Текст книги "Ночь Ватерлоо"

5

Главная улица Ватерлоо называется Брюссельской. Эта очень длинная и узкая улица в две полосы – одна туда, другая сюда – вся в модных магазинах, которые тянутся на сотни метров. Мое желание попасть в день 18 июня 1815 года было так велико и предвкушение от встречи с прошлым так сильно, что я ожидал увидеть тут низкие грязноватые дома, разбитую дорогу в конском навозе и ошметках сена, прислоненное к каменной тумбе отвалившееся деревянное колесо и подслеповатые окна тесных лавок, где на широких полках хранились произведения бельгийской мануфактуры и голландского сельского хозяйства. Но прозрачные витрины сияли волшебным светом, в них стояли девушки-манекены цвета серебра, с авангардистскими лысыми головами и условно обозначенными лицами, а другие девушки, не манекены, с лицами, которым при создании было уделено несравнимо больше внимания, выносили редким клиентам блузки на плечиках и невесомые цветные пиджаки; на стеллажах за их спинами высились стопки аккуратно сложенных джинсов и свитеров, тончайшая шерсть которых говорила о величайшем внимании к человеческому телу, на этом витке цивилизации наконец заслужившему право на безусловный комфорт, нежное тепло и мягкий уют. Было бы кощунством обижаться на человечество, устраивавшее себе на протяжении веков столько кровопусканий, за эту тихую любовь к мягким свитерам и модным блузкам, но я был немного разочарован… я ждал тут, в этом особенном месте, чего-то другого. Я брел по Брюссельской улице без зонта под мелким дождем мимо большого торгового пассажа «Веллингтон» и салона куафера Анри Сент-Поля, светившегося в сером мокром сумраке, как волшебный куб. Там так и было написано на витрине, не парикмахер, а куафер, а за витриной, в теплом ярком свете, под цветными накидками, окруженные ароматами лаванды и душистым запахом счастья, наслаждались жизнью несколько молодых женщин. Пассаж «Веллингтон», пиццерия «Мюрат», так проходит слава земная, а вернее, она не проходит, а превращается в торговую вывеску и лакомый бренд.

6

С утра сто девяносто шесть лет назад по узкой Брюссельской улице шли английские колонны в красных мундирах. Иногда по обочине, припав к шее лошади, ударяя ее ногами в высоких заляпанных грязью сапогах, пролетали офицеры, имевшие приказы командующего передовым частям, уже выходившим на поле и занимавшим позиции в соответствие с точной диспозицией. Я прошел еще сотню метров и увидел длинный белый двухэтажный дом с флагами по фасаду. Дом был с двумя рядами окон и дверью с полукруглым верхом на каменном крыльце. В те времена тут был постоялый двор. В тот день тут был штаб герцога Веллингтона.

И тоже шел дождь. Как сейчас. Мелкий, моросящий. К ночи он усилился, забарабанил со страшной силой. Никто тогда еще не знал, что этот дождь имеет всемирно-историческое значение. Веллингтон вышел из тяжелой деревянной двери с полукруглым верхом, напротив которой я сейчас стоял, внимательно рассматривая ее, спустился по высоким ступенькам крыльца, размашистыми шагами длинных ног перешел улицу и вошел в собор святого Иосифа. Собор находится прямо напротив постоялого двора. Портик в четыре колонны, красноватые стены, зеленоватая от старости крыша, башенка на мощном куполе, украшенная стрельчатым окном и увенчанная тонким высоким крестом, золотая латынь на портике и два грузных черных льва с зелеными мшистыми гривами… но какой смысл подробно и с вниманием к деталям описывать архитектурные шедевры в наше время, когда миллионы «мыльниц» фотографируют все и вся, чтобы тут же выложить в Интернет.

