Текст книги "Туманные аллеи"

«Селфи»

Он с ненавистью страсти и любви чуть не укусил ее за щеку.

И. Бунин. «Визитные карточки»

У известного актера Глеба Демьянова образовалось четыре свободных дня между съемками, и он не знал, куда их девать. Хотелось тишины, покоя, но не дома, в московской квартире, где все напоминало о недавней семейной жизни, печально закончившейся, как и два предыдущих брака. Дома будешь валяться и смотреть все подряд по телевизору, на второй день позвонишь кому-нибудь из друзей или подруг, приедут, и пойдет карусель – разговоры, откровения, выпивка. Если подруга, то, конечно, дела постельные. Среди ночи сорвешься – в клуб, в музыку, в веселье до утра. На другой день опохмелка, выпроваживание друга или подруги, мрачное питье в одиночку, звонки бывшим женам с признаниями в неугасшей любви и сожалениями, что все так получилось. И к началу следующих съемок, где понадобится таскать на себе древнерусские военные доспехи и размахивать мечом, будешь нездоровым, тяжелым, мутным. Все-таки не тридцать лет и даже не сорок, под пятьдесят уже, хотя подтянут и моложав на зависть многим.

Глеб позвонил знакомой туроператорше Ксюше.

– На такой срок только пансионат какой-нибудь под Москвой, – сказала она.

– Не люблю. Еда столовская, со старичками на лавочке сидеть…

– Хотите оторваться? Тогда на Ибицу. Шикарно, дорого, куча красивых девушек. Но там меньше семи дней ничего нет. А на теплоходе не хотите? Вот у меня тут горячее предложение – Москва – Константиново – Москва. Есть двухкомнатная каюта, гостиная и спальня, телевизор, вай-фай, все дела. Отправление завтра, второго, возвращаетесь пятого вечером. Самое то! Берем?

– Народа много, глазеть будут.

– А где не глазеют? Сами виноваты, из телевизора не вылезаете. Я недавно ваш сериал смотрела, где вы следователь. Если честно, сериал не очень, но от вас я в восторге, как всегда. Вы классный! А народа немного, это двухпалубный теплоход, небольшой. Недавно обновили, вот, я вижу, отлично выглядит. И уютненько так. Мне вообще старые теплоходы больше нравятся. Панели деревянные, люстры. Стильно. Ссылку прислать?

– Верю на слово. И прямо завтра отплывать?

– В час тридцать дня, прибытие на теплоход за два часа. Берем?

– Берем.

И вот Глеб уже на теплоходе. Немного приятной суеты с устройством, преувеличенная вежливость персонала и, конечно, взгляды со всех сторон, перешептывания: «Демьянов? Точно Демьянов! Надо же! А правда, что он опять развелся? Правда, правда, в “Московском комсомольце” писали!» Глеб делал вид, что не замечает, напускал на себя вид отрешенности, замкнутости. На самом деле он человек общительный, веселый, доступный, но знает – публике покажи только пальчик, всю руку тут же отхватят. Надо уметь держать дистанцию.

И столик в ресторане себе выговорил отдельный, в нише у окна. Он был вообще-то на двоих, но его так задвинули, что перед ним мог поместиться только один стул.

Глеб сидел спиной ко всем, глядя в окно на медленно удаляющиеся многоэтажки Марьина, которые, возвышаясь над каналом, казались издали вполне симпатичными, и чувствовал умиротворение.

И все пассажиры прониклись плавностью и неспешностью движения, тихим, спокойным гулом моторов где-то там внизу, ходили неторопливо, говорили негромко.

Официантки разносили еду. Из-за спины чья-то рука поставила блюдечко с помидорно-огуречным салатом, миску с супом, тарелку с гречкой и куском курицы; на краю тарелки была горстка квашеной капусты с алой горошинкой клюквы. Сервис!

– Без вариантов? – спросил Глеб, косясь на синий передник официантки.

– К ужину можно заказать, а пока да, меню общее. Что-то не устраивает?

Он оглянулся и увидел, что официантка молода, стройна и красива. Глеб не уставал удивляться, когда встречал не просто красивых, а замечательно красивых девушек и женщин, заурядно работающих в магазинах, кафе и ресторанах, в салонах связи и других обыденных местах. Почему они тут, а не на обложках журналов, не на подиуме, не на сцене или экране? Они, как правило, улыбались ему, часто просили сделать с ними селфи, а потом хвастались фотографиями в «одноклассниках», «инстаграмах» и «вконтактах». С некоторыми дело заходило и дальше, что отчасти было причиной разводов.

