Текст книги "Туманные аллеи"

Мы каждый вечер ходили, он говорил, я тоже говорил, рассказывал жизнь в Таджикистан, как я люблю там все и назад хочу. Он мене азбуку русскую начал учить, я с этого читать немного теперь могу.

А потом ночью один раз мы с Ганна лежим друг на друга, я смотрю вбок, а Альбер Петрович дверь сидит. А Ганна тоже видит, говорит, ничего, ничего, дальше давай.

Так он нас обхитрил и стал каждый вечер смотреть, как мы. Я сперва свет гасил, потом не гасил, сперва одеяло на себя крыл, потом привык, Ганна тоже привыкла, будто его там не было. А деньги хорошие дал, а потом еще дал. Каждый раз давал.

Но Ганна мучилась, что так делала. Говорил, что она христианка, что в ад попадет. Только хорошо, что Альбер Петрович раньше попадет, он ведь заставил, он больше виноват. И мене спрашивала, я верующий или нет. Я – да, мусульман, но Коран мало знаю, он арабский язык написан, нас на таджикский перевод учили, я что-то помню, что-то не помню. Мечеть давно не был, молитва не делаю, это плохо, но праздники знаю, вино не пью, свинина не ем, если не голодный совсем, не курю даже. Она спросил, правда, что ислам прощать будет, если мусульман другой веры человека убьет? Я сказал, нет, неправда, только если враг и война. Она говорит, что Альбер Петрович – это враг и война, убей его, в свой рай попадешь. Я говорю, как ты говоришь, что мене его убить, это на тебя тогда грех, ведь это ты мене делать предложила. Как в тебе уложится, что наш секс для Альбер Петрович показать грех, а убить не грех? Она сказала ладно, я тоже в ислам пойду, тогда не будет грех убить. Я спорил ей, что это не так, она не слушала. Поехала в мечеть в город, приехала очень счастливая, сказала, что все просто и что она теперь тоже мусульман. Надо только было сказать, что ашхаду ал-ляя иляяхэ иллял-ла, ва ашхаду анна мухаммадан расулюл-ла, и больше ничего не надо, и ты мусульман. Я опять спорил, она не слушала.

И Ганна вязала на голова платок и сказала Альбер Петрович, что все, я теперь мусульман и никакой секс, и голая ты мене смотреть не будешь никогда. Альбер Петрович смеялся, потом сердился. Потом сказал, что пусть голова платок, а остальное пусть без всего будет, пусть она так станцует, а он ей в два раз деньги больше даст. Ганна отказала. Тогда он сказал ей, что все, давай езжай домой, и Саня пусть тоже в свой Таджикистан езжает. Или вместе давай туда, пусть он тебя там третья жена возьмет. Я сказал, что она не будет третья жена, мене и вторая нет, и первая нет. А первая жена Ганна я взять всегда хочу, если она согласится.

Ганна сердиться стала, кричала, что будет на газета рассказать, на телевизор рассказать, в передача «Пусть разговаривают»[4]4
  Наверное, передача «Пусть говорят».


[Закрыть] рассказать, что он ее насиловал. Альбер Петрович хохотал, сказал, что ей тогда не будет жизнь совсем, если она вообще после такой глупость жива будет. Так они ругались, потом Ганна мене сказала, чтобы я ушел.

Я ушел, они там долго были, что Ганна делала, не знаю. Вернулась, сказала, что никакой Антигона не сделала, что она сделала, что она его мужской способность почти совсем вернула. И сказала мене – ты слышал, Саня, как свидетель, он мене при тебе смерть грозил. Я право имею защита сделать себе. Он мене честь оскорбил, как мусульман.