Я наискосок пересек улицу и медленно прошел по аккуратным каменным квадратам площади перед собором, считая шаги. Сорок девять шагов прошел Веллингтон от постоялого двора, где разместился его штаб, до собора, который никак не изменился с тех пор и все также осенял тихий дождливый вечер своей молчаливой красотой. Офицеры ждали его вот тут, на вымощенной камнем площадке. Они глядели на розоватые, расширяющиеся книзу колонны и на немой черный проем двери, в котором исчезла фигура командующего. Я последовал за ним. Герцог молился в темной гулкой тиши. Я бродил по пустынному храму, читал вырубленные в камне слова, напоминающие об офицерах английских полков, и видел у алтаря высокую коленопреклоненную фигуру. Узкая темно-синяя, почти черная спина, узкие, заостренные подошвы сапогов, завитки волос сзади, на шее, ложившиеся на воротник редингота. Никто не знает, какие слова он тут произносил в тот день, только Бог хранит их до сих пор в своем неограниченном сетевом хранилище. Хранилище запечатано, у человечества нет к нему доступа, историки не могут работать в этом гигантском архиве, сохраняющем молитвы и мысли людей. Но все спецхраны рано или поздно открываются.

Сразу за дверями, на входе в собор св. Иосифа, на сером матерчатом стенде кнопками были приколоты четвертушки и половинки цветной бумаги с напечатанными на принтере объявления о том, что община проводит сбор денег в помощь голодающим в Африке, и скоро будет концерт духовной музыки, и воскресная школа, и что-то еще, скромно-честное и чистое, чего я не запомнил, но что создавало в душе ту нотку трогательной нежности, которая всегда возникает в католическом храме. Из продолговатых ячеистых окон лился сероватый свет, и где-то очень высоко уютно шуршал о старый купол дождь. Я бродил по пустому темному собору и читал слова, выбитые на белых мраморных досках. Это были окаменевшие поминальные списки британской армии. Все эти колонели, капитаны, лейтенанты, первые лейтенанты, все эти двадцатитрехлетние Джоны и двадцатипятилетние Ричарды в красных мундирах и высоких, забрызганных грязью сапогах, все эти люди со светлыми глазами невероятной честности, выросшие в обширных поместьях на берегах Темзы и Эйвона, евшие мясо с кровью и пившие крепкий эль, все эти люди с длинными и твердыми британскими подбородками пришли на поле в сознании своей правоты, для того, чтобы встать здесь насмерть и спасти свою старую добрую Англию.

Встреча Веллингтона и Блюхера перед битвой при Ватерлоо. Художник Роберт Александр Хиллингфорд.

7

Отель «Le 1815» стоит на окраине поля. Номера имеют названия «Сульт», «Ней», «Камбронн», сюита в конце коридора называется «Веллингтон». Поскольку я был единственным постояльцем, остановившимся на ночь, девушка на ресепшен сделала мне честь и поселила в номере «Наполеон». У коридоров и номеров вишнево-красные стены и желтые, под золото, светильники. На тумбочке у кровати телефон с бумажкой, у которой буднично отклеился уголок, а на бумажке совсем небудничные номера для вызова. Чтобы позвонить герцогу Веллингтону, следовало набрать 21, Тилеман 22, Ней 23, Камбронн 24, Сульт 25, Эрлон 32, Груши 33. Утром в пустом ресторане за завтраком я обратил внимание, что ложечки украшены вензелем с буквой N. Такой же вензель был на посуде Наполеона.

В этот же самый час, когда я завтракал йогуртами и подогретыми тостами в отеле «Le 1815», в пяти километрах и ста девяноста шести годах от меня Наполеон завтракал со своими маршалами и генералами. Даже в походе его образ жизни сохранял изысканность и не был лишен роскоши. Камердинер Маршан торжественно устанавливал в его комнате большой походной несессер с откидной крышкой, а другие слуги распаковывали сундуки с дорогими серебряными тарелками и винным сервизом, состоявшем из набора рюмок с изображениями маршалов и двух графинов с изображениями Наполеона и Марии Луизы. За столом, накрытым белоснежной скатертью и украшенном серебряными столовыми приборами, сидели два маршала, Ней и Сульт, и четыре генерала, Друо, Гурго, Рей и Бертран. Дождь закончился, и всем – англичанам, французам и особенно семи людям, собравшимся за столом – было ясно, что битва теперь состоится. Дождь был последним и единственным основанием для того, чтобы избежать резни или хотя бы перенести ее на другой день. Резня состоится, но это обстоятельство не должно мешать завтраку. Вышколенные, тихо ступающие слуги подавали еду и убирали тарелки. Внесли горячий кофе в серебряном кофейнике. Снова вошел и вышел Маршан, имевший прямую спину, говорившие о большом человеческом достоинстве бакенбарды и внешность носителя графского титула, который он в конце концов получит за свою верность на острове Святой Елены. За окном, во дворе, происходила обычная суета места, по которому проходит большая армия: звучали команды офицеров, солдаты трясли головами, вытряхивая солому из волос, и спешно становились в строй, в распахнутые ворота влетали всадники и у самых дверей крестьянского дома спрыгивали с коней с той профессиональной легкостью, которая дается тем, кто по двадцать часов в сутки сидит в седле и носится под огнем по проселочным дорогам или вовсе без дорог.

