Текст книги "Собачьи похороны"

Ты можешь мне дать однозначную, совершенно конкретную оценку деятельности этой самой собачьей церкви?! – прямо спросил я его.

Лузгин неторопливо нацепил очки на место, а затем уже ответил на мой вопрос:

Родиной этой церкви, как ты уже возможно догадался, является Древний Египет, верховным божеством – бог Гор, замаскированный ныне его американскими приверженцами под «собачью аналогию» Иисуса Христа – некоего Доброго Дрессировщика Могута. Изображение Могута ты увидишь в квартире Шелупановых возле изголовья гроба Валтасара…

Они его еще и в гроб уложили?! – опять не сдержался и прервал я Лузгина.

Но тот на меня не обиделся и невозмутимо продолжил:

Оживший, а главное, активно действующий в современном мире забытый древнеегипетский бог, это – серьезно! Я бы даже сказал – очень серьезно, так как он является одной из ипостасей дьявола, а его служители и приверженцы волей-неволей влились во всемирную армию сатанистов, со своими, разумеется, специфическими атрибутами и обрядами, резко отличающими их от других отрядов сатанистов. В течение последних двух месяцев мне в Питер звонил несколько раз Паша и сейчас я имею полное представление о том, каким образом люди или собаки там, не знаю, как их точно называть, из АКЦ втираются в доверие к несчастным, как правило, бездетным людям, всю нерастраченную любовь к так и не появившимся детям, вмещающим в свою собаку. Здесь именно такой случай.

А чего они хотят от Шелупановых, как ты думаешь?!

Еще не знаю, несколько секунд подумав, ответил он и веско добавил: Но ничего хорошего, это – точно!

Боюсь, что мне придется провести собственное журналистское расследование – тема представляется весьма занятной.

Сергей вдруг взглянул на меня с каким-то особенным, внезапно вспыхнувшим в глазах интересом:

Слушай, а меня ведь только что осенило – каждого из нас пригласили на эти похороны с какой-то определенной целью. Тебя, Костя, скорее всего, точно также, как и меня, наверняка приглашали достаточно настойчиво?

Можно сказать, что – да! согласился я с ним.

Ты не женат? – вдруг спросил он.

Нет, а – ты?

Я тоже пока еще холост.

Ты в этом что-то усматриваешь?

Возможно.

Что-ж – мне становится все интересней и интересней.

Дело твое, Константин, но я бы на твоем месте здесь не задерживался! – что-то изменилось в прежде совершенно уверенном тоне Лузгина и мне показалось, будто бы он чего-то резко испугался, Я, наверное, пойду, все же отсюда! – он смотрел на приоткрытую квартирную дверь и в глазах его за стеклами очков я явственно видел разгоравшийся бледным пламенем страх. Что самое плохое, страх был суеверным. «Он тоже не совсем нормален!» с горечью констатировал я, твердо решив не отступать от задуманного журналистского расследования.

Давай, будь здоров! – тем временем протянул он мне руку на прощанье.

Я машинально пожал ее и проводил уход Сергея с лестничной площадки несколько беспомощным, но отнюдь не растерянным, взглядом. Внезапно мне захотелось выпить водки, тем более, что из квартиры покойного пса послышался многоголосый тоскливый собачий вой. Как выяснилось чуть позднее, это выли специально надрессированные суки-плакальщицы породы «американский стаффордширский терьер»…

В полумраке прихожей квартиры в ноздри мне шибанула сложная смесь, состоявшая из ароматов расплавленного воска, ладана, поджариваемого лука и мяса. Но все перечисленные ароматы перебивал и даже подавлял ни с чем не сравнимый, густой, почти осязаемый запах мокрой собачьей шерсти, наверняка с безмерным удовольствием вдыхаемый сейчас собравшимися за поминальным столом профессиональными собаководами, пришедшими проводить в последний путь Валтасара. У меня же в целом сложилось впечатление, что я зашел не в хорошо знакомую мне квартиру Паши и Лики, а – в гигантскую собачью конуру.

