Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

В 1950 году из Ташкента в Москву переехал жить мой двоюродный брат Женя Кастальский. Он сразу после школы ушел на войну, дошел до Берлина. После войны приехал в Ташкент, где жила в эвакуации его мама – Ксения Александровна. А оттуда, женившись во второй раз, он переехал к своей второй жене Але в Москву, вернее – в Подмосковье. Аля тоже прошла всю войну, работая радистом. Она была сирота и жила на втором этаже барака в малюсенькой комнатке у самых железнодорожных путей станции Перово, тогда пригорода Москвы. Они жили там втроем: Аля, Женя и тетя Ксеня. Женя в то время заканчивал геологический факультет Московского университета. В том же году Женя с Алей приехали к нам в гости в Ленинград. Я не отходил от них ни на шаг – мне очень не хватало мужского общества, а Женя мне очень нравился. Мы с ним были очень близки, потом эта близость перешла к его сыну Серёже. К сожалению, оба они умерли очень рано.

Женя после университета поехал работать на Сахалин, потом – под Магадан. Проработав там долгое время, построил квартиру в Москве и вернулся туда работать в Министерстве геологии. Умер он от рака легких в возрасте 55 лет.

Вот что я написал в 1990 году:

В детстве мы воспитывались на любви к несчастным неграм и рабочим, жестоко эксплуатирующимся капиталистами («Хижина дяди Тома», «Дорога свободы» Говарда Фаста, рассказы А. Мальца, «Мистер Твистер» С. Маршака и удивительно долго живущий на сцене балет «Аистенок»). В реальной жизни я видел только одного негра – актера Тито Ромалио; иностранцев же знал только по трофейным фильмам.

И вот ко мне в гости из Москвы впервые после 1941 года приехал мой двоюродный брат Женя Кастальский. Он хотел показать свой родной город молодой жене и повидаться с нами.

Было жаркое лето. Полупустой город. В Ленинграде, несмотря на прошедшую войну и разрушения, еще оставался петербургский дух. Так, молодую жену моего брата очень порадовало и совсем не обидело замечание петербургской старушки. В Елисеевском магазине, купив яблоки, молодая женщина тут же их попробовала.

– Что вы делаете?! – воскликнула старушка. – Разве можно есть в магазине?!

Причем это было сказано не с целью обидеть, а с желанием помочь.

Но я отвлекся. Перед отъездом брат решил шикануть, и мы днем пошли обедать в ресторан гостиницы «Астория». Я думаю, не стоит говорить, что до этого я еще ни разу не был ни в каком ресторане, не говоря уж о таком шикарном. Огромный (с моей точки зрения) и совершенно пустой зал, вышколенный официант, великолепная еда…

И тут в зал вошли два иностранца среднего возраста, говорившие по-английски. В самом разгаре холодной войны я, настоящий пионер, не подозревал, что в Ленинграде среди бела дня совершенно свободно могут появиться американцы или англичане. При этом они, с одной стороны, совсем не походили на несчастных эксплуатируемых рабочих, с другой – на них не было звериного оскала капитализма, с третьей стороны, они не походили на шпионов и вредителей, прикрывающихся личиной простого советского человека. Боковым зрением я наблюдал за ними: это были обычные люди, правда, прекрасно (по сравнению с советскими людьми) одетые, воспитанные и уверенные в себе.

Сейчас трудно представить, что такая обыденная сцена может запечатлеться на всю жизнь. Изменение мировоззрения складывается постепенно и вырастает из мелочей. Эта запомнившаяся мне сцена была той каплей, которая показала мне, что что-то в нашей жизни не то, что, пожалуй, не стоит безоговорочно принимать за чистую монету газетную продукцию. Тогда, конечно, я всего этого еще не понимал. Прозрение пришло несколько позже.