И тут она мене говорит – завтра вечер я мотор коляска ломаю, а сам себе возить Альбер Петрович руки слабый, завтра вези его к лифт второй этаж мимо лестница, случайно колесо на ступенька, коляска вниз вместе с Альбер Петрович, пусть он шея до смерти сломает. Там здоровый не выживет, если упасть. И никто не докажет, что насильная смерть. Несчастный случай, и все. Я ей отказал и ее ругал, что так нельзя, а если она мусульман, то еще больше нельзя. Она сказала, нет, как раз мусульман можно, теперь она для Альбер Петрович объявила джихад, и если я не буду это сделать, она сама сделает. Я сказал, что сам не буду и ей не дам это сделать.

Она перестала ко мене ночью ходить. Сказала, что я для нее предатель теперь. Что она теперь закончила любовь на меня, я могу уехать теперь. Я огорчался, сказал, что только вместе уеду. Она сказал, нет, если кто мене не верит, я тот не могу любить, все, совсем прощай.

Я ночь один остался, очень тяжело мене. Даже пил немного. Я мало пил спиртной, совсем не пил, но тут немного пил. Я пил и в ванна лежал. Я там заснул, вода верх пошел, на пол полился. Я вскакивал, тряпкам-швабрам пол тер, под ванна заслонка отодвинул, там тоже вода сушил. Рука туда залез, там стеклянный банка была. Банка достал – деньги. Много деньги. Я утром ей порадовал, что деньги нашел. Она сказала, что я дурак, что эти деньги она копила и прятала. Я удивился, что тут тогда делать, на всю жизнь хватит, если скромно. Она сказала – почему другой нескромно живет, а она будет скромно? Она тоже хочет нескромно жить. И мене денег дала, чтобы я отец послал и чтобы Маида замуж за хозяин не пошло. Я послал.

День прошел или два, не помню, Ганна мене сказала, что я теперь ей должен. Деньги брал – работай тогда. И опять уговаривала, чтобы я Альбер Петрович лестница нечаянно уронил. Я отказался. Ганна сердилась очень, рассказала, как Альбер Петрович деньги заработал, что он много люди погубил и коррупций занимался, взятка брал, и что деньги не он должен иметь, а честный человек, как я и она. Я все равно отказался.

Потом домой звонил, думал, там радость, что деньги есть теперь, отец сказал, что нет радость, а только плохо, он перевод получил, но два человек из милиций приходил, спросил, откуда столько деньги, он сказал, что Сангин прислал. Они сказал, что твой Сангин, если такой деньги, бандитский группировка состоит. И они деньги взял, сказал, что это конфискаций. Отец плакал, я тоже плакал, что делать? Он сказал, надо домой езжать, там все сам решить, по-другому не получится.

Я очень грустный стал, а потом злой стал. Почему так – есть люди, кто как хозяин себя ведет, а живет хорошо, а есть люди хороший, но живет плохо. И я Ганне сказал, что буду сделать, как она велела.

Она мотор портила, потом будто больная легла, он ей сначала на внутренний связь говорил, рация у нас такая была, потом лифт поднялся, сам колеса руками в лифт катил. Они что-то говорили, Ганна мене позвала – отвези Альбер Петрович. Он сказал, что сам, а я сказал, что только помочь. Помог, его катил, до лестницы докатил, вид сделал, что нога не туда наступил, колесо ступенька попал, Альбер Петрович с коляска вниз полетел.

Потом скорый помощь приехала, полиций приехала, адвокат приехал, все приехали. Нас полиций забрали, я камера сидел. Долго сидел, мене допрашивал три человек, я сказал, что Альбер Петрович сам упал. Очный вставка мене с Ганна сделали, она то же самое говорила. Кричал мене все, угрожали, били немного. Адвокат ходил, говорил, что я дурак совсем, что Альбер Петрович живой, хоть и весь ломался, а если Ганна деньги хотела, то наследство давно переписано обратно на два семья. А потом сказал, что Ганна теперь говорит, что я его столкнул. Я не верил, сказал, что пусть Ганна вот тут еще раз говорит так на мене, давай, позови. Он не позвал. Я понял, что он мене неправду соврал.