Почти сразу передо мной возник из зеленоватого полумрака коридора наголо обритый священник Американской Кинологической Церкви, «отец Себастьян». Одеяние священника удивительно точно соответствовало объекту поклонения той конфессии, к которой он принадлежал. Другими словами, дизайнбюро, куда, видимо, с соответствующей просьбой обратилось в свое время руководство Американской Кинологической Церкви, с высочайшим профессионализмом отнеслось к сделанному заказу и в мельчайших деталях разработало самую оптимальную модель одеяния для служителей собачей церкви, в результате чего самый неискушенный наблюдатель легко мог бы отличить собачьего священника от служителя католического либо православного культа в общечеловеческом понимании этого слова. А, особенным образом, неприятное лицо отца Себастьяна с гипертрофированно удлиненными, сильно выступающими вперед чертами, показалось мне смутно знакомым.

Отец Себастьян держал в обнаженных до самого плечевого сустава длинных мускулистых руках тяжелый металлический разнос, отсвечивавший неживым серебристым блеском, каким, вероятно, мерцают колонии вируса бешенства, заселяющие сетчатку глаз своей жертвы в последней стадии болезни. Еще я почему-то подумал, глядя на разнос в загорелых мускулистых руках, что собак, умерших от бешенства, АКЦ отпевает и хоронит по специально разработанным обрядам, относящихся к категории «высших», так как в свойствах возбудителя бешенства заключалось слишком много почти мистических загадок и тайн.

В центре разноса стоял красивейший кубок, искусно отлитый из цветного чешского стекла в виде собачьей головы, раскрытой зубастой пастью обращенной вертикально вверх. Кубок почти до краев наполнял пенистый напиток приятного малинового оттенка, напомнивший мне многолетнее выдержанное вино какой-нибудь благородной марки. И, несмотря на отталкивающий характер царившей в коридоре атмосферы и отвратительную внешность собачьего священника, я не без удовольствия предположил, что мне сейчас будет предложено выпить целый кубок великолепного крепленого вина, относившегося, скорее всего, к одному из дорогих сортов настоящих церковных кагоров. Но предложено мне было, как раз произвести совершенно обратное действие: трижды плюнуть в цветной кубок из чешского стекла.

Это елей, просочившийся из души новопредставившегося Пурккуэрца Валтасара Экскью, только что возглавившего рать теней в мире горнем, где ни на секунду не прекращается священная война за право вечного обладания вкусными костями и теплыми очагами! Так причастись же к елею души Пурккуэрца, так как пришел ты сюда добровольно, с чистыми, как слюна Валтасара, намерениями! – монотонным речитативом с несколько странноватым, явно неанглийским акцентом, прочел нечто вроде короткой молитвы или заклинания отец Себастьян в те короткие секунды, пока я смачно сплевывал прямо в широко разинутую собачью пасть из чешского стекла.

Проходи, сын мой! – отошел в сторону священник, освобождая мне проход в квартиру.

Стараясь больше не смотреть на мерзкую морду священника, я прошел в залу, краем глаза заметив, что после моих харчков малиновая жидкость в кубке несколько помутнела и прекратила пениться. Никаких стоящих выводов я по этому поводу сделать не сумел.

Шагнув из полутемного коридора в ярко освещенную гостиную я, что говорится, остолбенел, наткнувшись взглядом на красовавшийся в самом центре комнаты роскошный гроб из красного, или близкого ему по стоимости, сорта дерева. Самое парадоксальное заключалось в том, что гроб имел конфигурации и размеры, абсолютно идентичные тем, в которых хоронят людей, но тем не менее в данном случае в нем лежал хорошо знакомый мне, дважды при жизни больно меня кусавший кобель-«среднеазиат» по кличке Валтасар Экскью. Не замечая больше никого вокруг, я приближался сомнамбулической походкой к гробу, не сводя при этом зачарованного взгляда с останков Валтасара.