Я уже писал, что никуда далеко не уезжал, а тут появилась возможность съездить в Москву. Я очень хотел посмотреть столицу, поездить в метро, сходить в Третьяковскую галерею, побродить по улицам. И вот летом 1951 года моя мечта смогла осуществиться. С билетами на поезд тогда было очень сложно: кроме центральной кассы, расположенной в здании Думы (на Невском), в городе было еще 2—3 кассы в районах. В Приморском (ныне Петроградском) районе касса располагалась на улице Щорса (ныне Малый пр. ПС). Поскольку помещение кассы было очень малó, вся толпа стояла на улице. Не помню, сколько часов я стоял в очереди, но в конце концов подошел к окошку и купил билет. Чем я руководствовался (то ли ценой, то ли других билетов не было), не знаю. Но билет был в плацкартный вагон на круговой поезд, который шел 18 часов и приходил в Москву в 6 часов утра. Так что Жене пришлось ни свет, ни заря ехать из Перово в Москву.

В качестве иллюстрации привожу несколько моих наивных писем-впечатлений, которые я посылал маме (почта тогда работала хорошо):

Спокойной ночи, мама!

Я приехал в Бологое благополучно. Я купил красной смородины и с удовольствием ем ее в пути. Сейчас 11 часов. Поезд здесь стоит 50 минут. Пишу письма в потемках, так как лампы светят плохо. Я купил книжку «Маршрут неизвестен» – это игра-головоломка.

Алёша.

24.07.1951

22 часа.

* * *

Здравствуй, дорогая мама!

Сегодня в 6 час. утра я приехал в Москву. Меня встретил Женя. Около часа мы с Женей поехали в Москву. Там долго ездили в метро. В метро автоматические кассы 2-х типов. В одни кассы опускаешь точно 50 коп. и получаешь билет. В другие можно опустить больше – и вместе с билетом получаешь сдачу. Также мне понравились эскалаторы. Встаешь на движущуюся ленту – и дальше лента превращается в лестницу. Мы были в Министерстве путей сообщения, на Красной площади, на улице Горького, видели Большой театр. Были у тети Муси.

Алёша.

25.07.1951

* * *

Здравствуй, мама!

Время я провожу хорошо. 26 июля мы с Женей проснулись в 12 час. 27-го почти целый день катались на метро. Вчера из Перово поехали в МГУ (Московский Государственный университет). Потом хотели попасть в Мавзолей. Простояли 3 часа (с 3 до 6), и как раз перед нами, когда нам оставалось стоять 10 минут, Мавзолей закрыли. Каждый день, кроме четверга, мы смотрим телевизор. Новые станции метро очень красивы. В них есть лампы дневного света. Москва мне нравится тем, что улицы в ней извилистые и то поднимаются, то опускаются.

Алёша.

29.07.1951

* * *

Здравствуй, дорогая мама!

31 июля мы с Женей ходили в зоопарк. Он гораздо больше и лучше Ленинградского. 29 июля, проходя мимо здания американского посольства, видел американцев. Малый театр находится рядом с Большим. Купи мне, пожалуйста, учебники. Спасибо за телеграмму. Аля и Женя мне подарили книги: повести Смирнова и Горького. Перово – это заводской район Москвы. До электрички недалеко. До Москвы 15 минут езды, а там на вокзале метро. Доехал в Москву хорошо. В вагоне было очень жарко. Спал в вагоне не более 30 минут. Когда приеду, не знаю.

Здесь я прочитал много книг.

Алёша.

2.08.1951

С этого раза я стал ездить в Москву сравнительно часто. За время поездок я хорошо изучил Москву, очень много ходил пешком, посещал музеи – от самых больших и известных, до самых маленьких. Я успел побродить по уютным арбатским переулкам, которые были уничтожены в 60-е годы.

Первым делом мне захотелось посмотреть Дворец Советов, фотографии которого были помещены в наших учебниках и многих книгах. Вот что я написал об этом в 1990 году:

В 1951 году, будучи подростком, я впервые поехал в Москву. Очень уж мне хотелось познакомиться с ней. В основном меня привлекала современность – мавзолей В. И. Ленина, лучшее в мире метро, песню про которое пела М. В. Миронова, самые красивые высотные здания, затмевающие мрачные американские небоскребы, и, наконец, Дворец Советов, фотографии которого печатались во всех учебниках, с гигантским Лениным наверху.