– Здравствуйте, – запоздало сказала официантка и смущенно улыбнулась. Узнала.

– Здравствуйте, как ваше имя, царица?

– Нина.

– Ниночка, я птицу не ем, аллергия у меня. А гречку с детства не люблю.

– Хорошо, что-нибудь посмотрю.

Она ушла и вскоре принесла рыбную котлету с рисом. И капуста с клюковкой тут же, это уж само собой. Неумолимый сервис.

После обеда Глеб пошел к себе в каюту, вздремнул. Потом прогулялся по теплоходу, осмотрел салон в носовой части с плетеными креслами и роялем кабинетного размера, бар с красными шторами на окнах. Из любопытства спустился на нижнюю палубу и прошел там коридором. Несколько дверей были открыты, он увидел, что в каютах двухъярусные кровати, очень тесно, сумрачно, какое удовольствие путешествовать в подобных условиях, непонятно.

Потом поднялся на шлюпочную палубу. Здесь было пусто, сложенные шезлонги лежали стопками, никто на них не загорал – к вечеру задул сильный ветер, порывистый и холодный, будто осенью; по небу быстро, обгоняя теплоход, летели тучи, серо– голубые снизу и белые сверху.

На лавочке у перил лежала и дремала, вытянувшись, дымчатая кошка. Ветер ерошил ее пушистую шерсть, она изредка постукивала хвостом, будто отзываясь на порывы ветра, давая ему знать: да, ты дуешь, я чувствую, что дальше?

Глебу захотелось ее погладить. Он подошел. Кошка открыла глаза. Глеб протянул руку и сказал: «Кис-кис, хорошая моя!» Кошка села, подняла переднюю лапу и начала старательно вылизываться, словно показывала Глебу, что занята делом. Потом вскочила, мягко спрыгнула и неспешно пошла куда-то.

Стало скучно, Глеб вернулся в каюту. Лежал, смотрел телевизор, по которому крутили старые фильмы.

Тем временем за окном потемнело, тучи обложили небо, засверкали молнии, загрохотал гром, начался дождь. Не ливень, который быстро проходит, а потом все проясняется, – дождь ровный, нудный, долгий, будто в октябре.

Сейчас бы выйти на палубу, постоять, промокнуть и замерзнуть, а потом вернуться, принять горячий душ, одеться в сухое и чистое и выпить, коротко помечталось Глебу. Но нет, известно, чем это может кончиться.

Пришел капитан – в белой, наглаженной до стрелочек рубашке, благоухающий одеколоном и коньяком.

– Огромная просьба у пассажиров – выступить.

– Я вообще-то отдыхаю тут.

– Понимаем. Хотя бы полчаса. Очень просят.

– Что? Петь, стихи читать?

– Необязательно. Просто, как это называется, – творческая встреча.

– Вот вы – задаром работаете? Ведь нет?

– Понимаю. Мы бы рады заплатить, но у нас не предусмотрено. Если бы заранее знать. Но могу связаться с руководством, как-то увяжем вопрос.

– Нет. Дело не в деньгах. Нет настроя, понимаете?

– Жаль. А – посидеть немного со мной, с отдельными людьми? Выпить чего-нибудь хорошего? Я двадцать лет на воде, такое могу рассказать!

– Спасибо, тоже нет. Хотя… В такую погоду, наверно, пассажирам тоскливо.

– Именно!

– Ладно. В девять часов устроит?

– Идеально!

За ужином Глеб спросил подававшую Нину:

– Вы вечером что делаете? Часов в девять?

– Работаю.

– Разве? Ужин кончится уже.

– Убираем, посуду моем, на завтра все готовим. Мы тут и за уборщиц, и за поварих.

– Чтобы заработать?

– Ну да.

– А я небольшой концерт для пассажиров даю. В девять. Очень хотел бы вас видеть.

– Это приятно. Попробую.

Попробует она, с досадой думал Глеб, возвращаясь к себе. Нет чтобы вспыхнуть радостью, как обычно бывает: сам Демьянов на свое выступление пригласил! И ведь лукавит она, обманывает себя. Глеб очень даже разбирается в женщинах, он видел в ее глазах интерес. А еще затаенную какую-то печаль, подобную хронической болезни, к которой привыкаешь, но которая уже никогда не отпустит.

