Текст книги "Судоходство в пролет"

Коммунальный мемуар

У меня богатый опыт проживания в коммунальной квартире.

Вспоминал тут зачем-то. Без особенной ностальгии – разве что по молодым годам. В соседях у нас была пролетарская семья: Наташа и Сережа. И их дегенеративное потомство, выросшее в наркоманов и созвавшее в нашу квартиру всю окрестную гопоту.

Наташа и Сережа много пили. Я помню, как Сережа еще только женихался к Наташе, которая уже ходила с колоссальным животом, внушавшим страх. Наташа сидела на подоконнике, что на лестничной клетке, и осоловело улыбалась, благосклонно гладя Сережу по голове. Сережа стоял перед ней на коленях. В животе ворочался Чужой, намеревавшийся вылупиться.

Потом готовая к опоросу Наташа заснула в сортире, и пришлось выламывать дверь.

Они сочетались браком, и начались раздоры. Наташа умела рычать. Однажды Сережа вернулся с Кировского завода, будучи не совсем в уме, и Наташа рычала: «А обещал, что пиво вместе пить будем!…»

Она поволокла Сережу в ванную. Оттуда Сережа, захлебываясь, невнятно блажил: «Не надо шею! Не надо шею!…»

Еще Наташа готовила пищу. Тарелка с какими-то овощами в муке простояла на кухонном подоконнике месяц, наполнила кухню миазмами, и у моей маменьки лопнуло терпение.

Она смахнула тарелку с овощами и мукой на пол.

Потом принесла наташиного кота Джерри и потыкала егойными лапами в муку, как будто это он разбил и наследил. Для достоверности она походила джерриными мучными лапами и по своему столу.

Наташа пришла, увидела и восклицала в итоге: «Ах, Джерри! Ах, шалун!»

Потом она пафосно взрыкивала: «Джерри! Мы с тобой одной крови – ты и я!…»

Вуду

Вектор и динамика развития шестого «Г» класса меня вполне устраивают.

Малыши играют в вуду, вырезают фигурки, пишут имена друг дружки и протыкают булавками. Но сегодня им подвернулось кое-что поинтереснее.

Кто-то принес в их класс предвыборную листовку с коммунистическим приветом-портретом Зюганова.

Сначала привета-портрета разрисовали, потом он попал в руки моей дочуре. Были выколоты глаза и ноздри, отрезан лоб, но не до конца. Ходила и щелкала лбом по нижней части, как на съемках, приговаривая «Дубль-два».

Потом портрет снова пошел по рукам и по завершении цикла от него осталась жопа с ушами, в плачевном состоянии. Порванная на английский флаг.

…Возле метро я приметил агитатора в красном балахоне.

– Вон еще Зюганов, – показал я дочуре. – Иди, попроси.

Дочура пронзительно взвизгнула, подскочила к агитатору и выхватила у него портрет. Агитатор откровенно растрогался. Да и сам кандидат, я думаю, прослезился бы, если бы увидел, и начал бы фантазировать на тему растущей смены. Пока сверлящая боль в черепе не вырвала бы его из плена галлюцинаций.

Зимняя сказка

Гусь – литератор.

Его зовут немного иначе, и он не столько литератор, сколько пониматель и преподаватель литературы. Он преподает ее в дочкиной школе, но доча пока еще не доросла до Гуся, потому что он занимается старшими классами.

Он ходит с мешковатым лицом и в мешковатом костюме – в одном и том же круглый год, и спит в нем, вероятно. Остатки волос он стрижет под горшок. У него расходящееся косоглазие и нервный тик на фоне высокомерия: моргает глазами в мгновения пафоса. Говорит Гусь фальцетом.

Гуся смертельно оскорбили. Он написал для девятого класса новогодний сценарий. Послушав, девятый класс отказался и от Нового года, и от елки, и от всего. И ушел от Гуся.

Гусь неистовствовал в учительской. Он пронзительно визжал:

– Такой сценарий! Такой сценарий! У меня там елку украл Ленин…

Контактный Сервис

По случаю перманентной любовной энергии, которая прет, дочура поломала и разбила в школе какие-то цветы в кадушке, а директора вынудила отобрать мобильник и спрятать в сейф. И я решил, что это все заслуживает поощрения, надо сводить ребенка хоть на Машину Времени, что ли.