Создавалось стойкое ощущение, что смерть вдохнула в мертвого пса сверхъестественное обаяние и пугающую трансцедентальную мощь. О том, что его могли просто-напросто забальзамировать и произвести косметическую обработку шкуры, я как-то даже и не подумал. Шерсть новоиспеченного пурккуэрца Валтасара Экскью сверкала и переливалась таинственным золотисто-голубоватым сиянием под неярким светом большой причудливой люстры, подвешенной на потолке гостиной непосредственно прямо над гробом. Раньше, кстати, я не видел этой люстры у своих друзей. Видимо, они приобрели ее совсем недавно или, может быть, их вынудили приобрести специально в связи с похоронами Валтасара.

Клыки Валтасара, обнаженные в радостном и грозном оскале, почти ослепляли ярчайшей и свежей позолотой, нанесенной кисточкой умелого косметолога. Широко раскрытые глаза поражали ничем не замутненной чистотой и ясностью выражения – выражения неукротимой свирепости и непонятной человеку специфической собачьей гордости. Непонятность усиливалась в силу той причины, что гордость носила посмертный характер.

Валтасар лежал на спине, причем передние лапы были сложены на его широкой могучей груди крест-накрест и каким-то образом не разъезжались в стороны, где затем они бы обязательно задрались кверху, что могло бы серьезно ослабить впечатление суровой торжественности, присущей любым похоронам. Баснословно дорогое погребальное покрывало из малиновой парчи укрывало труп до середины груди, что создавало дополнительное сходство усопшего пса с человеком. Тем более, не знаю, правда, как это могло получиться, но труп Валтасара растянулся на протяжении всего почти двухметрового гроба и впечатление, вследствие этого, он производил более чем странное.

У изголовья гроба, как меня и предупредил Гриневич, стояла деревянная статуя Доброго Дрессировщика Могута – высотой примерно с человека среднего роста. Могут напоминал веселого клоуна из цирка, всем своим радостным добродушно-простоватым видом как бы заставляя каждого собачника не забывать знаменитого крылатого выражения: «Все псы попадают в рай!» и тем самым никогда стараться не «падать духом»! Хотя с другой стороны, если, конечно, повнимательнее вглядеться, в широкой улыбке весельчака Могута и в выражении его, вырезанных чьим-то талантливым резцом выпученных деревянных глаз, таилась тонкая-претонкая издевка, над истинным смыслом которой лучше бы было и не задумываться.

Не могу я также не упомянуть и о множестве траурных венков, в некотором подобии порядка сваленных вокруг гроба. На черных лентах, вьющихся вокруг искусственных цветов, я читал надписи: «От всех породистых сук города», «От городского клуба «Средне-азиатская овчарка», «От бездомных дворняг», «От вельтш-терьеров и ягд-терьеров», «От псов, умирающих от бешенства», «От псов, победивших бешенство», «От псов, заразившихся чумкой», «От вымирающих восточно-европейских овчарок», «От догов города», «От гордых доберманов», «От одиноких кобелей» и т. д. и т. п. Последняя надпись на венке, которую я прочитал, звучала буквально следующим образом: «Мы с тобой, Валтасар!».

Непосредственно после прочтения этой вызывающей фразы, я наткнулся взглядом на чьи-то почти безумные, одинаково непроглядно темные глаза – две пары глаз, обведенных черно-синими кругами беспросветной печали. Глаза принадлежали сокрушенной горем супружеской паре, Паше и Лике, восседавших в центре поминального стола, прямо напротив и совсем рядом с гробом. Они, не мигая, смотрели на Валтасара, навеки поселившегося в своем новом прекрасном уютном гробу и, казалось, больше никого не замечали вокруг, в том числе и меня.