Не выдержит, придет, обязательно придет.

В девять он был за роялем, весьма приблизительно настроенным, но Глеб и играл приблизительно, аккордами. Зато пел хорошо, задушевно, предпочитая добродушные и лиричные песни из старых советских фильмов, сердечно умиляющие людей среднего и старшего возраста, а таких здесь было большинство.

– А вот скажите… – начал было кто-то в паузе, но Глеб тут же: – Нет, не скажу. Ничего не буду говорить, дорогие мои. В интернете моих разговоров полно, если кому интересно. Только петь буду – потому что хочется. Можете подпевать, кстати.

И подпевали, особенно когда Глеб завел «Подмосковные вечера». Безошибочная песня.

Но Нины не было. Глеб пел и ждал, а она все не появлялось. Заметил, что некоторые из тех, кто стоял сзади, начали исчезать. Да и в глазах сидящих появилось знакомое Глебу выражение усталого внимания. Он всегда хорошо чувствовал зал, улавливал момент, когда пора заканчивать. Но спел еще пару песен. Нина не пришла.

После концерта капитан жал руку, благодарил, зазывал к себе в каюту.

И Глеб пошел.

Предвидел, чем все кончится, но даже не колебался, наоборот, первую стопку махнул так, будто бросал вызов кому-то.

– Наш человек! – воскликнул капитан.

Был тут и пожилой старпом, и еще кто-то, была дородная раскрасневшаяся дама лет пятидесяти, то есть почти ровесница Глеба, однако ему она казалась старухой. Дама, к счастью, вскоре ушла, на прощание всплакнув и поцеловав сидящего Глеба в темечко.

Глеб сказал:

– А вот у вас официантка есть, красивая такая, Нина.

– Нина? Я их толком не знаю, набрали недавно новых, а что? – спросил капитан. – Понравилась? Пригласить хотите?

– Да.

– Сделаем! – бодро пообещал старпом. – Я знаю, про кого вы, тоже обратил внимание! – он скосил лицо набок и зажмурил глаз, изображая молодецкое подмигивание.

И ушел, и вскоре вернулся с Ниной, которая была в халате и наброшенной на плечи вязаной кофте.

– В чем дело? – спросила она, обращаясь к капитану. – Зачем вы меня позвали?

– Артист пообщаться хочет.

– Что?!

Глеб понял, что сейчас все может рухнуть, вскочил, подошел к Нине, очень аккуратно взял под руку.

– Нина, ради бога, простите, пойдемте, все объясню!

Он вывел ее на палубу. Но тут были окна кают, где многие еще не спали.

– Туда пойдемте, – он показал в сторону лестницы, ведущей наверх.

– Зачем?

– Все объясню!

Дождь прошел, но было еще сыро, прохладно. А ветер утих. Теплоход плыл по ночной реке почти бесшумно. Берега были окутаны лесом, молчаливым и темным.

– Слышите, какая тишина? – спросил Глеб.

– Вы что хотели? Мне вставать завтра в половине шестого.

Нина смотрела на Глеба отчужденно, с открытой неприязнью. Так смотрела перед уходом третья жена. Но она-то хотя бы имела причины, знала, почему так смотрит. А этой что плохого он сделал?

– Нина, вы не подумайте, я просто… – Глеб сбился. И вдруг спросил: – Вы замужем?

– Да.

– И дети?

– Дочь.

– И счастливы?

– Вы можете объяснить, чего вы хотите?

– Ё, да тебя я хочу, не видно разве! Смертельно, как никого и никогда! – от всей души воскликнул Глеб, хотя, возможно, это была фраза из какой-то его роли. Он столько их сыграл, что сам иногда не отличал, когда говорит от себя, а когда цитирует какого-то персонажа.

– Сочувствую, – сказала Нина. – Но это не ко мне.

– Вот только не ври! Я же видел, как ты смотрела на меня! Зачем себя обманывать? Сейчас я скажу честно. Слушаешь?

– Слушаю.

– У меня так уже было. Очень давно, я школу заканчивал тогда. Увидел в троллейбусе девушку. И – как удар током. Обморок наяву. Шел за ней до дома, как на веревочке. Потом познакомились. Потом сумасшедшая любовь, но я учиться уехал, она осталась. И как-то… Но я всю жизнь это помнил. Очень хотел, чтобы повторилось. И – ни разу. А тебя увидел – и опять. Как током. Обморок. Я серьезно. Ты понимаешь? Черт знает сколько лет ждал – и дождался.