Потом суд начался, я за решетка в суде сидел. А Ганна не за решетка сидела, в зал сидела. Альбер Петрович привезли, он такой же был, целый, только на шея жесткий воротник. На суд много адвокат говорил, обвинятель говорил, Ганна допрашивал, Ганна без платка была, я цепочка заметил с крестик, она опять христианка стала. Сказала, что ничего не видела. Адвокат ей глазом кивал, что она не так говорит, а Ганна на него даже не смотрела, на меня не смотрела, на Альбер Петрович только смотрела. А потом Альбер Петрович начал говорить. Я удивился, что он на мене не злой был. Сказал, что я неосторожность сделал, что наказать надо, но не сильно, три года поселений дать, например.

И вот суд решений приговор читал, я удивился, как Альбер Петрович угадал, три года поселений суд мене дал.

Уже год прошел, не так плохо мене тут, распорядок есть, работа есть, даже деньги есть, хоть совсем мало. А когда я два месяц тут прожил, мене сам начальник телефон принес – на, говори. А там Ганна. Сказала мене, что все в порядок теперь, не волнуйся, Саня, я не все сказать могу, только сказать могу, что на твой отец у хозяин нет претензий совсем, что милиций деньги ему вернул, Альбер Петрович большие люди из Таджикистан просил, чтобы помогли, сиди спокойно свой поселений, а потом домой езжай, встретиться никогда не будем. Сказала, что за Альберт Петрович замуж идет, вопросов не спрашивай, все, давай.

И больше не звонила. Очень мене плохо, не буду вам врать даже, но раньше думал, что три года вытерпеть не смогу, а вот уже год прошел, ничего, могу терпеть. Только мене мысль не спится, что такое случилось, не понимаю? Ганна мене спасла или погубила? Как думаете?

Литература

Правду говорит Марья Сергеевна, что самая дурная девушка все-таки лучше всякого молодого человека.

И. Бунин. «Смарагд»

Саша Качаев учился тогда на первом курсе филологического факультета. Сотня девушек и десяток юношей. Юноши причем вовсе не тихие отличники, ушибленные учебой и комплексами, – нормальные молодые люди, двое даже после армии. Просто все очень любили литературу. Много читали и до поступления, а потом сама программа к тому обязывала, много и увлеченно говорили о книгах, сами что-то сочиняли, иногда делясь друг с другом.

Был праздник Первомай, демонстрация, день выдался солнечный, по-летнему теплый. Пройдя в колоннах, собрались в одной из комнат общежития, чтобы как следует выпить и поговорить. Девушки принесли кастрюлю вареной картошки и салат оливье, которым очень гордились, хотя вместо мяса или колбасы намешали туда рыбных консервов – в ту пору ни мяса, ни колбасы в магазинах города нельзя было купить даже по праздникам.

Кто сидел на стульях, кто – на придвинутой к столу койке. Саша оказался на койке рядом с Наташей Калитиной. Он ничего о ней не знал, как и о большинстве девушек курса. Темноволосая, довольно милая, с приятным фрикативным «г» в говоре, значит, с юга откуда-то.

Парни вскоре уже бурно спорили о чем-то, о какой-то книге или о стихах популярных тогда поэтов. И Саша спорил, горячился, не забывая выпивать. Тут же и курили, чтобы не отрываться от общения, дым висел туманом, хотя окна были открыты.

– Душно здесь, – сказала Наташа. – Пойдем прогуляемся?

– А? – не расслышал Саша, увлеченный спором.

– Дышать нечем. Пойдем погуляем.

Желание девушки – закон, пошли гулять.

Ходили по опустевшим после праздника улицам. Везде валялись обрывки бумажных плакатов, обломанные древки флагов и флажков, а иногда и целые флажки, бесформенные комочки лопнувших воздушных шаров. Народ праздновал по домам, из окон слышались песни, музыка, крики.

