Текст книги "Черные яйца"

Собирались пострадавшие в котлетной на углу проспектов Майорова и Римского-Корсакова, заказывали по паре котлет, доставали из сумок купленный в соседнем гастрономе портвейн и делились друг с другом впечатлениями.

Делиться было чем. В отличие от глупых и незрелых фанатов, члены импровизированного клуба были людьми серьезными и говорили мало, но по существу. Кто-то тихо, но с гордостью сообщал товарищам о том, что у него разыгрался простатит, кто-то, краснея от удовольствия, шептал о неожиданном искривлении позвоночника и проблемах с симфизом. Много собиралось в котлетной на углу Майорова и Римского-Корсакова беззубых, лысых, горбатых, слабовидящих, страдающих пляской Святого Витта, золотушных, трясущихся в приступе собачьей чумки, ритмично рыдающих от гипертрихоза, скрученных подагрой и полумертвых, уставших жить, изнемогающих от невыносимой легкости бытия шизофреников, мучающихся, помимо этой королевской болезни, острым плоскостопием. Впрочем, все члены клуба были людьми молодыми и хорошо одетыми, в будущее смотрели с оптимизмом и недуги свои воспринимали как заслуженные и выстраданные награды.

Митя об этом знал и, может быть, в силу врожденной трусости, старался к «Закату» не приближаться. Втянут, закружат и заразят какой-нибудь вычурной пакостью. Лечись потом.

Поэтому и повел он Сулю путем дальним – через оркестровую яму, по винтовой лесенке вниз, в подвальный коридор, вдоль стен которого тянулись всегда по-домашнему теплые трубы непонятного предназначения. Они выходили из одной стены и уходили в другую. Какую субстанцию они перегоняли, что символизировали, в чем было их предназначение – не знал никто. Ни сантехники, ни газовщики, ни представители ЖЭКа.

Трубы эти, как говорил Мите сторож Дома народного творчества, в здании которого и базировался рок-клуб, пребывали здесь еще до постройки собственно Дома народного творчества. Лежали на земле. Теплые на ощупь, обернутые серыми листами асбеста, магнетически-притягательные. А вокруг – НЭП, военный коммунизм, флаги кумачевые. И вообще, с каждым днем жить становилось все лучше, все веселее. И вот от этой-то удали безысходной, от обреченной радости и общей неустроенности, в пылу трудового энтузиазма и выстроили вокруг теплых труб здание невнятного цвета.

Ну, конечно: мир хижинам – война дворцам.

Дворцы-то частью поломали. А хижины строить – западло. Да и некогда. Мировой революцией заниматься нужно. Лично лев перманентной революции, Лев Давидович, поход возглавить грозится.

А трубы, теплые, уютные, идущие из пошлого прошлого в безумное будущее, из никуда в никуда, – под ногами. Среди битого кирпича. В трубах время журчит. И все о них спотыкаются. И красноармейцы спотыкаются, и недобитые буржуи спотыкаются, и товарищи спотыкаются. Р-раз – и споткнулись. Уравнивали загадочные трубы классовую принадлежность граждан.

И дошел слух о трубах лично до товарища Вавилова.

Вот, в один прекрасный день, через седмицу после дня рождения Карла Маркса, и приехал товарищ Вавилов. Походил-походил, споткнулся, за маузер схватился нервно. А потом как рявкнет. Что-то про р-рок. И про клуб.

Что за р-рок-клуб? А спросить боязно. Вот на всякий случай и решили выстроить Дворец народного творчества. От греха подальше.

Лично товарищ Вавилов принимал сдачу объекта. Принял.

– Трубы-то на месте? – спросил у прораба.

– А как же, товарищ Вавилов, – вытянулся по струнке прораб Леков. – Целехоньки.

– Дом-то говно, – сказал товарищ Вавилов, – за дом я вас буду расстреливать и сажать. А вот за трубы – спасибо. За трубы я вас буду награждать, премировать и посылать. Загранкомандировки – Кипр, Анталия, Коста-Брава, Венис-Бич – что хотите просите у советской власти. Все дам.

А прораб Леков стоит, ни жив ни мертв. Потому что слов таких не знает. Что за Коста-Брава, что за Анталия – черт его разберет. Ну, жена есть – Наталья. Я свою Наталью узнаю по талии. Коль широка талия – то моя Наталия.

– Сто лет еще журчать будут, товарищ Вавилов, – только и нашелся, что сказать прораб Леков.