На самом деле у Глеба никогда не было ни удара током, ни обморока. Того, что называют любовью с первого взгляда. Все любови начинались постепенно, сначала интерес к лицу и телу, потом понимание, что женщина подходит прочими качествами, что с ней, пожалуй, можно и пожить. Но он знал, что такое бывает, он этого хотел, он играл на сцене и съемочных площадках подобные эпизоды, поэтому вполне достоверно чувствовал себя в предложенных собой же обстоятельствах. Любая бы поверила.

Но Нина лишь пожала плечами:

– Сочувствую, но я-то при чем?

– При всем. Я смотрю на тебя, и знаешь что думаю? Что все мои роли, все мои фильмы, все мои спектакли, слава, деньги – все это ерунда. Все это мне не нужно, если тебя не будет рядом.

– Вы пьяный.

– Немного, да.

Тут он схитрил, пошатнулся, ухватился за что-то рукой.

– Нехорошо мне, если честно. Проводи, пожалуйста.

Она довела его до каюты, он опирался о стены, когда шел. Открыв дверь, споткнулся, упал, тут же встал, сел в кресло.

– У меня там… В холодильнике… Пожалуйста…

Нина пошла к холодильнику. Он вскочил, обнял ее сзади, поцеловал в шею, повернул к себе. Потянулся губами. Нина уперлась ему руками в плечи, а потом быстро и точно ударила кулаком в нос. Сразу же пошла кровь. Нина схватила со стола бумажные салфетки, прикладывала, а сама озабоченно оглядывала ковер под ногами – не запачкался ли?

– Сядь! Держи салфетку!

Она усадила Глеба в кресло, прижала его руку с салфеткой к носу.

– Больно! – вскрикнул Глеб.

– А не надо лезть! Ну, все? Успокоился?

– Ты мне не поверила? Я тебе от всей души, а ты…

– Хватит уже! Дай посмотрю.

Она убрала его руку с салфеткой, осмотрела нос.

– Кровь не идет. Жаловаться будешь завтра?

– Ты считаешь, что я…

– Я не считаю, а знаю! Клиент всегда прав, думаешь, я хочу штраф за тебя иметь?

– Я не прав. Я не буду жаловаться.

– И на том спасибо. Спокойной ночи.

– Постой!

– Чего еще?

Он долго копошился в кармане, будто там было много чего, но вытащил только телефон.

– Давай селфи сделаем. Иди ко мне. Только селфи. На память. Иди сюда, давай сделаем. Только селфи – и все.

– Спасибо, в другой раз.

– Нина, не бывает другого раза. Никогда. В принципе. Ладно, тогда я тебя сниму. И буду смотреть.

Он наставил на нее телефон, нажал, но вспышка осветила только спину Нины, которая отвернулась. И вышла.

Глеб достал из холодильника литровую бутылку виски «Jack Daniels». Он не собирался пить, он взял ее на всякий случай – угостить кого-то, например. По крайней мере, так он себе говорил, когда укладывал ее в чемодан.

Налил полстакана, выпил.

Среди ночи пассажиров разбудили истошные крики:

– Нина, я люблю тебя! Я всю жизнь тебя искал! Где ты?

Начали возмущаться, кто-то пошел к капитану.

Глеб тем временем забрался на шлюпочную палубу, пытался спустить на воду одну из лодок, но не понял, как это сделать. В бешенстве принялся хватать шезлонги и бросать их в воду. Прибежавшие капитан, старпом и палубные рабочие схватили его, он яростно вырывался, кого-то ударил. Пришлось связать.

Утром, причалив, сдали его вызванному заранее наряду полиции. Полицейские составили протокол. Старпом, присутствовавший при этом, упирал на материальный ущерб в виде трех безвозвратно утерянных шезлонгов. Глеб спросил, сколько стоят, старпом назвал сумму, до смешного незначительную, – по крайней мере, для Глеба. Он тут же заплатил.

Полицейские отвезли Глеба в Коломну, в отдел, где вполне мирно побеседовали, взяли штраф, законно осведомившись, нужна ли расписка. Глеб сказал, что не нужна, его отпустили.

Он тут же купил для поправки бутылку виски, тут же, в магазине, отхлебнул, вышел на улицу, остановил такси и сказал, что ему нужно в Москву.