Саша все не мог успокоиться, доказывал свою правоту Наташе. Был ли это вопрос авторства «Слова о полку Игореве», или сравнительный анализ творчества Евтушенко и Вознесенского, или достоинства и недостатки истории Иешуа из «Мастера и Маргариты», теперь уже не вспомнить.

Наташа молчала, слушала.

Дошли до городского парка, сели там на лавку. Саша протрезвел, иссяк, не знал, о чем еще говорить.

Наташа по-прежнему молчала. Потом взяла его руку и положила себе на плечи.

– Холодно? – спросил Саша.

– Немного. Вечер все-таки.

– Да. Зато в городе никогда темно не бывает. Я вот у тетки в деревне был, лесная такая деревня, там, если тучи, если луны и звезд не видно, темнота кромешная, руку свою не разглядишь. К глазам приставляешь вот так вот, вплотную – ноль. Это то самое, когда говорят – хоть глаз коли. Только с фонариком ходить можно, иначе – на ощупь, как слепой.

Напав на новую тему, Саша начал рассказывать о деревне.

Но и тут надолго не хватило.

Сидел и думал, как ей сказать, что ему пора домой. Она-то в общежитии, а его дома родители ждут, будут беспокоиться.

И руку снять пора с ее плеч, затекла совсем.

Он поднял руку, потом вторую, потянулся с веселым стоном облечения. Вроде того – занемело всё.

– Сидеть устал? А ты ложись, – предложила Наташа.

И, отодвинувшись, мягким, но сильным движением притянула, уложила спиной на скамью, а головой себе на ноги. Не на колени, а близко к животу. И Саша затылком через тонкую ткань ее платья очень явственно, очень рельефно все ощутил.

Елки-палки, подумал он, и что теперь?

Лежал, молчал.

Может, обнять ее? Но снизу это неловко, даже смешно. Так маленькие дети припадают к животу матери, обхватывая руками.

И сказать что-то надо – но что?

Стало прохладно, но оттуда, где находились его затылок и шея, ставшие словно отдельными, шло тепло. Саша был неопытен, но начитан и наслышан, он уже хорошо знал природу этого тепла. Надо так: еще немного поговорить, потом в ходе разговора приподняться, повернуться, обнять ее, поцеловать, а там видно будет. Может, и до ее сокровенного тепла дело дойдет. Когда-то и с кем-то надо же пробовать.

– А насчет авторства, я думаю, вопрос не самый главный, – начал он. – Даже, может, вообще неважный. Когда ты видишь интересного человека, тебе ведь все равно, кто его родители.

Он хотел сказать после этого, что вот Наташа, например, интересна ему сама по себе, без сведений о родителях, и заранее радовался этому замечательному переходу на личное. Но перейти не успел: Наташа встала так резко, что Саша не успел удержать голову и стукнулся затылком о скамью.

– Знаешь – что? – презрительно и холодно сказала она. – Ты меня своей литературой – … – и одним словом определила, что сделал с нею Саша своей литературой. Девушки-студентки того времени умели иногда крепко выразиться, в этом был даже некоторый шик. Но Наташа выразилась не для шика, а от всего сердца.

После этого они почти каждый день встречались в аудиториях, на лекциях и семинарских занятиях, но как незнакомые, как совсем чужие. Даже не здоровались.

Боря

И в одну минуту, со шляпой на затылок, повалил ее на сундук, вскинул подол с красных шерстяных чулок и полных колен цвета свеклы.

И. Бунин. «Гость»

Курсы повышения квалификации при одном союзном министерстве, 1988 год, Москва, осень. СССР развалится через три года, но в ту пору еще никто этого не предполагал, а сказали бы, не поверил. На курсах была полная дружба народов, съехались из захолустных российских областей и автономий, из Украины, Молдавии, Белоруссии, кавказских, прибалтийских и среднеазиатских республик. Для всех два месяца не очень напряженной учебы были отдыхом от повседневной рутины и заодно возможностью купить что-то из одежды и обуви, пусть и отстояв очередь, а также от души выпить, тоже после давки в жаждущей толпе. На окраинах страны, начинавшихся сразу же за Подмосковьем, тогда было совсем пусто, очереди выстраивались тысячные, в столице намного лучше – ну, сотня человек, две, три, несколько часов стояния, зато наверняка. Человек может сколько угодно терпеть и ждать, если знает, что дождется.