– Р-р-рок, – сказал товарищ Вавилов. То есть – по инопланетному, как только он умел. За это его в ЦК и держали, несмотря на все пьянство его забубенное, на дебоширство и половую, а также политическую распущенность. Закрывали глаза товарищи на то, что Вавилов имеет тройню от афроамериканки Марии Мвала, и дети его – Мартин, Лютер и Кинг постоянно по двору Кремля болтаются, лопочут что-то на своем, никому не понятном языке, пристают к туристам и клянчат у них папиросы и жвачку.

– R-rock, – повторил товарищ Вавилов на своем непонятном наречии. А потом опомнился, посмотрел по сторонам и, на всякий случай, перевел на русский: «Да!» – советской власти. «Да!» – дворцам просвещения. «Да!» – перманентной революции.

С другой стороны, не сам же он в этом виноват. Никто ни в чем не виноват. За месяц до русско-японской войны в песках под Хорезмом был похищен товарищ (тогда – господин) Вавилов инопланетянами. Битых полгода таскался с ними по звездным далям, кругозор расширял. Инопланетяне научили Вавилова пьянству, дебоширству, половой и политической распущенности, а также – своему языку. Ну и объяснили, ху из ху с точки зрения классовой борьбы. Вавилов ничему инопланетян учить не стал. Достали со своими экспериментами.

ЦК все это прекрасно понимала. И терпела. А куда денешься – страна во враждебном окружении. А с инопланетянами только товарищ Вавилов может договариваться. Понимала ЦК, что без помощи инопланетян не сдюжить стране интервенцию, разруху, нарождающийся социализм и враждебное окружение. От чего-то отказаться пришлось бы. Но ведь жалко – и интервенцию, и разруху, и нарождающийся социализм, и враждебное окружение. Оттого и терпела ЦК выверты товарища Вавилова, детей его черномазых, Марию Мвалу, прости господи, терпела, которая повадилась сидеть у Царь-пушки и траву целыми днями курить прилюдно, сонно и скучно глядя на охваченный трудовым энтузиазмом Третий Рим.

А чему удивляться? Вавилов-то – он ЦК за горло держал. Приходил ночью к спальне ЦК, скребся в дверь, когтями пол паркетный царапал, выл страшно, все собаки московские обмирали, шерсть на себе рвал – клочья по утру уборщица часами выметала из кремлевских коридоров и стонал натужно: мол, умираю, открой, ЦК. ЦК терпела-терпела, но потом дверь открывала. И хорошо, ежели один был Вавилов, а не с гопотой своей инопланетной – французы (слово-то какое смешное), немцы, готтентоты, ирокезы и вовсе уже запредельные штатники какие-то. С ними-то Вавилов и пил. И излишествам предавался.

А ЦК отказать ему не могла. Ибо такое получала удовольствие, когда Вавилов и вся его инопланетная шобла ее на постели раскладывали и начинали во все места купюры засовывать. Тугие, очень тугие, свернутые в трубочку пачки купюр. Ну и по мелочи, естественно – танки, звездолеты, ядерный меч, ракетный щит. Жвачка та же, папиросы опять-таки.

* * *

Трубы наконец закончились. Митя и Сулим поднялись по винтовой лесенке и, миновав три плана кулис, очутились в узком коридорчике, ведущем к гримерным комнатам.

– Вон он, там, – показал Митя на одну из приоткрытых дверей. Уверенно прошагал по коридору, встал на пороге и окликнул: – Васька!

Помещение гримерки было забито до отказа. Какие-то незнакомые, не рок-клубовского вида личности. «Сайгоновские» девочки в длинных, до земли, грязноватых юбках, с «фенечками», с характерным, обреченно-многозначительным взглядом – все они загораживали от взгляда Сули Василия Лекова.

Митя кашлянул, пытаясь обратить на себя внимание. Бесполезно.

– Леков, – он попытался придать своему голосу значимость. Что ни говори, а сзади сам Сулим в затылок дышит.

Две или три девушки обернулись и враждебно зыркнули на Митю. Суля скучающе смотрел по сторонам.

– Леков! – Митя начал терять терпение.

– Ну чего еще? – Леков бесцеремонно отодвинул одну из девиц. Лицо его было красным и потным.

– Слышь, Василий... – Митя запнулся. – Короче, вот, знакомься. Это Андрей.