Таксист был страшно рад такой выгодной поездке – да еще с таким пассажиром. Начал расхваливать сериалы и фильмы с участием Глеба, тот оборвал:

– Командир, извини, если будешь молчать до Москвы – доплачу. И без музыки. Хорошо?

– Хорошо.

Через три дня он сидел на коне, болезненно потея в древнерусском наряде, а отвратительно энергичный и бодрый режиссер кричал:

– Камера! Мотор!

Ленка и Настя

…Зимой Левицкий был скрытно влюблен в Дарию Тадиевну, а до нее испытывал некоторые чувства к Зойке.

И. Бунин. «Зойка и Валерия»

Неожиданно пришло сообщение от Елены: «Антон приезжай я тут схожу с ума».

Антон Ставровский, заместитель редактора популярного общественно-политического журнала, в это время был на совещании, не мог говорить, ответил письменно: «Что происходит?»

«Сказала же схожу с ума», – был ответ.

Смутило, что без запятых. Елена, даже сойдя с ума, синтаксический этикет соблюдет, она редактор все-таки. И поэтесса. Но поэзия не кормит, поэтому редактор. Правда, и редактура не кормит, зато есть муж Виктор Канцелевич, успешный телевизионный работник. Вернее, был.

Антон познакомил их пять лет назад. Он тогда сам имел виды на Елену, учитывая, что она была свободна. Хотел сделать для нее что-то доброе, позвонил школьному товарищу Канцелевичу: нельзя ли устроить для талантливой Елены Кадомцевой какой-нибудь эфир?

– У нас не канал «Культура», – ответил Канцелевич, – да и на «Культуре» со стихами не очень-то пробьешься, а жаль – женщина штучно красивая, высокого полета, сразу видно.

– Откуда тебе видно-то? – спросил Антон.

– В интернете, тут фотографии ее. Она и в жизни такая?

– В жизни лучше.

– Надо что-то придумать, – озаботился Канцелевич. – Ты меня познакомь с ней, мы обсудим.

Вот и поехали туда же, где Елена находится сейчас, на старенькую дачу ее мамы в Кратове. Канцелевичу было тогда двадцать шесть, но он уже вовсю строил карьеру. Елене было двадцать девять, ее дочери Насте – десять. Елена имела за плечами короткий брак с другом детства, от которого и родила Настю, потом два сумбурных года с довольно известным актером. Издала две книги стихов, удостоилась благосклонных отзывов критиков, появились и поклонники, восторженно встречающие каждую ее публикацию в журналах, в том числе сетевых.

За дачным столом, когда их угощали, Канцелевич тихо говорил Антону:

– Так не бывает. И умная, и красивая, и талантливая.

– Даже не пытайся, моя очередь!

– А ты откуда вообще ее знаешь?

– Работал в издательстве, встретились, подружились.

– Встречался с ней?

– Нет. Она замужем была.

– И что?

– Ничего.

– Это хорошо, что ничего. Фигура у нее, кажется, вполне себе. Сарафан этот, ничего не понять. Ты видел ее раздетой?

– Отстань. Да, видел, когда загорала. Фигура замечательная.

– Посмотреть бы. Я котов в мешке не покупаю.

– Кого ты собрался покупать, сволочь? И перестань так пялиться, неудобно!

Канцелевич не перестал, не сводил глаз с Елены, это видели и Настя, и мама Елены Татьяна Борисовна. И сама Елена, конечно, видела.

Канцелевич спросил, нет ли тут водоема – освежиться хочется.

Есть пруд, ответили ему. Небольшой, и вода красноватая, торфяная, но люди купаются, никто пока не отравился.

– Так пойдемте! – загорелся Канцелевич.

Он умел – и сейчас умеет – заражать энергией, всем захотелось, все пошли. У предусмотрительного Канцелевича оказались с собой плавки, а у Антона не было. Сидел на берегу и смотрел, как Виктор и Елена медленно плывут рядом и о чем-то весело говорят. А Татьяна Борисовна сидела на мостках, спустив ноги в воду.

– Все, Ленка влюбилась, – сказала Настя, не купавшаяся и редко раздевавшаяся из-за костлявой худобы и очень светлой кожи.

Она именно так звала Елену, когда говорила о ней с кем-то из близких и знакомых, – Ленка. Для себя же и посторонних – мама, конечно.