И вот собралось застолье по какому-то поводу или без повода.

Был там такой Мечников, из Ульяновска, выпивоха, балагур, знаток анекдотов. Взялся руководить, весело понуждал всех выпивать и закусывать, с добрым юмором спрашивая среднеазиатов и представителей кавказских нехристианских народов, не претит ли им, что плов со свининой? Те улыбались и отвечали, что на родине да, претит, а тут можно, тут они в гостях.

Мечников раздухарился еще потому, что к нему на побывку нагрянула жена Тася. Вообще-то она приехала за вещами для маленьких сына и дочери, но и к мужу заодно. И они уже провели вместе вечер, Мечников попросил двух своих сожителей пару часов погулять. А ночевать она собиралась поехать к родственнице. Тася была очень красива, даже странно, как заурядному внешностью Мечникову такая досталась. Волосы пышные, светлые, глаза голубые, улыбка белозубая, формы тела волнующие – та стройная гармоничная полнота, которая нравится и любителям тонких талий, и обожателям обильной телесности. Мечников ею явно гордился, все мужчины на нее поглядывали, а таджик Боря, с круглыми, наивно-любопытными кошачьими глазами, как влип горящим взором, так и не отлипал. Он на самом деле был, конечно, не Боря, но просил его называть именно так.

И вот выпивали, пели под гитару, обсуждали горячие политические события, будучи людьми весьма образованными и сведущими, рассказывали анекдоты, пытались танцевать в тесном пространстве между столом и стеной, мужчины, которых было большинство, напропалую флиртовали с женщинами, Мечников был уже хорош, но и Тася увлеклась, опьянев от вина и мужского внимания. Договорились, что она никуда не поедет, переночует в женской комнате, там одна курсистка срочно уехала по телеграмме о смерти отца.

Мечников, утомившись, сел в угол, в кресло возле телевизора, да там и заснул. Ночью как-то перебрался на кровать, где утром очнулся с нестерпимым похмельем. В комнате гадко пахло спиртным и табачным перегаром и остатками еды. Мечников осмотрел все бутылки, стаканы и рюмки и не обнаружил ни капли. Страдая, он пошел искать. Стукнулся в комнату, где спала жена. Открыл, увидел, что она лежит в комнате одна, спит, а лицо страшное, все в черных подтеках туши. Мечников разбудил ее, спросил, нет ли выпить. Тася зарыдала и рассказала: ночью две курсистки куда-то делись, и вдруг пришел Боря. И набросился.

– Я раньше думала… – прерывисто выговаривала Тася, – как это можно… женщину изнасиловать… если она не хочет? Только если убить или ударить… чтобы без сознания. А он… Так обхватил… Как удав… Сдавил… Ничего сделать не могла… Колени мне… Как рычагом раздвинул…

Тасю спасло то, что ее затошнило прямо на Борю. Тот заругался и ушел.

Мечников отправился к Боре. Постучал. Тот открыл сразу, был одет и в руках держал бутылку коньяка. Двое его друзей и земляков молча сидели у окна, делая вид, что ничего не видят и не слышат.

– Ошибка, брат! – сказал Боря. – Извиняюсь сильно, брат, не хотел, глупость получилась! Не надо сердиться, давай выпьем, брат, очень прошу! Она мне сама моргала, а я не так понял.

Мечников знал, что надо делать. Убить негодяя или хотя бы избить его. То, что те двое на него бросятся, не пугало. Но так получилось, что он за все свои тридцать пять лет ни разу никого не бил. И его не били. Уберегла как-то судьба. Ему было заранее противно, что сейчас придется тыкать кулаком в это виноватое, приторно заискивающее лицо. И он почему-то не чувствовал злости. Даже жаль было этого дурака. И очень хотелось выпить.