В утреннем разговоре за завтраком, как и в вечерней светской беседе, солировал Наполеон. Снова обратим внимание на одну особенность разговора семи профессиональных военных: ни слова о возможных потерях и ни намека на то, что сегодня кто-то будет убит. То, что является самым важным для тысяч людей, не может быть темой их разговора. Возникает вопрос, не слишком ли долго они тут завтракают? Стрелки часов тикают, отнимая у французов секунду за секундой в том кровавом забеге на время, который скоро начнется с первым залпом французских пушек. Странна эта неторопливость Наполеона, вальяжно рассуждающего о разных предметах за утренним столом, словно он и не подозревает о том, что часы и минуты сегодня – его главный ресурс. Холодная ветчина, кофе, хлеб… все спокойно, размеренно и неторопливо. Но во сколько полководцу следует вставать и пить кофе? В какой час начинать битву? Следует ли затягивать время, беседуя за завтраком о философии стоиков, или необходимо немедленно прыгать в седло и нестись к войскам? Когда самое лучшее время для того, чтобы убить как можно больше врагов? Какое время дня лучше всего подходит для того, чтобы пустить в сторону людей, о которых ты не знаешь ничего, первые сто ядер? Аустерлиц начался в семь утра, Йена началась в шесть (кто рано встает, тому Бог подает), однако прерывалась туманом, который периодически окутывал окрестности. Но туман в районе Йены не помешал Наполеону прикончить герцога Брауншвейгского, который совсем недавно грозился расставить виселицы по всей Франции, так почему же ему должен помешать дождь в районе Ватерлоо?

Единственным человеком во время этого последнего завтрака императора перед битвой, полностью и безусловно уверенным в победе, был сам Наполеон. Увидим его округлый жест, лежащую на лбу серповидную прядь и светскую улыбку. Остальные находились в сомнениях разной силы и степени. Мудрый Друо, лучший артиллерист Великой армии, полагал, что почва по-прежнему вязкая и надо еще подождать. Но сколько же еще можно ждать и, главное, чего? Двое за столом, Ней и Сульт, имели дело с Веллингтоном в Испании и знали его манеру прятать войска на обратные скаты холмов. Что он там запрятал на этот раз? Рыжий двухметровый Мишель Ней в рассуждения философии и тактики за завтраком не лез, к тому же он находился в том состоянии духа, которое лучше всего назвать сумасшествием, но об этом позже. Маршал Сульт, ровесник Наполеона, человек с волевым подбородком и опущенной на лоб челкой, за шесть лет проделавший путь от солдата до генерала революционной армии, сказал Наполеону (второй раз за последние сутки, что было почти что невежливостью в разговоре с императором), что надо срочно звать на помощь идущего вслед за Блюхером Груши. Наполеон выслушал соображения Сульта с той светской полуулыбкой, которая ясно говорила о том, что он не принимает ни эти соображения, ни самого Сульта (человека с огромным военным опытом) всерьез. «Вы считаете Веллингтона сильным полководцем лишь потому, что он смог победить вас, – сказал Наполеон за кофе и ветчиной. – А я говорю вам, что он слабый полководец и что у англичан плохая армия. Мы с ними быстро разделаемся. – Надеюсь, что это так», – ответил маршал Сульт, оставаясь в рамках вежливой почтительности перед гением сражений. Остальные за столом без слов опустили глаза.