Леков, не вставая, из-за спин вытянул руку. Чтобы пожать ее, Суле пришлось пересечь гримерку. Пересек. Пожал потную ладонь артиста.

– Андрей? – спросил Леков заговорщицки.

– Андрей, – подтвердил Суля.

– Андрей... – Леков понизил голос и вдруг громко и радостно выпалил: – Держи нос бодрей.

И первый, не дожидаясь реакции окружающих, заржал, донельзя довольный собой.

– Ладно, не куксись. – Леков ухватился за кого-то и грузно поднялся со стула. Качнулся. Утвердил равновесие. – Вы это, – он обвел взглядом почитателей и грозно повторил: – Вы это!

– Василий. Митя попытался перехватить инициативу. Вот ведь козел. Подонок полный. И какого хрена Стадникова в нем нашла. Дура!

Не слушая его, Леков подошел к Суле. Все стояли и чего-то ждали. Похоже, какого-нибудь аттракциона, который вот-вот отмочит их кумир.

Леков медленно повернул голову.

– Пидоры гнойные, – рявкнул он на барышень, явно путая их с кем-то. – Мудозвоны.

Он показал трясущейся рукой на Сулю:

– Вот... Вот человек! А вы – кал чистой воды. – Он помолчал, собираясь с мыслями. – Слушайте, козлы.

Одна из барышень хихикнула. Подружка ткнула ее локтем, но поздно.

– Чего ржешь, мудак! – заревел Леков. – Пойдем выйдем.

Внезапно он утерял интерес к девчушке.

– Слушайте, уроды, – голос его сделался торжественным. – Сидим мы с ним в этой, обсер... обсер... Ну там, где люди ночью сидят. С телескопами. Я ему: на хрен же ты у меня фотопластинки помыл? Это я ему так. А он молчит. Потому что не такое говно, как вы. У него этих фотопластинок... – Леков ухватился за пиждак Сули. Преданно посмотрел ему в лицо. Потом снова уставился на слушательниц. – Много ему их надо. Потому что... Потому что это, эврибади, гений. Он... он звезду новую открыть хотел. Точно?

Леков уткнулся лицом Суле в грудь. Отпрянул.

– Гений он. Он звезду открывал. Ему фотопластинки во как были нужны. Когда звезду новую открываешь, до черта фотоматериалов изводить приходится. А теперь открыл и сюда пришел. А вы, козлы, не врубаетесь. Он звезду открыл. В созвездии имени XX съезда КПСС. Скажи им! Скажи, астроном ты мой любимый! Суля брезгливо отцепил пальца Лекова.

– Давай-ка по коньячку. Суля мотнул головой Мите. Тот прикрыл глаза.

– По-конь-яч-ку, – пропел вдруг Леков. – Дер-нем-мы-по-конь-яч-ку.

Леков полез к Суле целоваться.

– Родной ты мой. Звездооткрыватель. Star Discoverer.

– Star Maker[10]10
  Изготовитель звезд (англ.).


[Закрыть], – насмешливо уточнил Суля.

– Поняли вы?! – заорал Леков удивленной аудитории. – Стар мейкер он. Звезду открыл, козлы вы просто, козлы... И мне ее принес.

– Я принес целых пять звезд, – сказал Суля и достал бутылку.

Леков шумно упал на колени.

– Благодетель! Батюшка. Ваше преосвященство. Благословите. Исцелите золотушного.

Он пополз к Суле. Тот, не обращая внимания на прихипованный сброд, присел перед этим юродивым на корточки.

– Ладно, проехали. Сейчас поедем.

– Куда? – Леков поднял к Суле опухшее лицо. Взгляд его производил неприятное впечатление. Казалось, Леков смотрит куда-то сквозь Сулю, вдаль. И по фигу ему и Суля, и прихипованный сброд, и гримерка – все, все ему по барабану.

– Звезды открывать. – Суля хлопнул его по плечу. – Так что, едем?

– Летим! Леков тяжело поднялся с колен.

* * *

Первое, что увидел Леков проснувшись, были сосны в окне. Черные ветви сосен на фоне серебристого неба. Белые ночи.

Сосны Лекову были незнакомы. И окно тоже. Непривычное оно было. Дома окно было другое. И форточка расположена иначе.

Леков попытался приподнять голову. Ох, ох, ох... Мать твою! Надо поосторожнее.

Интересно, где он оказался на этот раз?