Пошли в ларек, который театральная касса. Я засунул в отверстие голову, и продавщица восторженно взорвалась.

Это было говорильное, словоохотливое устройство. Оно расписывало мне, как любило и любит Машину. Речь струилась беспрепятственным потоком, вихрясь барашками и закручиваясь в водовороты, но было мелко, мне по щиколотку. Немного обескураженный натиском, я молча смотрел на билетершу и решал, не позвать ли ее в кино. Она бы пошла сто процентов, поэтому я решил, что не позову.

Дочура стояла в сторонке, согнувшись в дугу от хохота.

Дальнейшее показало, что я был прав насчет кино. Продавщица стала советовать мне Стаса, что ли, Михайлова.

– Не знаю такого, – буркнул я в затянувшемся ожидании билетов.

Она объяснила, что он очень похож на Серова и Кузьмина.

– У него есть такая песня – «Свеча», – сообщила она доверительно. – Женщины валятся замертво! – Она сделала жест, из которого было ясно, что женщины не просто валятся замертво, но и вообще уже больше никогда не встают.

– Я не женщина, – сказал я сдержанно.

– Неважно…

Купчино

Мистика бывает однонаправленной.

Сегодня был не мой день, ничего-то мне не удалось из намеченного. Все потому, что я вышел из квартиры и вернулся. За папиросами. В моем случае эта вот мистика работает безотказно: все будет плохо.

А моя собственная мистика с предохранительным плеванием и стучанием не работает никогда. Двойной стандарт.

Ну, ладно. Нынче меня занесло в ебеня, с нулевым результатом. Питер – город не самый большой, я даже не скажу, что он такой уж мегаполис, но ебеня в нем есть. Хуже всего Купчино – да простят меня мои тамошние земляки. Ничего общественного, только личное.

У меня в этом районе почему-то не отработан гештальт, хотя мне не очень понятно, что же такое особенное я отработал в других районах. Какая-то незавершенность. Страшные, леденящие проплешины – пустыри, что на Загребском бульваре или Дунайском проспекте. Ветер пронизывает до костей, да еще дура моя отставная, набитая, незадолго до расставания выкинула мою меховую шапку. Глазу не за что зацепиться, ориентиров никаких. Про небоскребы поют, что «а я маленький такой», ну так то небоскреб, с ним можно сопоставиться – хоть и не в свою пользу. А здесь ты вообще никакой, и волокёт тебя куда-то.

Очень хочется немедленно построить что-нибудь на этом пустыре. Хотя бы вонзить эту самую газпромовскую елду. Местечко возле Охтинского моста для нее все равно что стринги, а Купчино – просторные семейные трусы.

Зима

У нас как будто зима – обрыдаться, первый признак весны. Снежок, ледок, холодок. Я это ненавижу, как дедушкины кальсоны – их нет у меня, просто образ не отступает.

Лыжи с коньками при одном воспоминании о них вызывают содрогание. И чем отреагировать на сезон? Можно, конечно, пойти на двор и скатать там снеговика. Чтобы тот стоял и пялился на мое окно с немым укором: ну ты и мудак, демиург дивный – мне же теперь пиздец.

Всякие лубочные картины вызывают у меня зубовный скрежет: тройка с бубенцами, трактирЪ, блЯны, торжествующий крестьянин на дровнях, мороз и солнце. Яблоки на снегу, конские. Это я к тому, что завтра мне снова предстоит удалиться в купчинские ебеня – надеюсь, что с результатом. И вот не было бы метро, а были бы дровни или тройка вороная-пегая-чалая, и сидел бы я в шубе, завалившись в санях, да покрикивал бы каркающим голосом на индифферентный тулуп в качестве машиниста. Это же лучше выстрелить себе в сердце из дуэльного пистолета, шепча на прощание «степь да степь».

Какой-то романтический мазохизм эта зима, право слово. Смотрел недавно старое кино про полярников, так они там перемерзли все к чертовой матери, и было им чрезвычайно хреново, однако к финалу вдруг наступило ликование: музычка, айсберги, великолепие пионерства, заманчивость героизма. По мне так куда лучше экваториальные тропики, там сразу сдохнешь от присутствия неизвестных науке гадов.