– А чего, нормально, – рассуждала Настя. – Женятся, братика мне сделают, Ленка от меня отстанет.

– Так уж и пристает?

– А то. Мало мне школы, репетиторы ходят каждый день. Английский, литература, математика. Она хочет, чтобы я выросла лучше всех.

– А ты не хочешь?

– Я и так лучше всех. Ты женатый?

– Нет. Есть подруга, но не живем вместе. Встречаемся.

– Герлфренд?

– Вроде того.

– А я думала, на Ленке женишься.

– Почему?

– Ну, так.

Настя угадала: Антон хотел бы жениться на Елене. Но не хотела этого она, а навязываться Антон не умел и не любил.

– Подрастай скорей, я на тебе женюсь, – сказал он Насте.

– Ты вот прикалываешься, а я запомню!

И запомнила, встречала Антона всегда словами:

– Мой жених приехал!

Через три месяца, в октябре, уже была свадьба. Канцелевич выглядел осчастливленным, Елена была прекрасной, Антон тосковал и напился бы, если бы не врожденная умеренность характера и потребностей.

Года три они жили благополучно, у них постоянно что-то менялось, и все в лучшую сторону – то квартиру новую купят, просторную, в центре, то Канцелевич подарит Елене машину, и она с азартом учится ее водить, то дом начинают строить в Подмосковье. Антон приезжал к ним редко, только по приглашению – на дни рождения и прочие праздники, усиленно за них радовался, а Настя ехидно спрашивала:

– Щеки не болят?

– Чего это?

– Так улыбаешься, будто тебе дантист пальцами рот раздвигает.

– Хорошее сравнение, молодец.

– Знаю, что молодец, а толку? Ты меня не любишь.

– Рано еще.

– Ладно, подожду.

А потом Елена начала регулярно звонить Антону. Как правило, ночью, после первой бутылки вина. Спрашивала напрямик:

– Как думаешь, у Канцелевича есть кто-то?

– Понятия не имею.

– А что он обо мне говорит?

– Ничего.

– Почему? Вы же лучшие друзья.

– Были. У него появились другие лучшие друзья. Большие люди. Да он и сам теперь большой человек.

– Но я-то тоже не маленькая. Меня в Гамбург на международную конференцию поэтов пригласили, ты знаешь?

– Теперь знаю.

– И мне один богатый дядька пишет из Израиля. Обожает мои стихи. Зовет в гости. Без мужа. Не старый, около пятидесяти. Слетать?

– Виктора спроси.

– Ему все равно.

– Я так не думаю.

– У нас месяц секса не было. И не жалко. Он никакой в этом смысле. Пять минут, и на бок.

– Лен, я не хочу этих подробностей.

– Ну да, ты же меня любишь. До сих пор любишь?

– Да.

– Досадно. Почему у нас не сошлось? Ты ведь и мужик отличный, мне Поля хвалилась.

– Какая Поля?

– Уже забыл? Твоя подруга прошлая. Или позапрошлая?

– А. Да, может быть.

– Какой скромный! Хочешь, я приеду к тебе? Прямо сейчас? Или ты не один?

– Я один, но не надо.

– Дурак. Я же не из жалости. Ты мне нравишься.

– Но любишь Канцелевича.

– Правда. Бред какой-то.

Эти разговоры длились по часу, по два, потом она умолкала – засыпала с трубкой в руке, прикончив вторую бутылку. Антон не отключался, слушал, как Елена дышит во сне. Дышала она тяжело, иногда похрапывала, и это похрапывание ему было до теплой нежности мило, казалось, что Елена – его жена, спящая рядом.

А этой весной они с Виктором расстались. Канцелевич купил Елене квартиру в Марьине, оставив себе ту, что в центре, и, конечно, загородный дом, в котором у него поселилась двадцатидвухлетняя звезда телеэкрана Мила Янис. Они еще не поженились, но отметили на новый западный манер помолвку, пригласив гостей. Антона тоже позвали. Он собирался придумать какую-нибудь отговорку, но вдруг позвонила Елена:

– Ты к Канцелевичу едешь?

– Вряд ли, мне некогда. А ты откуда знаешь про это?

– Все знают. Мила Янус у нас фигура для топ– новостей.

– Янис.

– Да знаю! Ты такой буквальный всегда, аж тошнит!

– Спасибо.

– На здоровье. Личная просьба – съезди к ним.

– Зачем?