Я на них, разумеется, из-за этого не обиделся и скользнул по траурно убранной гостиной внимательным и задумчивым взглядом. Без труда я заметил первый и весьма существенный признак, по которому резко различались между собой человеческие и собачьи похороны – поминальные закуски и напитки уже были щедро расставлены в блюдцах, тарелках и бутылках на поверхности столов, вплотную составленных друг с другом, образуя форму большой буквы «П», опоясывавшей всю просторную гостиную. Закуски, кстати, имели довольно странноватый внешний вид, прежде всего – цвет. От тарелок с ними поднимался прозрачный зеленоватый пар и сквозь его испарения скорбное выражение на лицах, сидевших за поминальными столами людей, приобретало почему-то несколько двусмысленное выражение. То есть эта двусмысленность могла указывать на то, что искренность скорби, собравшихся, интенсивно штурмовалась желанием немедленно приступить к поминальной трапезе. Возможно, что я был крайне предвзят в этом своем нелестном мнении, но меня легко оправдывало противоречивое душевное состояние (мягко говоря), подмывавшее на какой-нибудь хороший мужской поступок, хотя я и был совершенно трезв. Попросту говоря, меня начинала душить естественная ярость нормального человека, против воли попавшего в филиал сумасшедшего дома, и я активно стал искать глазами Виктора. Но Виктора нигде не было видно. Вместо него мне постоянно попадался на глаза «отец Себастьян» в своем омерзительном длиннополом одеянии, семь сук-стаффордов чинно сидевших на поводках возле дальней стены гостиной и баба-пианистка, примостившаяся на табуретке за черным роялем, наверняка, каким-то образом контролировавшая этих сук, да и сама чем-то неистребимо напоминавшая суку, правда, неизвестной породы…

Кто-то осторожно, как несколько минут назад Виктор на лестничной площадке, взял меня под левый локоть. Я также осторожно оглянулся через левое плечо и увидел, так сказать, девушку. На самом деле она конечно же не являлась никакой девушкой. Так как давно уже жила половой жизнью – достаточно бурной и беспорядочной. В общем, особа, осторожно тронувшая меня сзади за локоть, оказалась старинной подругой Лики – некоей Аллой Родионовой. В чертах ее малокровного желто-серого лица мне всегда чудились плохо замаскированные позднейшими генетическими наслоениями, центрально-африканские антропологические признаки, а приземистая коренастая фигура невольно заставляла вспоминать обитательниц суровых и бескрайних монгольских степей. Впрочем, общие знакомые поговаривали, что Алла обладает острым критическим умом, в какой-то степени сглаживающим ее негроидно-монголоидные внешние данные. Но как бы там ни было, я эту Аллу с самой же первой минуты нашего знакомства, состоявшегося несколько лет назад, интуитивно недолюбливал и никогда не переставал молча удивляться – что могло связывать ее и вполне интеллигентную симпатичную супружескую чету Павла и Лику Шелупановых.

Костя, пройди пожалуйста в спальню. Она переоборудована под специальную комнату для «мескерков», громким шепотом доверительно сообщила мне Алла.

Для кого переоборудована?!

Для «мескерков» – наиболее близких «пурккуэрцу» особ, при жизни удостоенных специальным вниманием! немного нервно, почти зло, прошептала Аллка. Зайдешь в спальню и сразу все поймешь, а здесь пытаться что-либо выяснять у меня, по меньшей мере, представляется неэтичным воспитанному человеку!

Я не стал вступать в пререкания с косноязычной собеседницей, дабы не привлекать лишний раз внимания, и без того, непонятно косившихся в мою сторону совершенно незнакомых мне скорбящих людей, и решил все-таки зайти в спальню, хотя мой внутренний голос в дружном хоре с предупреждающими голосами Эльвиры и Лузгина, настоятельно советовал незамедлительно убираться отсюда скорее вниз по подъездной лестнице на улицу, где наконец-то начал накрапывать теплый дождик, и далее к себе в редакцию.

В спальню я зашел один, колченогая желто-серая Алла, не принадлежа к таинственной категории «мескерков», порог спальни переступать поостереглась и убедившись, что я присоединился к обществу остальных «мескерков», почтительно и плотно прикрыла за мной дверь.