Кофе был допит, Наполеон встал первым. Стоя у стола, с которого вышколенные слуги мгновенно убрали дорогую посуду и ловко расстелили большую карту, Сульт, Ней, Рей и Друо слушали, что им уверенно и безапелляционно говорил их вечный предводитель. Плохую карту, кстати. В те времена, заметим для непосвященных читателей, отсутствовали не только навигаторы GPS и GLONASS, но и хорошие карты, что приводило к тому, что великий полководец путал названия городов и периодически не знал, где находится. Это не мешало ему прокладывать маршруты для своей армии, используя циркуль, отмерявший дневные переходы. Во всех остальных подробностях организации маршей пусть разбирается исполнительнейший начальник штаба Бертье по прозвищу «Жена императора», в любой момент дня и ночи знавший по памяти, где находится любой из многочисленных полков Великой армии. Но Бертье этим утром не было с ними за столом, восемнадцать дней назад он выбросился из окна в маленьком немецком Бамберге, когда внизу по улице в сторону Франции колоннами проходили пруссаки. Но ни говорить, ни думать об этом печальном событии было совсем не к месту в десятом часу утра 18 июня 1815 года. «Господа, если вы будете безукоризненно выполнять мои приказы, мы будем сегодня ночевать в Брюсселе».

Однако предусмотрительность не помешает, особенно когда речь идет об ужине. Наполеон заказал поварам на ужин баранью лопатку. К вечеру этот провидец и гений предвидел у себя хороший аппетит. Массивный кусок мяса, приготовленный с чувством и толком, должен был утолить его аппетит после дня, проведенного на свежем воздухе, в деятельном руководстве безумием, в гениальной организации массового смертоубийства. Когда он уехал из захваченного на время крестьянского дома, повара тут же принялась за работу: ступкой мельчили чеснок, мешали его с красным перцем, готовили маринад, священнодействовали с лавровым листом и розмарином.

8

В пустом сквере на узком высоком постаменте напротив музейного комплекса стояла крошечная фигурка Наполеона. У карликового Наполеона было недовольно-брезгливое выражение лица, словно он был обижен тем, что его оставили здесь, в чистом аккуратном скверике, забытом людьми. А где маршалы? Генералы? Армия? Где вообще все? Более нелепой статуи я не видел. Фигурка стояла на непропорционально-большом постаменте, имевшем форму колонны с тарелкой сверху. На этой тарелке и расположился недоросток-император с чуть выдвинутой вперед левой ногой и искривленными плечами. В его позе не было ни спокойного достоинства, ни величественной простоты, словно это был не император и солдат, а нервный подросток в напяленной по случаю шутовской треуголке. Колонна нижним своим концом уходила в цементную блямбу, выкрашенную немаркой, экономной белой краской, с зеленой высокой буквой N; а на самой колонне буквы обвалились, так что там осталось только: «P EON I EMPEREUR ES RANCAIS 1 69 – 1». Что за белиберда! Я с досадой посмотрел на каменный шарж, изучил шараду с пропущенными буквами, обвел взглядом парковку с оставленным тут кем-то до лучших времен передвижным домиком на колесах, на лужу, на высоченные деревья, на пустые скамеечки, на небо…

Все было очень чисто, трава, асфальт, стены домов и небо. Его как будто сбрызнули водой и протерли тряпкой с моющим средством, убирая пятна крови. В этом и состоит работа многочисленных историков и писателей, прославляющих императора и ему подобных – в том, чтобы убирать из истории пятна крови и делать ее чистеньким чтением для любопытных потомков. Все эти забавные странички со словами о героизме нужны только для того, что покрыть ими месиво развороченных человеческих тел, а слова о политике и геополитике это всегда обманный финт, который используют, чтобы оправдать или по крайней мере замаскировать тягу к уничтожению себе подобных. В тот день кровь была повсюду, и на небе тоже. Я обогнул музейный центр и по проселочной дороге направился вглубь поля.