Метро не обмануло ожиданий, но я старался побольше ходить по Москве пешком, чтобы лучше в ней ориентироваться.

Высотные здания не произвели особого впечатления – показались какими-то искусственными наростами.

А с Дворцом Советов произошел казус. Выйдя на поверхность со станции метро «Дворец Советов» (ныне «Кропоткинская»), я задрал голову вверх, ища гигантское здание. Однако его не увидел. Тогда я подошел к милиционеру и спросил его, как пройти к Дворцу Советов. По-видимому, я был не первым, кто задавал ему этот вопрос. Нисколько не удивившись, он указал мне на неприглядный дощатый забор и сказал: «Вот он».

Я подошел к забору, заглянул в щель и увидел огромный котлован, заполненный грязной водой. Это был один из первых симптомов крушения мифа.

Ну и, конечно, я посетил музей подарков Сталину. Ничего особенно не запомнилось, за исключением индийского подарка – рисового зернышка, на котором было что-то написано.

Аля работала в Министерстве железнодорожного транспорта, а мой приезд совпал с Днем железнодорожника. Аля познакомила меня со своей дальней родственницей – моей ровесницей Таней – и подарила нам билеты на празднование в Парк культуры им. Горького. Таня мне не понравилась (хотя ничего плохого в ней не было), и я, как джентльмен, провел с ней весь день, проводил до дома и убежал, хоть она и пригласила меня зайти к ним домой.

Один раз, когда мне было 10 лет, я поехал в пионерлагерь от Военно-Медицинской академии в Мельничный Ручей. Не могу сказать, что там было плохо, но я не любил заорганизованности и больше в лагерь не ездил. Несмотря на то, что по природе я одиночка, в любых коллективах я приживался хорошо. Помню, что в лагере мы играли в какую-то военную игру и я был «штабной крысой». В чём заключались мои обязанности, я совершенно не помню. А вот хорошо запомнилось, как я играл в какой-то совершенно дурацкой пьеске, где я (положительный пионер) поймал шпиона. Зато я понял, что система Станиславского к театру не всегда подходит (конечно, тогда я не знал об этой системе – это я сейчас сформулировал). По ходу действия мне нужно было фотографировать. Вожатый дал мне небольшой фотоаппарат, который снимал на фотопластинки. Я знал, как это делается: сперва наводится фокус, затем вставляется пластинка, затем производится само фотографирование, затем пластинка вынимается. Когда я всё это начал проделывать на репетиции, стало понятно, что зрителю это совсем не нужно – слишком уж длинно. Естественно, на спектакле я этого не делал – просто наводил фотоаппарат на объект и щелкал затвором.

В этом спектакле я играл вместе с сыном, кажется, профессора Военно-Медицинской академии Ваней Кулябко. Мы с ним в лагере подружились, но потом больше не общались. Значительно позже я узнал, что он участвовал в какой-то антисоветской организации и получил срок.

Кулябко Иван Борисович

Родился в 1937 году,, г. Ленинград; русский; образование неоконченное высшее; Студент 5 курса ЛМИ им. И. П. Павлова. Проживал: г. Ленинград.

Арестован 6 октября 1958 года.

Приговорен: Ленгорсуд 17 декабря 1958 года, обв.: 58—10 ч.1, 11.

Приговор: 6 лет лишения свободы Реабилитирован 19 мая 1992 года. Ген. прокуратура РФ

Источник: Архив НИЦ «Мемориал» (Санкт-Петербург)

Из воспоминаний Вадима Фомченко

«Уже на 5 курсе, вместе с другим студентом – Кулябко Иваном Борисовичем (я и он были в числе самых молодых на курсе) – распространял листовки, в основном, с призывом голосовать „против“ на выборах. Почти через год нас „нашли“, судили и дали по 6 лет.»