«Мескерков» оказалось четверо, и, по крайней мере, троих из них я по праву мог отнести к категории своих приятелей: некоего Колю Лялюшенко – врача-фтизиатра из городского тубдиспансера, еще более некоего Васю Борзятникова – бывшего летчика-истребителя, а ныне базарного торговца и инвалида по совместительству (в далеком 1984-ом Вася летел на своем «Су-25» на спецоперацию, выдерживая безопасную высоту в пять километров, но этот высотный режим его не спас – какой-то меткий моджахед «умудрился» всадить под хвост «Сушке» «стингер», и Василию осколком начисто срезало член под корень, оставив совершенно невредимыми яички; Васька благополучно катапультировался и каким-то образом сохранил роковой осколок, впоследствии носимый им на шее в качестве охранительного талисмана, ну и, разумеется, показываемого вместо члена женщинам, сооблазнившимся шикарной Васькиной шевелюрой и толстыми сексуальными губами), и опять же – некую Томку Лобубыкину, кандидата ветеринарных наук, преподававшую в сельхозинституте паразитологию крупного, мелкого, рогатого и безрогого скота (именно ее я имел ввиду в телефонном разговоре двухмесячной давности с Ликой Шелупановой и сейчас конечно же несколько удивился, увидев Лобубыкину здесь). Томке недавно стукнуло тридцать четыре года, официально замужем она никогда не была, но по слухам, сильно хотела туда попасть. Носила она очки с затемненными стеклами, и вследствие этого поймать и понять истинное выражение ее взгляда практически не представлялось возможным. Но можно было предположить, что на людей, а особенно на мужчин, она могла смотреть только профессиональным взглядом паразитолога.

Сучка! – немедленно сказал я, кивнув головой через плечо на закрывшуюся за мной дверь, имея ввиду скрывшуюся за нею Аллку, Видали – какую юбку одела? Словно на «блядки», а – не на похороны собралась!

Томка брезгливо поморщилась, мужики сдержанно заулыбались. Причем я отметил, что самой загадочной усмешкой среагировала на мое замечание об Аллкиной юбке четвертый «мескерк» – неизвестная мне очаровательная брюнетка лет двадцати пяти от роду. Ни с кем из присутствующих она, видимо, знакома не была и поэтому вела себя заметно скованно. Из подобного состояния симпатичную незнакомку не могли вывести даже чисто кобелиные взгляды, откровенно бросаемые в ее сторону обоими мескерками-мужиками. С болезненной застенчивостью смотрела она прямо перед собой на накрытый поминальными закусками и напитками небольшой столик, больше ни на что и ни на кого не обращая внимания. По-моему, это был письменный стол Паши, накрытый сейчас черной бархатной скатертью, окантованной тяжелой золотистой бахромой. В центре скатерти чья-то умелая заботливая рука очень удачно (в смысле максимальной эффективности освещения) установила массивный металлический (по виду – серебряный) канделябр. В ветвистых лапах канделябра торчали три толстые парафиновые свечи, незаметно таявшие под венчающими их бледно-оранжевыми огоньками. Три синеватые струйки ароматного дыма поднимались к потолку, заставляя привлекать к себе внимание «мескерков», невольно пытавшихся заметить ту точку, где синий дым от свечей окончательно растворялся среди сплошного мрака, царившего в спальне. Духота, сама собой, в этом помещении стояла страшная, и я остро чувствовал потные испарения терпеливо сидевших в душном полумраке людей.

А нельзя ли включить свет и открыть окно?! – нарочито вежливо поинтересовался я.

Мы должны сидеть при свечах до самой жеребьевки! своим обычным непререкаемым тоном строгой преподавательницы заявила Томка, строго сверкнув на меня стеклами своих очков. – Так сказал отец Себастьян.

Я подавил мгновенную вспышку гнева и, сохраняя нарочито вежливую невозмутимость, спросил:

Что за жеребьевку имеешь ты ввиду?

Кто-то из нас четверых через несколько минут станет обладателем почетного права отпевать Пурккуэрца три ночи подряд в Храме Новой Церкви! – почти торжественно ответил вместо Томки бывший военный летчик, майор ВВС запаса, Борзятников. Мы разыграем это право!