– Посмотри, а потом скажешь мне, он в самом деле в нее влюбился или она его околпачила. Ты умный, ты поймешь.

– Не поеду.

– Поедешь. И я тебе после этого дам.

– Ты знаешь, что не возьму.

– Ну и дурак! Любой бы согласился. Я красивая, у меня фигура обалденная. Ты не представляешь, как тебе будет со мной хорошо. Умрешь от счастья, гарантирую.

– Не поеду я к ним!

– Поедешь!

И Антон поехал. Там было много знаменитостей, набежали фотографы, у Антона в глазах рябило от вспышек их камер. Канцелевич, Мила и гости охотно позировали, Антон слонялся со стаканом сока, через час, не выдержав, уехал. Из машины доложил Елене:

– Был, видел, ничего не понял.

– Как это?

– Лен, Виктор и Мила – публичные люди. Привыкли быть на виду. Привыкли так себя вести, что никто никогда не догадается, что там у них на душе. Видно только одно – они довольны собой и жизнью.

– Да? Ну да, наверно, ты прав. Искусственные люди. Фальшивый мир. Когда приедешь за расплатой?

– Ты вот хихикаешь, а могла бы сообразить, что мне больно это слышать, – с горечью сказал Антон. Сказал без надрыва, размеренно, медленно, а сам в это время нажимал на газ, прибавляя скорость, опасно обгоняя машины на двухполосной узкой дороге.

– Прости. Офигеть, как ты говоришь. Больно. Ты последний, кто так может сказать. Никому уже не больно. Только – дискомфорт. Меня любимый бросил, у меня такой дискомфорт! Мама умерла, я вся в дискомфорте! Кошечка сдохла, я так дискомфортирую! Есть такое слово?

– Нет.

– Будет. Ладно, я все поняла. Больше не пристаю.

И в самом деле, перестала звонить по ночам. В начале июня уехала с матерью и Настей на дачу в Кратово. Звала Антона на выходные, он пообещал, но тут навалились дела перед отпуском, готовили номер журнала в задел, то есть, получается, сразу два.

И вот сообщение. Схожу с ума. Без запятых.

А совещание все длилось.

Антон не выдержал, сказал, что отлучится на пять минут.

Вышел в коридор, позвонил.

Ответила Настя.

– Это я тебе писала. С ее телефона, а то мне еще не ответил бы.

– А с ума кто сходит?

– Ленка. У нее реально психоз. Ты можешь приехать?

– В чем выражается?

– Пьет и плачет. Третий день. А бабка лежит и стонет. А мне что делать?

– Для бабушки «скорую» вызвать.

– Вызывала, приезжали уже. Ничего особенного, дали успокоительного. Она всегда так, если что-то неприятное – ложится и стонет. Она так прячется от всего. Антон, пожалуйста, приезжай, а то я все брошу и сбегу!

– Потерпи, вечером приеду.

– Вот спасибо!

Антон выбрался из Москвы в девятом часу. Заехал в супермаркет, набрал продуктов. Подумав, при– хватил и вина.

Когда подъехал к даче, Настя тут же вышла. Сообщила:

– Спят обе. Вот бы до утра!

– Да, хорошо бы. Есть хочешь?

– Еще как! Со среды ничего не покупали и не готовили, одни макароны остались.

Антон зашел в дачу. Это была половина деревянного дома, построенного в шестидесятые, а то и в пятидесятые годы. Маленькие комнатки, стены в выцветших обоях, темно даже днем, потому что дача окружена соснами вперемежку с другими деревьями, все заросло диким кустарником – после смерти мужа Виктории Борисовны за участком никто не ухаживал. Вторая половина дома была переустроена и надстроена, хозяин отгородился высоченным забором, который прибавлял соседям сумрака.

Татьяна Борисовна спала на продавленном диване в строгой покойницкой позе – лицом вверх и скрестив руки. Елена была во второй комнате, лежала на кровати с металлическими прутьями и набалдашниками, зарывшись в скомканное одеяло. Из уголка рта на подушку тянулась нить, похожая на клеевую. Антон огляделся, ища салфетки или полотенце, не увидел, аккуратно промокнул лицо Елены уголком одеяла.

Потом устроился с Настей на небольшой застекленной веранде.

Настя соорудила себе огромный бутерброд с ветчиной, сыром, помидорными и огуречными дольками и салатом, полив все это майонезом.

– Смело! – оценил Антон.