Он взял бутылку из рук Васи.

– С тобой я пить не буду, сволочь, понял?

– Как хочешь, брат, я сволочь, признаю, прости, давай не будем!

– Если еще раз – убью! – твердо пообещал Мечников.

Он вернулся в комнату, налил стакан, выпил. Сразу стало легче. Пошел утешать жену. С бутылкой. Налил ей, она выпила, но не успокоилась, зарыдала еще пуще, Мечников налил ей еще, она выпила и заснула. Потом заснул и Мечников. Проснувшись, жены не обнаружил. Уехала.

Они встретились уже дома.

Об этом случае не вспоминали ни разу. Будто ничего не было.

В феврале девяностого года по телевизору показывали и рассказывали, как таджики воюют друг с другом, а заодно захватывают дома русских в Душанбе, их самих выгоняя, издеваясь над ними, убивая мужчин и насилуя женщин.

– Так им и надо! – с ненавистью сказала Тася.

– Кому? – не понял Мечников.

Она не ответила.

Танцы

…Я была горячая, отчаянная, бросилась останавливать их…

И. Бунин. «Волки»

Драка была неизбежна.

В большом зале ДК «Россия» еще вполне мирно танцевали, чередуя медленное с быстрым, никто ни на кого не наскакивал, не вспыхивали ссоры по углам, но Владя видел, как ходят озабоченные парни, настороженно посматривая по сторонам, о чем-то деловито переговариваются, длинными взглядами простреливают зал, выискивая в толпе своих, идут к ним, серьезно толкуют…

Кто, с кем и почему собирался драться, неизвестно, да и неважно. Для Влади главное было – избежать этого. Он не трус, но сегодня познакомился с замечательной девушкой. Совсем юная, учится в каком-то ПТУ, веселая, простая, немного дурашливая. И видно, что легкая на отношения. Владя уже во втором танце вплотную прижал ее, тонкую, к себе, и она ничуть не смутилась. На ней был пушистый мягкий свитерок, надетый, как вскоре выяснил Владя, прямо на тело. И вот его горячая рука уже залезла под кофточку, поглаживает спину, добирается до лопаток, обнаруживает, что нет там никакой лямочки, значит, на девушке, кроме свитерка, вообще ничего нет. От этого Владя совсем теряет голову и целует ее – нежно, осторожно, бережно, при этом чуть-чуть, совсем крошечно прикоснувшись языком, давая понять, что умеет больше, но не спешит. Потом откидывает голову, улыбается своей обаятельной доброй, слегка снисходительной улыбкой, смотрит на нее взглядом неотвратимого победителя. Некоторые, бывает, теряются от такого взгляда, но пэтэушница молодец, одобрительно усмехается и покачивает головой, будто говоря: «Надо же, какой ты нахальный, ладно, ладно, посмотрим…»

Теперь уже обе руки Влади под свитерком, время от времени сжимают ее талию сильно, но не больно, чтобы ясно было – это от восхищения и от жажды. А ее руки у него на плечах – и вот она прикасается пальцами к его шее под ухом и начинает ритмично поглаживать. Оба молчат и глядят в сторону, как бы и не зная, что происходит. Получается игра в два существования, одно для всех, другое друг для друга. Так тайные влюбленные, сидя за столом в компании, участвуют в общении, беседуют, едят, а сами в это время невидимо соприкасаются ногами, ведут двойную жизнь, ничем себя не выдавая, только странные улыбки промелькивают, часто не идущие к теме разговора.

Тут важно не спугнуть, не увести девушку слишком рано. Да, она охотно пошла навстречу, ведет себя смело, но Владя человек опытный, он знает, что это может ничего не значить. Не исключено, что девушка любит динамить, – раздразнить и ускользнуть. Поэтому надо закрепить успех и заодно проверить ее готовность к согласию. Владя решает поцеловать девушку уже основательно, со всем своим мастерством.