«Больные, безусловно!» твердо и совершенно справедливо решил я, но все-таки еще сумел найти в себе резервы не сорваться и умело подыгрывая собеседникам, спокойнейшим благоговейным тоном спросил:

Объясните пожалуйста мне – кто такие «мерсерки»?

Это те, в чью плоть погружал при жизни свои священные клыки Пурккуэрц Валтасар! – объяснил Коля Лялюшенко, раньше всегда нравившийся мне за то, что обладал ярко выраженным скептическим складом ума и сейчас своими словами, безусловно, разочаровавший меня.

Правда он мне при этом хитро подмигнул, и у меня появилась слабая надежда на то, что Колек остался самим собой и, в случае возникновения критической ситуации, я на него смогу рассчитывать, как на союзника. Оставалась еще симпатичная брюнетка, которая до сих пор не произнесла ни слова.

Я украдкой искоса взглянул на нее, и в груди у меня сладко защемило: красивая девушка смотрела мне прямо в глаза прямым открытым и пытливым взглядом, словно стараясь решить какую-то важную для нее загадку, связанную с моей личностью. Я улыбнулся незнакомке одними глазами и она, клянусь, ответила мне тем же. Мне моментально показалось, что я в нее влюбился «с первого взгляда».

Я вижу – ты не особенно опечален безвременной кончиной пурккуэрца! – злобно провещала Томка Лобубыкина, заметившая, очевидно, наше милое переглядывание с красавицей-брюнеткой.

Коля! – игнорируя агрессивную выходку неуравновешенной Томки, обратился я к Лялюшенко: То есть ты хочешь сказать, что к категории «мескерков» автоматически относятся те, кого Валти покусал в течение своей жизни?

Опять бешено дернулась всем туловищем при моих словах фанатично преданная новому собачьему богу кандидат ветеринарных наук Лобубыкина, но, как видно, способность рационалистически мыслить еще окончательно не оставила ее, и она решила не вступать в бессмысленный и заведомо грубый спор со мной. Колек же мне молча кивнул, утвердительно ответив тем самым на заданный мною вопрос и с внезапно прорезавшимся в голосе радушием предложил всем «мескеркам» сразу:

А не выпить ли нам за упокой души новопредставившегося пуркуэрца Валтасара еще разок, а то мы закисать что-то начали! Тем более нашего полку прибыло! – он еще раз заговорщически подмигнул мне и взял со столика какую-то пузатую бутыль с яркой заграничной наклейкой, наполненную пойлом неаппетитного темно-коричневого цвета.

Пить я не буду – мне сейчас на работу возвращаться, а вот закусить я бы за упокой души пурккуэрца Валтасара с удовольствием чего-нибудь закусил бы! – твердо высказал я свое нежелание употребить спиртное среди рабочего дня, да к тому же в такой страшной духоте.

Да ты не бойся, Костик! – снисходительно улыбнулся Николай, выдергивая из горлышка бутылки пробку. Это не «паленка» какая-нибудь, спиртяга разбодяженная, нет, это – фирменное американское вино из ягод физалиса «Собачьи слезы»! Всего восемнадцать градусов – тонизирует и освежает! Так что тресни бокальчик чисто символически и через пять минут – жеребьевка!

Я все равно не стал бы пить, если бы не увидел, что юная брюнетка, с которой я все никак не мог осмелиться познакомиться, с готовностью подставила свой бокал под предупредительно протянутую в ее сторону бутылку «Собачьих слез». Звонко зажурчало тонкой струйкой, оказавшееся вне стенок бутылки не темно-коричневым, а светло-золотистым, вино и в душном воздухе живительной струей разнесся аромат свежих фруктов. Я внезапно почувствовал приступ страшной жажды и, схватив с поминального столика пустой бокал, подставил его сразу вслед за брюнеткой под разливаемую винную струю. «Собачьи слезы», действительно, оказались приятнейшим на вкус напитком, и свой трехсотграммовый бокал я осушил до дна тремя булькающими жадными глотками.