Несмотря на неприятные аспекты подобных пробуждений, Василий всегда умел находить в них положительные стороны. Никогда нельзя было угадать заранее, где ты очутишься.

Лекову приходилось порой просыпаться в очень странных местах. На веранде дома, где пахло сиренью, а по улицам ездили экипажи и ходили чинные люди в котелках. Среди кирпичного крошева, на полу того, что когда-то было спортивным залом школы. Там во дворе, помнится, ревел, надсаживаясь, немецкий танк. На теплых трубах, под свинцовым небом, в сантиметре от хорошо смазанных сапог какого-то мудака в шинели. Мудак размахивал маузером и что-то пытался объяснить ему, Лекову. В захламленной донельзя квартире знакомой по прозвищу Маркиза, где пахло красками и скипидаром. Однажды так вообще – в фарватере канала Грибоедова на траверзе Института имени Экономики и Финансов, имея в одной руке невиданного размера копченого сига, а в другой – отчего-то спиртовку. Спиртовку пришлось бросить – на дно тянула. А вдвоем с сижком выплыли. Точнее, сижок вынес, как дельфин Нереиду. Леков, правда, в тот раз не удержался и отплатил черной неблагодарностью: сожрал его, сижка, во дворе института под брезгливыми взглядами студентов.

И иные пробуждения были. На спине несущейся во весь опор гнедой кобылы, навстречу каким-то говнюкам. В руке меч, во рту капустная кочерыжка. Почему-то в том пробуждении так принято было – перед боем по капустной кочерыжке вручать.

Вершиной же было пробуждение в шкуре белого носорога. В носороге было хорошо. И на блев не тянуло. Только не долго лафа длилась, появился кто-то с могучей берданкой и носорога завалил. Ох и жутко было после. Мрак, скорбь, многорукие боги похмелья, от которых никуда не спрячешься – ни в метро, ни в катакомбы римские, ни под одеяло – всюду дотянутся своими руками липкими и холодными.

Так где же он на этот раз оказался?

Леков полежал, размышляя и старясь больше головой не шевелить. Затем пришла мысль – вспыхнула молнией, высветив главный вопрос: отчего он проснулся?

В комнате темно, Белая ночь в окно, Комары звенят...

Что каждый раз служит причиной пробуждения? Одна это причина или же некая уникальная конфигурация из множества причин? А если исследовать это множество?

Лекову никогда не удавалось исследовать это множество. Даже пребывая в белом носороге, когда, пощипывая сухую траву саванны, он пришел к неожиданному выводу: данное множество является, в свою очередь, подмножеством другого множества. Но тогда заявился этот козел на джипе, выстрелил и с мыслей сбил.

Но здесь-то ладно. Никаких джипов, никакой стрельбы. Никаких копченых сигов.

Однако что-то ведь заставило проснуться?

– Мы-ы, – промычал Леков, вопрошая сосны и белую ночь. – Мы-ы-ы.

Он осторожно выпростал из-под себя затекшую руку. Зашарил вокруг. Нащупал книгу. Поднес к лицу. Ишь ты! Евгений Замятин. Называется «Мы».

Леков открыл книгу и начал читать. Когда он дошел до шестьдесят четвертой страницы, истинная причина его пробуждения обозначилась со всей очевидностью: телефон же звонит где-то. Где-то неподалеку. И давно, гад, звонит. Он, Леков, успел и про сосны подумать, и про белую ночь. И шестьдесят четыре страницы «Мы» прочитать, а он все звонит. Во настырный какой.

Евгений Замятин очень хороший писатель. После шестидесяти четырех страниц «Мы» похорошело настолько, что левая рука обрела некую степень свободы. И на нее стало возможно опереться, дабы чуть-чуть приподняться и тем самым несколько расширить свой горизонт. Увидеть наконец этот чертов телефон.

Похмельные боги были в этот раз милостивы. Левая рука как раз и оперлась на телефонный аппарат, который паскудно трезвонил все это время. Вот ведь людям делать нечего, набрать номер и слушать часами долгие гудки. Можно подумать, он, Леков, сейчас все бросит и будет по телефону кудахтать, как Стадникова поутру.

Стадникова появлялась в некоторых пробуждениях. А в других не появлялась.

