушать Мямлина и обращаясь к Андашевскому). Вы завтра же потрудитесь сказать, чтобы о назначении господина Мямлина составили доклад.

Андашевский. Очень хорошо-с!

Граф. А теперь я желал бы остаться с Алексеем Николаичем наедине.

Мямлин (почти струсив). Слушаюсь!.. Слушаюсь!.. (Торопливо раскланивается со всеми общим поклоном и проворно уходит, виляя своим задом.)