Как я уже упоминал, когда я учился в 10 классе, женские и мужские школы объединили. Правда, десятых классов это не коснулось. Однако мы не чувствовали себя изгоями. Девочек из восьмых и девятых классов, естественно, интересовали больше десятиклассники, чем их ровесники. Я взял шефство над 8 классом. Когда мне не хотелось сидеть на своих уроках, я уходил к ним в класс, как бы наблюдая за их учебой и поведением, и помогал устраивать им всякие «культурные» мероприятия.

У нас образовалась небольшая компания (ученики нашего класса и девочки из 9-го), объединенная общими музыкальными и литературными интересами. Мы собирались друг у друга в коммунальных квартирах, некоторые пели, некоторые играли на фортепьяно, мы вместе ездили за город, гуляли по Ленинграду. Наша компания продержалась вместе лет 5—6, кое-кто присоединялся извне, кое-кто исчезал.

Не помню, откуда появился мой ровесник, слепой мальчик Алёша Тихомиров. Он был сиротой (родители погибли во время войны), но слепым был не от рождения. Во время авиационного налета он сидел на берегу реки, и от разрыва бомбы ему песком выбило глаза.

Где он научился играть на фортепиано, я не знаю. Но играл он феноменально, экспрессивно! Он обладал абсолютным слухом, играл классику и свои собственные произведения. Работал он простым настройщиком роялей на фабрике «Красный Октябрь». Не знаю точно, но думаю, что никакого музыкального образования у него не было, не было связей в музыкальном мире.

Известны примеры слепых музыкантов (я не имею в виду одноименную повесть В. Г. Короленко). Например, я помню концертировавшего пианиста Леонида Зюзина.

Еще одно поразительное свойство Алексея – он блестяще знал Ленинград (его топографию); ходил один, без палочки и без собаки. Только когда шли компанией, его брали под руку.

Молодость эгоистична – я не очень интересовался его бытом. Жил он, кажется, в общежитии. После того как наша компания распалась, мы встречались урывками – у каждого была своя жизнь.

Однажды я узнал, что он женился. Часть нашей компании встретилась у него на празднование 1 мая. Тут я впервые увидел его жену. Она была старше него, тоже слепая, недавно защитила кандидатскую диссертацию. Я обратил внимание, что Алексей стал каким-то другим. Мне показалось, что он как-то ущемлен своим социальным положением, более высоким статусом жены.

Опять мы не виделись несколько лет. За это время он развелся, получил комнату и… начал пить.

Прошло еще несколько лет, и я узнал, что он покончил с собой. Ему было немного за тридцать. Как обидно, что пропал такой талантливый человек!

Недавно (в ноябре 2010 года) по Интернету меня нашел мой одноклассник Саша Либерман, которого я ни разу не видел после окончания школы (с 1955 года). У него оказалась прекрасная память – он помнит многих наших одноклассников, которых я сейчас уже совсем забыл, помнит случаи из нашей школьной жизни.

А в первых числах января 2012 года я, как всегда, пошел в Манеж на ежегодную выставку петербургских художников. Народу было очень мало, поскольку было утро. Я знал, что в параллельном классе учился мальчик по фамилии Агабеков, знал, что он стал художником, видел его работы на предыдущих выставках. В школе с ним не общался. И вот тут на выставке увидел человека, в котором признал Агабекова, которого не видел с 1955 года! Как я его узнал – не представляю!

Я подошел к нему и представился. Он обрадовался, хотя меня совсем не помнил, и очень удивился, что я не художник, а хожу на выставки.

Александр Агабеков. Родился 2 ноября 1936 года в Ленинграде.

В 1952—1954 годах учился в городской художественной школе, в 1954—1960 годах – на архитектурном факультете Ленинградского инженерно-строительного института, затем в аспирантуре. Параллельно, под руководством А. С. Ведерникова, начал заниматься изобразительным искусством, в частности цветной литографией.

В 1967 году вступил в Союз художников СССР.

Произведения находятся в Государственном Русском музее, Государственной Третьяковской галерее, Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, в Санкт-Петербургском Музее городской скульптуры, Музее истории города, в ереванском Музее современного искусства.