Но даже когда появлялась, радости не приносила. Да и возникала в разных обличьях – Медузы Горгоны, Той-Кто-Трясет-За-Плечо, Шарлотты Корде, Жанной д’Арк обугленной приходила. Однажды только красавицей явилась. Леков даже ее захотел было. «Как тебя звать-то, красавица?» – спросил тогда Леков. «Пенелопа я», – потупив взор, ответила Стадникова.

Надо же было такое говенное имя для себя придумать! Стадникова – она Стадникова и есть. Вечно все опошлит. Под кого бы она ни маскировалась, всегда выявляла свою зловредную суть. Выявит, изведет, всю душу вынет, а потом давай как ни в чем не бывало по телефону кудахтать. Похвалялась, гордилась собой, одновременно наводила вечерний макияж. Благо раньше семи вечера Стадникова обычно не просыпалась.

Надо, кстати, узнать, который час.

Леков – спасибо Замятину – неверной рукой снял телефонную трубку.

– К-который час? – спросил Леков у трубки.

– Три утра, – сказала трубка мужским голосом. – Как ты себя чувствуешь?

Только сейчас Леков понял НАСКОЛЬКО плохо он себя чувствует. Так и ответил трубке.

– Ты помнишь, – спросила трубка, – что с сегодняшнего дня мы договорились начать с тобой новую жизнь?

– Да, – лицемерно ответил Леков. Не иначе, Стадни-кова под мужика косит.

– Но для этого мне нужна твоя помощь, – гнула свое трубка.

– Это мне твоя помощь нужна, – сказал Леков таящейся Стадниковой. – Пивка бы.

– Никакого пивка, – зажлобилась трубка.

– Помру же, – привычно соврал Леков.

– Слушай меня, – голос в трубке посуровел. – Подними правую руку.

– Не могу, – жалобно отозвался Леков.

– Водки хочешь? – спросила трубка. Леков встрепенулся. Еще бы спросил пилота самолета, у которого не выходят шасси, хочет ли он благополучно приземлиться.

– Ты должен встать, – продолжала трубка.

Леков почувствовал себя коброй, перед которой сидит человек с дудочкой. Черт бы побрал тебя, Стадникова, с твоими издевательствами! Это каждый дурак знает, что кобра ничего не слышит. А реагирует на движения дудочки лишь потому, что этой самой дудочкой ее каждый божий день лупят по треугольной башке.

Извиваясь, расплетая кольца, Леков начал подниматься, раскачиваясь и тихо шипя.

– Молодец, – сказала трубка. – Теперь аккуратненько правой рукой назад. Осторожно, водки мало. Там полочка такая, на ней стопка. В стопке – водка.

Человеческий взгляд не успевает уследить за стремительным броском кобры. Трубка еще договаривала: «...одка» – как кобра нанесла удар. Пораженная стопка выпала из вялых пальцев.

Леков облегченно выдохнул. Откинулся назад. Снова нащупал трубку.

– Еще есть? Трубка ответила короткими гудками.

* * *

Суля положил трубку. Так, процесс пошел.

Из рок-клуба они с Митькой повезли пьяного Лекова прямо на дачу. Еще в машине, прежде чем тронуться с места, Сулим влил в Лекова полбутылки коньяка, после чего выдающийся рок-музыкант еще минут пять матерился, а потом вырубился окончательно.

По дороге пришлось сделать лишь одну остановку: спешно вытаскивать Лекова, чтобы не заблевал салон машины. После чего Сулим велел Митьке влить в певца оставшиеся полбутылки, чтобы угомонить. Остаток пути преодолели без приключений.

План действий у Сулима сложился еще по дороге. Дача находится в стороне от шоссе и от железной дороги. Оказавшись там впервые, да еще с жуткого похмелья, просто так дорогу к городу не найдешь. Да и не до города будет Лекову после пробуждения. Он лишь об опохмелке думать будет.

На даче они уложили Лекова на диван. Еще два часа ушло на «минирование местности» – на расстановку стопок с водкой, которые предстояло обнаружить Ваське.

Леков спал беспробудным сном. Сулим оглядел напоследок помещение. Должно сработать. Метод проверенный – постепенный выход из запоя: каждые три часа – по пятьдесят граммов. К вечеру похмелье сойдет на нет, клиент уснет, а еще через сутки с ним можно будет разговаривать.

* * *

Все вокруг плыло и кружилось. С утра наползли облака. Сделалось пасмурно. Временами снаружи начинал накрапывать мелкий дождь.