Целует. Девушка подается вперед, хотя и податься-то уже вроде бы некуда, ее ноготки впиваются в кожу шеи. Больно и приятно.

В азарте поцелуя даже стукнулись зубами и оба прыснули смехом.

Значит, они уже заодно. Сговорились, не сказав ни слова.

– Пойдем, – шепчет на ухо Владя.

Она не спрашивает куда, Владя берет ее за руку и ведет через толпу к выходу.

Но поздно, там уже началось. На площади перед ДК кто-то с кем-то бьется, а на крыльце у дверей сгрудилась кодла человек в двадцать, встречают всех выходящих, девушек отталкивают, а парней бьют по морде. Кто-то отвечает, начинается потасовка с быстрым поражением ответившего, кто-то молча принимает плюху и удаляется. Владя не собирался драться, но и по морде получать не хотел.

Он вернулся в зал, повел девушку мимо туалетов в коридор. В конце его было окно без решетки снаружи, но с замком на ручках. Замок, однако, открывался простым отжатием дужки – секрет для посвященных. Владя снял замок, открыл окно, вылез, помог девушке. Она упала в его руки. Долго стояли и целовались. Потом пошли вдоль стены, свернули, а навстречу – разгоряченная группа парней и подростков, человек десять.

– Я же говорил! – закричал кто-то маленький детским голосом, тыча пальцем. – Они оттуда сбегают!

– Так. Баба твоя пусть идет, а с тобой поговорим, – распорядился некто широкий, коренастый.

Владя быстро оглядел их. Заметил у одного арматурный прут, у другого палку от штакетника, а у третьего в руке со спущенным рукавом что-то блеснуло, то ли кастет, то ли нож.

– Мужики, вы чего? Я же свой! – сказал он.

– Да? Кто-нибудь его знает? – спросил коренастый.

Все молчали.

– Ты еще и врешь! – обвинил коренастый. – Тогда плати. Деньги есть? Вывернул карманы быстро!

Владя колебался. Вывернуть карманы – опозориться и потерять девушку, с которой наверняка было бы очень хорошо. Ввязаться в драку – потерять здоровье, а то и жизнь.

И тут он услышал громкий крик.

Девушка метнулась к стене, где лежали обрезки ржавых водопроводных труб (ДК недавно ремонтировали), схватила один, метра в полтора длиной, начала размахивать, при этом чуть не задела Владю, и завопила голосом отчаянной пацанки:

– Щас всех расфигачу на фиг, отошли, а то бошки проломлю!

– Тормозни свою дуру, хуже будет! – заорал коренастый, отступая.

– Я щас тормозну кого-то! – закричала девушка.

И зацепила концом трубы плечо маленького, тот заверещал, схватился за плечо и побежал прочь. За ним, натыкаясь друга на друга, ломанулись и остальные, крича: «Дура! Психушка! Чеканутая!» От парня убегать стыдно, а от девушки, да еще чеканутой, – позора нет.

Она бросила трубу и рассмеялась. Владя подошел к ней, чтобы поцеловать, но не поцеловал. Ему почему-то расхотелось вести ее туда, куда намеревался, – к другу-студенту, снимавшему крошечную двухкомнатную квартирку в старинном доме; квартирка странная: под крышей, практически на чердаке, друг называл ее мансардой. Настрой изменился, при этом девушка не разонравилась, но…

И через много лет Владя не мог объяснить, что с ним случилось. Он предложил девушке еще потанцевать, влезли обратно, танцевали, потом он сказал, что отлучится на пару минут – как бы в туалет.

И ушел домой.

Конечно, на другой день жалел о своей глупости.

Шло время, он забыл имена и лица многих, с кем танцевал, кого целовал и водил к другу в мансарду, а эту девушку, эту обычную пэтэушницу, которой он даже имени не успел узнать, – помнит.