Я, например, помню Женю Данилова, у которого я часто бывал дома в последние годы учебы в школе. Большинство наших одноклассников жили в коммунальных квартирах, а семья Жени (он с родителями) жила в очень небольшой отдельной квартире.

Семья была простая, какая-то очень тихая. Мать не работала, отец – очень молчаливый человек, – как мне сейчас кажется, был как-то связан с судостроением. Возможно, он был очень квалифицированным рабочим или партийным деятелем.

По тогдашним меркам семья была среднего (не нищенского) достатка, у них даже был телевизор с линзой, что тогда было большой редкостью. Телепередачи шли тогда не каждый день по 2—3 часа. Иногда я их у него смотрел. Так, например, во время гастролей парижского театра «Комедии франсез» мне удалось посмотреть «Мещанина во дворянстве» с известным французским актером Луи Сенье.

Жене нравилась девочка из 8 класса (не помню, как ее звали), она влюбилась в него без памяти. Поскольку Женя стеснялся быть всё время с ней, он брал меня в напарники, и мы втроем гуляли, ходили в кино, провожали ее в музыкальную школу, где она училась играть на аккордеоне. Через некоторое время Женя к ней охладел, и для девочки это был сильный удар – крушение первой любви. После окончания школы наши пути с Женей разошлись, и я его никогда больше не видел.

В десятом классе пора было выбирать будущую профессию. Я тяготел к технике, хотя мама хотела, чтобы я был гуманитарием. Очень притягивало меня кино. Причем я хотел быть кинооператором, но не кинорежиссером. На почве этих интересов я немного сблизился с учеником параллельного класса Митей Долининым, поскольку он тоже хотел быть кинооператором. Но он имел большие преимущества: у него был фотоаппарат, и он фотографировал с 12 лет. Кроме того, факультет операторского искусства был только в Москве во ВГИКе, так что этот путь для меня был закрыт. А Митя стал известным кинооператором и режиссером (первые фильмы Глеба Панфилова и многие другие).

В средних классах мы иногда учились во вторую смену, что я очень не любил, так как день был разорван. Зато была возможность срывать уроки. Вот один из способов. Во время перемены в электрическом щитке вкладывалась бумажка в пробку (не зря же мы изучали физику!). В результате учитель приходит в класс, а света нет. Кого-нибудь посылают за завхозом, тот ищет, в чём дело, и т. п. А время идет.

А вот единственный случай, когда я попал в милицию. Было это в 7 или 8 классе. Тогда строился стадион им. С. М. Кирова, и на уборку его перед открытием посылали народ, включая школьников. И вот мы с одним одноклассником на Геслеровском (Чкаловском) проспекте вскочили на подножку переполненного трамвая и так ехали. Тут-то нас и сняли милиционеры, привели в милицию и составили протокол, притом они пообещали сообщить о нашем правонарушении родителям и в школу. Было обидно, что мы ехали на субботник, а нас забрали в милицию. Но, естественно, никуда они сообщили.

Круг моего чтения в школьные годы был довольно широк. Современную советскую литературу я практически не читал, хоть и знал по фамилиям писателей и их произведения – «Кавалер Золотой звезды» Бабаевского, «Белая береза» Бубеннова, Прилежаеву, Катерли, Саянова, Коптяеву и многих других. Зато любил Паустовского, Каверина. А в основном я читал русскую и зарубежную классику. В детскую районную библиотеку я никогда не был записан, так как там выдавали книги только в соответствии с возрастом, а мне это было уже неинтересно, поэтому мама записалась во взрослую библиотеку им. Пушкина на Большом проспекте и оформила на меня доверенность. В результате я смог прочитать русскую и зарубежную классику в основном XIX века.

Наряду с художественной литературой я интересовался научно-популярными книгами. Перечитал всего Перельмана, «Историю свечи» Фарадея, «Охотники за микробами» Поля де Крюи, книгу Сибрука «Р. В. Вуд. Современный чародей физической лаборатории». Это то, что запомнилось.