Зеркало русской революции

Навестил ослепительное местечко: Собес. Маменька попросила меня получить там нужную и важную бумагу.

Сегодня Собес оказался гостеприимнее, чем два дня назад: был открыт. Бумагу мне, конечно, не дали; я на другое и не надеялся, так что обошлось без фрустрации. Но приняли к сведению мою в ней (в бумаге) потребность и пригласили заходить еще.

В коридорах я щурился на длинные очереди; все стоят за талончиками на получение права стоять за талончиками, дающими право занять очередь и записаться в очередь на протезирование подбитых ангельских крыльев. У крыльев сломалась шейка бедра.

Я подумал, что Лев Толстой не напрасно боялся старости и хотел застрелиться в молодости. Он предчувствовал, что у него впереди Собес. Дожив до нужного возраста, он уж и спятил совсем – написал «Воскресенье», да изобрел новую религию, а в Собес его все не звали, но вот пригласили в итоге, и он пошел. Надеялся приобрести льготу: пакет гречи в сочетании с банкой горошка. Ушел из дома, когда все спали, чтобы быть в очереди первым, и заблудился насмерть.

Эпидемиология любви

На днях я подумал, что у моей сетевой знакомой вышла описка, когда она написала про фильм, снятый по роману Маркеса «Любовь во времена холеры». Ибо не холеры, а чумы! Чумы! Во всяком случае, в русском переводе.

Но вот иду сейчас и вижу афишу: Во времена холеры.

Все во мне протестует. Потому что во времена холеры никакой любви быть не может. Холера – заболевание, сопровождающееся неукротимым поносом, и любовь в ее времена гораздо хуже, чем во времена дизентерии, метеоризма и старческого маразма с недержанием всего.

И лечится это непрерывным поглощением жидкости, так что вообще труба.

Чума, конечно, тоже бывает некоторой помехой любви, но любовь в ее времена реальнее. Не побоюсь сказать, что заразиться чумой на пике любовного акта – это даже в известном смысле геройство и самоотверженный подвиг. В отличие от гонореи – не знаю, почему. И там, и там микробы.

Прекрасные маршруты

Еще немного про учителя литературы из дочкиной гимназии, по прозвищу Гусь. Он не только пишет новогодние либретто про Ленина, похитившего ёлку, но и вообще веселит публику фактом своего существования.

Он еще водит старшеклассников гулять по Невскому проспекту. Можно только поаплодировать, честь ему и хвала. Литераторы – народ креативный в тех редких случаях, когда болеют за дело. Есть, правда, один нюанс: он водит старшеклассников на Невский еженедельно, после 7—8 урока, в любую погоду.

– Дождик же! Ливень!…

Визгливо:

– Я иду с учениками гулять по Невскому проспекту!

Не слишком далеко от Электросилы, но все-таки нужно на метро.

И вот хлещет дождик, воцаряются град, снег, мор и глад, а литератор идет по Невскому проспекту и что-то бубнит, а все плетутся за ним, из недели в неделю, иначе он поставит два. Никто никуда не заходит, нигде ничего не ест. Идут. Потом литератор загоняет детвору на какое-нибудь возвышение и снизу фотографирует. Или кто-то другой фотографирует – их на верхотуре, недоумевающих сильно, и его внизу, маленького, глядящего вверх, сверкающего лысиной.

…Нас, помню, тоже повезли в 9-м классе осмотреть Пушкинские Горы.

Среди нас был ученик Баранюк.

Стояла золотая осень. Нас выстроили кругом на какой-то площадке, литераторша сняла очки и принялась, вдохновенно ими размахивая, читать стихи про унылую пору. Вдруг она замолчала. У нее наступило очей очарованье. Мы хорошо знали, чем чреваты такого рода паузы. Она пошла пятнами и молча стояла, рука с очками повисла в воздухе. Испепеляющий взгляд сверлил нечто за пределами ведьминого круга.

Там был Баранюк. Он увидел лягушку. И у него тоже моментально очаровались очи.

Он вскинул руки, как мультяшный персонаж, скрючил пальцы и начал артистически-медленно, чтобы всем было видно, подкрадываться к лягушке. Мир перестал для него существовать.

Призрак Пушкина понял, что его земная миссия наконец-то завершена. И с облегчением отлетел, дабы упокоиться навсегда.