Это была обыкновенная проселочная дорога, две колеи, посередине трава, в колеях кое-где черная вода. Я легко перепрыгивал воду. Поле чуть поднималось слева от меня и распахивалось, огромное, зеленое, неохватное. Воздух над яркой травой истончался и сиял, небо светилось и было голубым, как счастье. И под небом абсолютного счастья здесь, на этой зеленой яркой траве, на этой пружинящей земле, разворачивалось страшное, дикое, немыслимое смертоубийство, которые мы по данной нам кем-то привычке тупо и послушно называем «великим историческом событием».

9

Наполеон на сером жеребце Маренго поскакал к войскам. Имя жеребца символизировало военное чудо, сам он был живым воплощением бесконечного успеха при весьма большом риске. Жеребец Маренго! Солдаты, весь мир смотрит на нас! Наступал час восторга для маньяка-милитариста, двадцать лет ходившего по Европе с пушками и саблями, час сладкого героического сумасшествия и кровавого безумия, творящегося во имя того, чтобы ночевать в Брюсселе. Все как всегда, все снова и опять, словно не было последних лет, с их утомительными отступлениями через всю Европу и словно не было поражения, измены под Парижем, Эльбы: сияющее солнце в высоком небе, черные и синие кивера с большими бляхами, блеск штыков, порывы холодного утреннего ветра, развевающего трехцветные знамена, тысячи ног с пуговичками на щиколотках, ступающих, не разбирая луж, ослепительное золотое шитье на мундирах офицеров и строгие черные треугольные шляпы, покачивающиеся на головах. Нам, в наш век хаки и камуфляжа, трудно представить себе, насколько яркой и праздничной была тогда картина войны. Синие мундиры французов с белыми, крест-накрест, ремнями, красные плюмажи, маленькие черные шляпы с кокардами, золотые орлы с распростертыми крыльями, усевшиеся на древки. Так, в сиянии солнца и славы, французская армия выходит на поле, а впереди в идеальном порядке, недвижно и молча, их ждут англичане в красных мундирах, расставленные по местам лично герцогом Веллингтоном, который с трех часов утра не слезает с коня, имя которого Копенгаген. Маренго и Копенгаген не знакомы друг с другом, а если бы познакомились, то вряд ли стали бы воевать.

Впрочем, англичане не уступали французам в ярком разноцветье. В резерве у англичан, за их линиями, стоял Брауншвейгский корпус в черных мундирах с тяжелыми выпуклыми бляхами, на которых выбит череп. Эта мрачная маленькая армия два дня назад, при Катр-Бра, потеряла своего вождя, герцога Фридриха-Вильгельма Брауншвейгского, который останавливал побежавший лейб-батальон и был застрелен французским пехотинцем. И вот теперь люди в черном с черепами стоят позади красных англичан и в напряженном внимании следят за торжественным выходом на поле воодушевленных, громко кричащих синих французов.

Наполеон осматривает войска перед битвой при Йене. За ним, в красном мундире и треуголке с золотым шитьем, Мюрат. Так же все это выглядело при Ватерлоо, только непревзойденного вождя кавалерии Мюрата тут не было. Он предал Наполеона в 1814 году и за это был лишен чести сражаться в 1815. Художник Орас Верне.

10

«Vive l'Empereur!» – этот крик раздавался всегда сам собой в тот момент, когда маленький человек на огромном сером коне Маренго скакал мимо двигающихся, строящихся, выходящих на поле, готовящихся к бою колонн. Никто не отдавал приказа кричать, никакой режиссуры, никаких тайных знаков или многозначительных движений офицерских рук. Все всегда происходило само собой. Взрыв воодушевления и восторга начинался с чьего-то одинокого голоса, к которому тут же присоединялись тысячи голосов. И вот уже рев «Vive l'Empereur!» катился за ним, а он быстро скакал вперед с непроницаемым лицом, опережая крик.

Еще час назад у них не было сил, и они проклинали дождь, и мокрые мундиры, и мокрые ноги, и отсыревший, разбухший хлеб, и маленького императора, который опять потащил их в Бельгию. Еще час назад они шли по обочине дороги к этому полю с двумя бельгийскими фермами, обвешенные кусками сала и мяса, с бутылками вина и воды, прикрученными к поясам, с горбушками хлеба, заложенными за воротники мундиров. Но теперь все мундиры внезапно высохли, все ноги внезапно выздоровели, все души внезапно наполнились свежей силой. Никто, ни один из мемуаристов, даже из тех, кто умен задним числом, не видел изъяна во французской армии, вышедшей утром 18 июня 1815 года на поле Ватерлоо. Кричали так же сильно и восторженно, как при Аустерлице и Бородине.