А когда я был помладше, любил возиться с ежегодником «Круглый год». Кроме всяких рассказов, историй там были выкройки разных поделок и моделей для склеивания. Но самой интересной для меня была радиотехника. Как интересно было самому собрать детекторный приемник и в наушники сквозь помехи слушать одну-две радиостанции! Поскольку настоящего радио, когда мы жили в прачечной, у нас не было, покупка самого простенького лампового приемника была моей мечтой. Только когда я был в старших классах, мы смогли купить самый дешевый средневолновый приемник АРЗ-49, а хороший приемник «Дзинтарс» мы приобрели, когда я уже учился в институте. Я любил по ночам слушать ленинградскую станцию 375,5 м. Почему-то там передавали зарубежную джазовую и эстрадную музыку – для кого предназначались эти передачи, я до сих пор не знаю (может быть, для Финляндии?). О телевизоре мы даже и не думали – купить его нам было не под силу, а потом уже я не видел в нём необходимости.

Естественно, я занимался электрическими делами – менял пробки, ставил «жучки», чинил электроплитки, настольные лампы, читал популярную литературу по радио– и электротехнике.

А еще я любил возиться со случайно сохранившимися «осколками старого быта» – дореволюционными цветными карандашами, старинной готовальней (которой я пользовался по назначению), кусочком эфеса от шпаги с дарственной надписью, старыми наручными швейцарскими часами фирмы Tobias, которые удалось починить (и некоторое время я с ними ходил в школу).

Как и большинство советских детей, в четвертом классе меня вместе со всеми приняли в пионеры, затем в седьмом – в комсомольцы. Причем в райкоме комсомола на Кировском (Каменноостровском) проспекте я не ответил на какой-то вопрос по уставу ВЛКСМ, но несмотря на это, был принят единогласно. На пионерско-комсомольскую работу я смотрел как на что-то естественное, обыденное, никогда не задумывался об этом, но общественно-политической работой в школе никогда не занимался. Я даже не помню, были ли у нас комсомольские собрания. А вот старостой класса меня избирали неоднократно. Кроме того, я занимался «культурной» деятельностью, но об этом я уже писал. Вплоть до института я был типичным советским человеком, воспитанным советской пропагандой.

Поскольку, как я уже писал, я регулярно читал (вернее – просматривал) газеты, размещенные на улицах, то был в курсе событий, которые доносили до нас. Естественно, я знал о «деле врачей», развязанном сталинским режимом, знал о развернувшимся антисемитизме, об избиении школьников-евреев. Но в нашей школе этого не было (или я об этом не знал).

Смерть Сталина я воспринял спокойно. Правда, в голове у меня были кощунственные мысли: документальные фильмы о Ленине показывали много раз, а вот «живого» Сталина я практически не видел – только портреты, скульптуры да в художественном кино (Геловани, Дикий и др.). Так вот, я и думал, что теперь после его смерти сделают документальный фильм о нём.

Мой двоюродный брат Володя, студент Политехнического института, на перекладных (поскольку билет на поезд в Москву достать было невозможно) поехал на похороны Сталина.

Володя – сын маминого брата Михаила, военного, прошедшего всю войну и умершего от рака примерно в 50 лет. Его вдова Мария и дочь Галя переехали в Ростов-на-Дону; я заезжал к ним в 1967 году, будучи там на конференции. Володя мечтал быть военным, окончил Политехнический институт по специальности «Тракторо– и танкостроение». Он стал военным, поехал работать по распределению в военную часть в Кубинке (под Москвой). Там он женился, у него родилось двое детей. Как-то он вернулся с маневров, сказал, что устал, лег отдохнуть и умер в возрасте 33 лет.

В нашей семье мужчины долго не живут. Я единственный, кто живет долго

Я не помню, рассказывал ли он что-либо о похоронах Сталина, но о давке и жертвах не говорил точно. Мне же было любопытно узнать, как будет проходить минута молчания. Поэтому я вышел на улицу и смотрел на заплаканные лица прохожих. Тут раздались сирены, гудки – весь транспорт и люди остановились. Я остановился тоже, но особого горя не чувствовал, хоть в то время и считал Сталина великим человеком. Тогда мне было уже 16 лет. Прозрение пришло ко мне немного позже.