Учиться, учиться и учиться

Вот когда умер Сталин, мой будущий прошлый тесть чрезвычайно расстроился. Ему было 13 лет.

И он хотел стоять в почетном карауле.

Но там разрешали стоять только тем, кто хорошо учится. Об этом всем специально объявили. И тесть поднатужился что было силы, и получил четверку или две, вместо обычного для него.

И постоял в почетном карауле.

Я вот думаю: хорошо бы и нашим деткам приподнять успеваемость.

Всадники

С утра пораньше – острое желание побыть в санатории.

И чтобы меня там никто особенно не лечил, а только систематически интересовались моим мироощущением, а я бы задумчиво всех изводил обстоятельным ответом – показательно волновался бы: адекватны ли мои объяснения их умственному уровню? возможно, он слишком высок… мне следует подыскать метафору поярче… я замолкал бы надолго, морщил лоб, пощелкивал пальцами, а они бы ждали, от души желая мне вечной немоты и вечной мерзлоты…

Дело должно происходить зимой или осенью. Весна – она не для жителей санатория, сплошное напоминание и расстройство, а летом там очень шумно и не понять, кто смертельно болен, а кто приехал на блядки.

Зимой же там все бесконечное и безмолвное. Никого-то нету на километр вокруг. Отдыхающий ползет, как черное насекомое по белому бумажному листу. Останавливается передохнуть, пытается в трогательном заблуждении надышаться оздоровительным воздухом.

А осенью он бродит такой же черной вороной среди палой листвы.

Однажды я постоял на балконе в таком санатории. Заглянул туда в гости к человеку, которому лучше было таскать мешки, а не отдыхать хрен знает от чего – и жил-то он по соседству, но соблазнился готовой кашей и бесперспективными танцами. Я стоял и с высоты полета птиц средней дальности смотрел на пустынный берег залива. Там тоже никого не было, только какие-то одинокие всадники – на лошадях, вообразите. Промчались, бесшумно разбрасывая мокрый песок и вызывая печаль и зависть без желания присоединиться.

Потом я оглянулся и осознал, что номер двухместный. Соседи. Вот об этом я не подумал. На одноместный номер мне никогда не хватит, так что я дешево отделываюсь, никуда не уезжая и не поселяясь.

Самсоны и Фонтаны

У нас оживление: Открытие Фонтанов.

Все же знают, что это такое специальное питерское блюдо, когда Фонтаны открываются. Это означает лето. Но до недавних пор смотреть на это приходилось ездить к черту на рога, в Петродворец, где я проработал три года и точно знаю, что ничего-то в этих Фонтанах такого особенного нет. Версаль версалем. Все слизано под кальку, разве что карпов нету – очевидно, дохли они, а то и подъедали этих карпов крепостные мужички с бабами.

Но нынче ехать никуда не нужно. Фонтаны у нас во дворе.

Эти точно ниоткуда не содраны. Они суверенны и самобытны.

Выйдя с утра из дома, я их увидел. Они весело били-струячили, их было четыре. Они эманировали от длинной дырявой кишки, которая – я не поленился пойти и разведать – вела из подвала одного дома в подвал второго. Они зарождались в ней, отметил я с ликованием пионера-исследователя из романа какого-нибудь Обручева.

В двух местах гейзеры были прикрыты дощечками. Машины с варварами-вандалами за рулем давили культурное достояние, сбивали дощечки, и гейзеры возрождались с удвоенным ликованием. Под один я попал, и он оросил меня, и я смеялся, как дитя.

Я умею прыгать через лужи, да.

Лужа тоже была. Маленькое море. Большим оно и не могло быть, потому что наш двор тоже маленький.

Аттрактанты

На закате моего гербалаевского служения контора разродилась новыми продуктами. Это были духи. Я никогда с ними не работал, потому что духи, во-первых, глубоко чужды мне как явление, а во-вторых, у них был девиз. У каждого флакона, мужского и женского. Это меня сильно раздражало. Можно было пойти дальше и снабдить духи гербом и гимном, и принимать пионеров как в лучшие друзья духов, так и в сами духи. Я не помню этих девизов. Могу лишь сказать, что они были универсальны и могли применяться по отношению к чему угодно.