Одни кричат, другие смотрят на них через километр пространства и молчат. До начала битвы или, иными словами, массового убийства людей непонятно зачем, остаются минуты. Человеческий разум, или присущее человеку чувство справедливости, или инстинкт философии настойчиво ищут ответа на вопрос: «Кто прав в этой войне?» Или война сама по себе такое дело, где никто не может быть прав? На чьей стороне тот общий ход дел, который зовется историей, и на чьей стороне так называемый прогресс? Кто воюет за свободу и справедливость, а кто стоит на защите реакционных установлений проклятого прошлого? Но дело в том, что свобода, справедливость и прочие прекрасные вещи присутствуют в разных пропорциях по обе стороны фронта. Наполеон, по его собственным словам, воют не против английского народа, а против английских олигархов, выжимающих деньги из всего мира. Что может быть отвратительней этих жирных монстров, создавших империю торга и торговли? Но в стране английских олигархов существует избираемый парламент, в котором ведутся дискуссии, существует свободная пресса и партии вигов и тори, тогда как в свободолюбивой Франции, где еще недавно работала гильотина, нет ни свободной прессы, ни сменяемых правительств, ни избираемого парламента. Кажется, именно продвинутая Англия должна насаждать в Европе прогресс и цивилизацию, но на самом деле все наоборот. Диктатор Наполеон сносит феодальные привилегии, тогда как англичане, у себя в стране имеющие конституционную монархию, парламент и свободную прессу, восстанавливают в Европе самые убогие, самые темные, самые затхлые феодальные режимы. Но не схоластика ли все это, не пустые ли упражнения на историческом материале, не имеющие никакого отношения к жизни людей, которым все равно, быть зарезанными грабящей город английской солдатней или расстрелянными грабящими город французами? До всей этой исторической диалектики нет никакого дела бедным испанцам, проживающим в городах, которые освобождала от французов армия Веллингтона. Сам он в был ужасе от того, какой разнузданный и кровавый грабеж происходил тогда, но ничего не мог поделать со своими солдатами, которых в приступе горькой ярости назвал «подонками». Не лучше чувствуют себя немецкие бюргеры, если в их город вступает дивизия известного грубостью и разбоем Вандамма – его нет на поле Ватерлоо, потому что он шагает вместе с Груши за Блюхером. Про него Наполеон говорил, что без одного Вандамма в его армии обойтись нельзя, но двух Вандаммов уже не вынести, второго пришлось бы расстрелять. Возникает вопрос, почему в истории такое место занимают люди, которых стоило бы расстрелять?

Русские на дальнем горизонте. Они идут освобождать Европу от Наполеона, как уже один раз ходили. Но освобождать Европу от французов шла армия страны, где подавляющее большинство людей были рабами. В русской армии в то время провинившихся пороли шпицрутенами и пропускали сквозь строй – и еще через полвека снова пороли и снова пропускали сквозь строй; у пруссаков, еще одних освободителей Европы, в ходу палочная дисциплина, с помощью которой Фридрих Великий превращал солдат в нерассуждающие автоматы, и зуботочины, и высокомерная наглость офицеров относительно нижестоящих; в английском флоте за проступки били плетьми по плечам. Какое блестящее воинство свободы идет на французов! В их армии телесные наказания невозможны. Эта армия уже впитала в себя права человека, завоеванные революцией. И даже ее вождь говорил в своих воззваниях о «гражданских правах».

Через шестьдесят дней после Ватерлоо, на борту фрегата «Нортумберлэнд» по пути на остров св. Елены, камердинер Наполеона Маршан видел, как английских матросов наказывают плетьми. Маршан был потрясен. «Я не представлял себе, что эта порка может быть такой варварской; я не мог понять, почему люди готовы терпеть подобное наказание. Мне казалось, что в результате полученной порки человек настолько деградирует, что его душа уже неспособна хотя бы как-то ощущать чувство собственной чести».