В предыдущих главах я писал о своей любви к кино. Действительно, поскольку телевизоры были еще мало распространены, кино и театры были доступны всем слоям населения (не то, что сейчас). На некоторые фильмы (особенно трофейные) приходилось покупать билеты заранее. Люди приходили в кинотеатр раньше времени, поскольку перед вечерними сеансами часто бывали концерты. На небольшой сцене играли эстрадные оркестрики (на самом деле – джазовые ансамбли, которые не могли называться джазом), певцы пели популярные песни, иногда выступали артисты с «психологическими» опытами. Наиболее частый опыт заключался в том, что мужчина прятал в зале какой-либо предмет и задавал своей помощнице, стоявшей на сцене спиной или с завязанными глазами, вопросы, а она угадывала, что за предмет спрятан. В кинотеатре «Великан» одно время играл женский эстрадный оркестр. Очень забавно выглядела полная женщина, игравшая на ударных. Зрители в это время могли есть мороженое, бутерброды и запивать их газированной водой. Кофе, кажется, тогда еще не было – он появился позже. Всё это было своеобразным ритуалом.

Точно так же я любил театр. Часто на гастроли приезжали московские артисты. Я тщательно изучал уличные афиши, хорошо знал репертуар. До сих пор у меня сохранились программы театров 50-х и далее годов. Обычно мы покупали самые дешевые билеты, но зато довольно часто могли позволить себе ходить в театр.

Во время хрущевской «оттепели» мы познакомились с зарубежной эстрадой. Помню радиопередачи С. Образцова об Иве Монтане, Франсисе Лемарке и др. Неожиданно появился Глеб Романов, который снимался в кино и играл в театре-киноактера. Он пел, играл и танцевал песни и танцы народов мира. Это было шоу (непривычное тогда слово) одного актера. Сейчас, конечно, такой концерт и пропагандистские стихотворные вставки казались бы очень примитивными, но тогда главным были зарубежные мелодии, которые наконец-то дошли до нашего зрителя и слушателя. Я даже один раз ходил на его концерт в несуществующий теперь «Сад отдыха» во дворе Дворца творчества юных.

Глеб Васильевич Романов (1920, Тюмень – 1967, Ленинград) – известный советский артист театра и кино, певец, исполнитель танцев народов мира.

Параллельно с игрой в театре и кино он выступал с сольными эстрадными номерами. Гастролировал по Советскому Союзу, в Венгрии, Австрии, Германии, Польше, Румынии, Чехословакии с концертными программами, в которые входили песни и танцы народов мира.

В 1957 году Глеб Романов выступал с зарубежным репертуаром на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Зрителям 195 – 1960 годов он запомнился великолепным исполнением песен на 17 языках мира. Глеб Романов обязательно вводил в иностранную песню предисловие и/или послесловие на русском языке, например: «В демократическом Берлине Впервые этот вальс звучал. И всяк поёт его отныне, И всюду он любимым стал». Или: «Синьоры! Прошу меня выслушать. Хотя моя песня немного стоит… Синьоры! Ну неужели эта песня не стоит хотя бы два сольди?».

Вокал Романова непрофессиональный – он использовал природную музыкальную одаренность.

В 1965 году за хулиганский поступок на гастролях во Владивостоке (швырнул в окно гостиницы бутылку из-под шампанского и попал в голову случайному прохожему) был осужден, но через год, благодаря ходатайству С. Бондарчука и одного из редакторов газеты «Правда», его помиловали. Находился на принудительном лечении, так как был одним из первых открытых гомосексуалов в СССР. Умер в Ленинграде от сердечной недостаточности, вызванной приступом астмы. Урна с прахом захоронена в Москве на Донском кладбище.

(Из Википедии).