Леков уже не верил трубке. Все она врет. Он сам, сам найдет следующую стопку. А Стадниковой не жить. Что за издевательство, в самом деле. Позвонить в три утра и предложить пятьдесят граммов. Потом позвонить снова, в шесть, и опять заставлять разгадывать идиотские ребусы. Мол, по лестнице вниз – на этой лестнице Леков чуть шею себе не свернул – и там, мол, под нижней ступенькой очередная порция. Порция-то, положим, нашлась, а вот как себя чувствовал Леков с трех до шести, то есть, между первой и второй – о том лучше не вспоминать.

И снова из-под лестницы нужно было спешить назад – в страхе, что не услышит телефонного звонка. А потом ждать, ждать.

Леков перерыл все комнаты, заглянул даже под древний комод, пошарил рукой в хлопьях пыли. Стопки там не было. Не было ее и на кухне. И на веранде – там в полу подозрительная доска была, вроде выступала; Леков ее отодрал, срывая ногти, – пусто.

Телефон зазвонил в девять. Нужно было подняться на второй этаж, подойти к книжному шкафу, где стояла пыльная «Малая советская энциклопедия», вытащить том на «Д» и найти заветную стопку.

Леков, не доверяя трубке, вытащил все, что было в шкафу. Больше стопок с водкой за книгами не хранилось.

С одиннадцати до полудня Леков сидел и неотрывно смотрел, как медленно-медленно ползет часовая стрелка.

Телефонный звонок раздался в три минуты первого. Вот ведь сволочь!

На этот раз нужно было идти на улицу, обойти дом, найти беседку, отсчитать направо второй куст шиповника и, обдираясь о колючки, вытащить заветную стопку, нещадно разведенную дождевой водой. Последнее особенно обидело Лекова. Могли бы и прикрыть чем-нибудь.

Леков уже не был уверен, что звонит именно Стадникова. Слишком хитроумно для нее. Стадниковой до такого никогда не додуматься. И вообще, в мужчину он могла обратиться только ранним утром.

Нет, это, очевидно, кто-то похитрее. Тот, кто стоит за Стадниковой. Но Стадниковой не жить все равно.

В девять вечера Леков, который уже и не представлял себе, как смог прожить этот страшный и бесконечный день (правда, выпил в три – у колодца, и в шесть – на чердаке), приняв в сараюшке очередные пятьдесят граммов, махнул на все рукой и улегся спать.

* * *

Утром Леков проснулся оттого, что кто-то потряс его за плечо. Он перевернулся на другой бок. Перед ним стоял человек, которого Леков никогда прежде не видел. А может быть, и видел, но не помнил.

– Вставай, – хмуро буркнул незнакомец. – Хорош прохлаждаться.

– А ты кто? – спросил Леков, не вполне еще пришедший в себя. Всю ночь снилась какая-то муть.

– Сулим меня звать. В рок-клубе с тобой познакомились. Позавчера. Помнишь, про звезды ты мне пел?

Леков ни про какие звезды не помнил.

– А что я тебе пел? – вяло поинтересовался он.

– Разное пел. – Сулим оглядел разгромленное помещение.

– Который час? – спросил Леков и жадно посмотрел на телефонный аппарат.

Суля проследил за его взглядом.

– Не надейся, больше водки нет, – усмехнулся он. – Это я звонил тебе вчера, если ты не врубился.

Леков сник.

– Ладно, не кисни, – подбодрил его Суля. – Не конец света еще. Все у тебя будет. Только перетерпеть надо. Ну, и потрудиться маленько. Как мы с тобой договорились.

Леков попытался вспомнить, о чем таком они договаривались с этим парнем. Бесполезно. Он не помнил даже, как доиграл этот злосчастный концерт в рок-клубе. Начали-то они с утра. У ларька, возле здания Ленконцерта на Фонтанке. Ну, а потом продолжили.

В рок-клуб Лекова, что называется, ввели. Потом он немного очухался, обрел способность самостоятельно передвигаться. Вышел на сцену. Это последнее, о чем он, хоть смутно, но еще помнил.

А окончательно его развезло на «Кобелиной любви». На ней Лекова всегда развозило, даже когда не пил перед этим, – в организме все равно находились какие-то следы алкоголя, которые били в голову, и Лекова развозило. Но что интересно: когда слушал себя в записи – не развозило ни разу. Должно быть, обертоны какие-нибудь пленка не фиксировала. Пленка-то говно.

– Все у тебя будет, – повторил Суля.