Волшебное вино чудесным образом ударило мне в голову, и вокруг себя я сразу же посмотрел совсем другими глазами. Самое главное, что все происходящее перестало казаться мне чем-либо ненормальным. Атмосфера напряженности и непонимания еще минуту назад имевшая быть место между мною и остальными «мескерками» растворилась без следа в выпитом американском вине «Собачьи слезы». И между прочим я набрался храбрости и наконец-то обратился к сидевшей справа от меня прекрасной брюнетке с вопросом:

Как вас зовут, девушка?

Олеся, а – вас?

Костя.

А вас кусал Валтасар?

Дважды! – весело подтвердил я и поманил Олесю пальцем.

Она послушно наклонила ко мне поближе свою хорошенькую головку, и я прошептал ей на миниатюрное розовое ушко: Я всегда ненавидел эту проклятую собаку и нисколько не скорблю, что она наконец-то сдохла! Но, с другой стороны, я очень рад, что пришел на эти дурацкие похороны, потому что встретил здесь тебя!

Олеся весело рассмеялась в ответ. Причем на ее смех и, по большому счету, начавшийся между нами откровенный флирт, никто из резко опьяневших «мескерков» не обратил специального внимания – даже Томка Лобубыкина.

Через пару минут все мы выпили еще по бокалу, дружно закусили каким-то острым овощным салатом, отдаленно напоминавшим маринованную морскую капусту, и в отдельном кабинете «мескерков» окончательно поселилось праздничное настроение.

Не помню точных деталей этого восхитительного момента, но через минуту-другую очаровательная Олеся очутилась у меня на коленях, и мы нежно и страстно целовали друг друга в губы, совершенно не обращая внимания на окружающих. Словно в радужном тумане я услышал слова, произнесенные у меня над самым ухом фтизиатром Колей:

Поздравляю тебя, Константин – ты выиграл жеребьевку!

О чем это он? – неизвестно к кому обращаясь, спросил я, бессмысленно улыбаясь широкой пьяной улыбкой.

Он обо мне! – объяснила мне в перерыве между поцелуями Олеся. Я – твой жребий и я досталась тебе! Этой ночью мы останемся втроем в храме.

Кто это – втроем, и – в каком храме?!

Ты, я и Пурккуэрц Валтасар. Ты будешь читать от заката до рассвета молитву воскрешения над его гробом, а я буду тебе ассистировать – буду следить, чтобы не гасли свечи и злые кошачьи демоны, пользуясь внезапно наступившей темнотой, не проникли в храм в ночь таинства отпевания Пурккуэрца.

Я почти ничего не понял из объяснений, сводившей меня с ума красавицы Олеси, но, тем не менее, твердо сказал ей:

С тобой, дорогая – хоть к черту на рога!

Очевидно в знак благодарности на мои слова, Олеся пылко обняла меня и намертво впилась мне в губы.

Я бы наверняка вскоре овладел бы ею прямо здесь, но в кабинет «мерсерков» раскрылась дверь и голос Аллы Родионовой торжественно произнес:

Товарищи – через минуту состоится вынос тела Пурккуэрца Валтасара Экскью!

«Мескерки» взволнованно засуетились, Олеся шустро соскочила с моих колен, оправляя короткую черную юбку, я же придвинул свое кресло к поминальному столику и с жадностью принялся поедать холодные мясные, рыбные и грибные закуски, вспомнив, наконец, о главной цели своего визита на собачьи похороны.

Сообщив о выносе тела, Алла тактично закрыла дверь с той стороны, но через несколько секунд дверь открылась и по праву хозяина всего этого сумасшедшего мероприятия в душный полутемный кабинет «мескерков» зашел «отец Себастьян». Он вежливо попросил всех кроме меня выйти и остался, таким образом, со мной наедине, усевшись по другую сторону поминального стола прямо напротив меня.