Другим запомнившимся событием стали регулярные гастроли джаз-оркестра вернувшегося из ГУЛАГа Эдди Рознера. Это был настоящий джаз, который мое поколение вживую не слышало никогда. Я ходил на его концерт 1,5 раза. В первый раз я купил билет. В антракте зрители обычно выходили в сад, а при выходе им давали специальный талончик, по которому пускали обратно. Я вышел, взял талончик, но вошел в зал по билету, а по талончику прошел на второе отделение на следующий день.

И вот школа окончена, сданы все экзамены. Последний день. Наш класс дружно вышел на спортивную площадку, и мы торжественно соорудили костер из наших дневников. Затем купили маленькие пластмассовые чернильницы, которые вставляли в парты, пошли на стадион «Ленметростроя» на Левашовском проспекте, наполнили чернильницы водкой и дружно выпили. Затем пошли в школу на торжественный вечер, где нам вручали аттестаты, а чернильницы с запахом водки подарили родной школе. Ну а закончилась ночь прогулкой по городу. Улицы были полны выпускников, но администрация города не принимала в этом никакого участия, поэтому не было никакой заорганизованности, «Алых парусов», концертов. Было естественное веселье. Впереди были небольшой отдых и подготовка к экзаменам в вуз.

Летом 1947 года уже не помню, к кому приехала на летние каникулы из Москвы девочка из очень интеллигентной семьи – моя ровесница Наташа Орлова. Вместе с ней и другими детьми мы играли в наши детские игры, а после того как Наташа уехала в Москву, я стал с ней переписываться. Помню, мы стали с ней совместно писать сказку про Гарри Мелона – главу она, главу я. Из переписки 1947—1948 годов сохранилось только одно письмо после нашей какой-то размолвки (не помню, из-за чего). Вот эти наивные письма.

12.III.48

Здравствуй, (д.) Алёша!

Как видишь, я не хочу с тобой ссориться и потому хочу, чтобы ты понял это, но, как мне кажется, ты не очень-то этого желаешь, так как не хочешь отвечать ни на одно (а их тебе было послано не одно) мое письмо. Я всё-таки надеюсь, что ты поймешь мое желание загладить свою ошибку, вернее вину, и напишешь мне.

Пока, до свидания.

Наталья Орлова

Наташа Орлова, 50-е годы ХХ века

***

Здравствуй, Алёша!

Сегодня получила твое письмо. Спасибо за память!

А как ты сам живешь? Какие у тебя отметки?

Я так привыкла, что вы с Ингой учились в 3-м классе, что даже удивилась, прочитав, что вы уже в 7-м. Когда я вспоминаю вас, то мне всегда представляются белокурая с косичками девочка и черноволосый, или, вернее, темноволосый худой мальчик. Какими мы были смешными тогда! Теперь я тоже учусь в 7-м классе, в той же школе, в которую я поступила весной 48-го года.

Называется она «Музыкальная школа имени Гнесиных» Там нас учат музыке и общеобразовательным предметам, которые мы проходим в том же количестве, что и в обыкновенных школах. У нас в классе 19 человек – мальчиков и девочек. Ребята наши дружные и очень славные. Сейчас я член совета дружины, но собираюсь вступать в комсомол и прошла уже классное собрание. Учителя у нас прекрасные. Прошлый год у меня была четверка только по виолончели, а остальные пятерки. Эту четверть в сравнении с другими окончила очень неважно: 8 четверок! Но 2-ю четверть я стараюсь учиться лучше. Вообще мне 1-ю четверть учиться было нелегко. После лета весь свой ум (если он только был у меня!) растеряла.

Теперь у нас есть своя большая дача. Это лето было 2-е, что мы провели на ней. У нас там очень красивые места: с предыдущей от Москвы станции начинается запретная зона, так что лес не вырубают. Лес там, Алёша, прекрасный. Вековые ели и сосны вперемежку с березовыми рощами. Попадаются часто дубы, много осины, а иногда даже липы и клены. Рассказать так трудно, какая красота на водохранилище, куда я ходила и ездила несколько раз, но оно, к сожалению, от нас в 12 км.