– Я что угодно могу жрать, все равно буду тощая. Ты же видишь – Ленкины гены. Она яичницу с колбасой с утра ест, и хоть бы что. Мы давно не виделись, я классная стала, правда?

Это не было правдой. Настя стала именно тощей, а не стройной, в отличие от Елены. Глаза бледно-голубые, кожа молочно-белая, в веснушках. Мелкие зубы, тонкие губы, рыжие волосы. И два прыщика рдеют на щеке.

Антон спросил:

– Что произошло? Она была в норме вроде бы.

– Ну да, с весны стишки все писала, какие-то книги редактировала. Из стишков целый сборник составила – и все.

– Что все?

– Начала пить и мне эти стишки читать. Там о том, как она кого-то разлюбила, то есть ясно, что Виктора, и как ей теперь хорошо. И какой он ничтожный, и все в этом духе. А потом начала комментарии всякие. Как у них с Виктором все было и почему кончилось. С подробностями. Антон, когда у тебя дети будут, не говори с ними ни о чем личном. Им это не надо. Ну, вот как в школе учительница. Я знаю, что она учительница, а кто у нее муж или любовник, как она живет, какая у нее зарплата, мне это не упало ни разу. Она просто учительница. А мама – просто мама. И папа – просто папа.

– Кстати, почему ты отцу не позвонила?

– Какому отцу? Ты о ком?

– Понял. Ну, и что?

– И все. Пила и читала стишки, и про Виктора рассказывала, какой он идиот. Потом плакать начала. Пьет и плачет. Психоз полный вообще. И молча, главное. Лучше бы уж стишки. А потом бабка свалилась.

– Насть, чего ты их так? Ленка, бабка. Не любишь, что ли? – спросил Антон.

– Если бы! Если бы не любила, я бы счастливая была! Люблю. И они меня любят. От этого все проблемы.

– Разве? – удивился Антон.

– Конечно. Потому что все острее воспринимается, – по-взрослому сказала Настя.

Она вообще казалась очень взрослой, несмотря на свою пубертатную внешность. Настя сама это понимала и нарочно подпускала в интонации и слова подросткового косноязычия. Так многие ее ровесники делают, чтобы старшие не догадались, насколько дети уже выросли, и не потребовали от них полного ответа за слова и поступки, но у Насти была другая причина. Она иронично наигрывала подростковость, подобно зрелым женщинам, которые играют в девочек, – кто по неумному кокетству, кто забавляется, а для кого-то это способ испытать собеседника: если будет посмеиваться, всегда можно сказать – ты что, шуток не понимаешь?

– Нет, правда, – объясняла Настя, – и обижаешься сильнее, и ругаешься до ненависти просто. А если обнимаешь, то задушить хочется. Или укусить. У тебя так бывало?

Антон подумал, что нет, не бывало. Кивнул и сказал:

– Да, конечно.

– Значит, понимаешь. Она вот меня натаскивает постоянно, чтобы я была самая умная и образованная. И я стараюсь. Зачем? Чтобы любила? И так любит. Но ей этого мало. Мы вот на пруд ходили, я решила тоже искупаться. Никого не было, вечер. Днем я на солнце не рискую, ты же знаешь. Разделась и вижу – она на меня смотрит так… Ну, с таким как бы отвращением, что ли.

– Перестань.

– Ну, с сожалением или… Не знаю. Она бы хотела, чтобы я была офигительная. Как она. Она же перфекционистка тотальная. Ей надо, чтобы все ее считали самой гениальной поэтессой. Чтобы муж на руках носил и кофе в постель подавал. Чтобы в электричке узнавали.

– Она на электричках не ездит.

– Теперь ездит, зимой воткнулась на стоянке в кого-то. И хорошо воткнулась, весь перед всмятку. Короче, ей надо, чтобы все было идеальное. И я чтобы была идеальная. Чтобы все говорили: ой, какая у Кадомцевой дочь красивая! А я урод.

– Настя…

– Ты-то хоть не ври. Урод полный я. Папаше спасибо. Я бы эту кожу с себя целиком стащила и новую заказала, если бы можно. И сухая страшно. Вянет. Я увядаю уже, прикинь. Мне шестнадцати еще нет, а у меня морщинки уже на глазах, на шее, на животе даже. Показать?

– Не надо.

– И пятна родимые везде, будто меня птички обкакали. И она из-за этого страшно переживает. И не умеет этого скрыть, дура.