Я поздравляю Вас, сын мой! – предварительно широко улыбнувшись, сказал он мне, Вам выпала великая честь первым в России отпеть настоящего Пурккуэрца! Я прекрасно понимаю и отдаю себе ясный отчет, что вы умный человек и вся процедура, в которой вы добровольно изъявили желание принять участие, до сих пор кажется Вам дикой, странной и ненормальной, но, поверьте мне, ночью в Храме нашей Церкви, вы взглянете на проблему собачьих жизни и смерти несколько иными глазами, даже, я бы сказал, гораздо более другими глазами – шире, внимательнее и добрее сделается ваш взгляд на устройство нашего несовершенного мира, Константин. Кстати, на следующее утро, когда вы покинете Храм после проведенной там ночи, Американская Кигнологическая Церковь в моем лице выплатит Вам тысячу американских долларов.

Тогда отпадают всякие проблемы! – радостно воскликнул я, и рот мой невольно растянулся до ушей.

Довольно улыбнулся и «отец Себастьян», столь удачно заманивший в свои сети очередную жертву.

Сейчас состоится вынос тела Пуркуэрца. Вы можете сейчас выйти из подъезда и проводить его до катафалка вместе с остальными гостями. А в Храм сейчас ездить необязательно – Вам лучше отдохнуть здесь перед предстоящей ночью. А вечером, когда в небе появятся первые отблески Луны, Вас и вашу ассистентку отвезут в Храм Собачьего Бога.

Возле дверей подъезда, куда спустился я вслед за остальными участниками траурной церемонии, оказалось довольно многолюдно, как на похоронах чиновника из городской администрации чуть выше среднего ранга. Присутствовали все Пашины и Ликины родственники, а также коллеги по работе. Паша работал учителем истории в одной из городских гимназий и на общественных началах вот уже несколько лет вел детскую театральную студию, с упорством, достойным лучшего применения, пытаясь создать коллектив, способный составить достойную конкуренцию лучшим командам КВН России. Пашины ученики несли многочисленные венки вслед за гробом. Сам гроб тащило четверо «собачьих подьячих» – здоровенных мужиков, одетых в длинные серые балахоны, формой покроя немного напоминающих ризы православных священников.

Лишь только гроб с останками пурккуэрца Валтасара появился из подъезда, моментально засуетились приглашенные музыканты духового оркестра из дома культуры местного района. Я их только что заметил. Они с ходу грянули траурную мелодию – нечто среднее между известным маршем Мендельсона и Собачьим Вальсом. При первых же аккордах этой мелодии, суки-«стаффорды», предусмотрительно выведенные за минуту раньше гроба, взвыли на весь двор отчаянно тоскливыми голосами. Мне показалось, что услышав вой «стаффордов», невольно вздрогнули все участники траурной церемонии. Со всех сторон вспыхивали блицы, по меньшей мере, десятка фотокамер. Возле детской песочницы, неподалеку от места основного действия внушительно разворачивавшейся трагикомедии, возились с треножником штатива для «Бетакама» трое ребят из городской независимой телерадиокомпании «Антиштамп».

Я оказался стоящим несколько в сторонке и на какое-то время целиком выпал из зоны внимания прелата Себастьяна и его ближайших помощников. Этим обстоятельством воспользовался все еще никуда не улетевший Сергей Лузгин.

Костя! – услышал я, как он негромко позвал меня, неслышно подкравшись со стороны спины.

О, Серега – рад тебя видеть еще раз! Ты вроде бы в аэропорт собирался?

Ты, я вижу, все-таки меня не послушался и что-то там выпил?!

Да – чудесного американского вина «Собачьи слезы», и лично я не вижу в этом ничего дурного!

Лицо Лузгина помертвело, и он не сумел подавить тяжелый вздох:

Это ни какое не вино!

А что это по-твоему?!

Это вовсе ни какое не вино, еще раз не поленюсь повториться – на слэнге АКЦ-шников этот напиток называется «тараканье молоко» он обладает пролонгированным действием, и действие это начинается через двенадцать часов после попадания в человеческий организм.