Гербалаевы клялись, что духи обладают гипнотизирующим действием. Что стоит ими облиться, как все вокруг сперва упадут, а потом бросятся догонять, на ходу расстегивая штаны от возбуждения. Как мужчины, так и женщзины – в зависимости от того, какой флакон.

На презентации миллионер Исраэль Кляйн, приезжая звезда, в советском прошлом – радиофизик, повыдергивал на сцену из зала прядильно-ниточных ткачих, облил их духами и отшатывался, в изнеможении прикрываясь локтем и держась за сердце.

Меня однажды тоже облили силком, но никто не упал и ничего не расстегнул. Очевидно, мое окружение было более падким на спиртосодержащие летучие вещества.

А потом Гербалаев выпустил антидепрессант. Его я вообще не успел увидеть, ибо расстался с Гербалаевым. Антидепрессант был носовым спреем. Достаточно было побрызгать в нос – и депрессия испарялась.

Я долго мучился над загадкой: что же там?

Спросил у своего коллеги, циничного и флегматичного доктора С.

Тот пожал плечами, недоумевая, что же тут непонятного.

– Кокаин…

Касьян

Вчера зашел разговор о приметах.

И я вспомнил Касьяна.

Многие ли знают, кто это такой? Лично я не уверен, что знаю доподлинно. Может быть, он многолик и вездесущ, а мне известна лишь городская версия.

Эта народная примета шароебится под лестницей и жрет водяру, как барсик.

С Касьяном меня познакомила бабушка. Странное дело – они с дедом не пили, но водки был полон дом. Она была рассована повсюду, и в дни застолий подвигом и честью считалось выклянчить ее, а если не давали – обнаружить и тихонечко обезвредить.

Потом, когда наше молодое семейство потеснило старичков, ситуация изменилась. Стало весело. Старички осуждали, однако бабушка однажды многозначительно предложила мне выйти на лестницу и плеснуть там из рюмки водкой. Я удивился, и бабушка поджала губы:

– Касьяну, – сказала она сухо.

Подробностей я так и не добился.

Тем не менее я достаточно долго следовал этому совету. Обычно это случалось на пике веселья, сопровождалось хохотом и прочими эманациями. Жизнь у Касьяна наладилась. Временами мне чудилось, что я его слышу – под лестницей, как он там хрюкает и ворочается. Я никогда не задумывался, что же будет, если Касьяну не налить.

Потом я перестал ему наливать, и в моей жизни произошли многие неприятности.

Но Касьян успел-таки взять свое. Касьянов в нашем дворе развелось видимо-невидимо, они встречаются и под лестницей, и где угодно еще. Им кто-то систематически наливает, это ясно, и они полтергейст, потому что иначе давно бы умерли, да и денег у них не может быть.

Весна

7 марта.

Дочура сердито катится по проспекту, несет букетик тюльпанов и воздушный шарик.

– И кто же тебе это дал?

– Мамы! А знаешь, что подарили?

– ???

– Басни Эзопа! Меня от них уже блевать тянет!

– А мальчики?

– А что – мальчики? Сожрали торт и поздравили друг друга с 23 февраля! Надо отмечать день трансвестита…

Плие

Дочуре преподнесли сюрприз. Ее повели на халявного француза из Гранд-ОперА, который зачем-то давал мастер-класс. Он был солист.

Повели без меня.

Иначе всем было бы очень плохо.

Сюрприз оказался так себе. Гранд-Опера расхаживал и прихватывал мальчиков из Вагановского училища. Зачем им понадобилась ОперА – непонятно. Но он им показывал разные штуки из категории па, которыми сопровождается ОперА.

Он был в трико, до синевы напряженном спереди, а в междужопии почему-то свисала веревочка.

– Р'аз-два-т'ри!… – грассировал ОперА. – Плие, плие…

Помимо дочуры, в партер заманили еще и ее подружку с мамой-медсестрой. Медсестры – это особенная умственная публика, я всегда это говорил.

– А пусть он нам что-нибудь спляшет, – вдруг возмутилась из партера мама-медсестра.

Хотела, что оперное сольное Гранд ей плясало.

Красная Шапочка

Ребенок посетил перформанс, который давали французские актеры. Гастролеры драматургически читали сказки какого-то швейцарского гнома-кантона. Вот одна, самая первая.

Жила-была Красная Шапочка. (И дальше все по тексту, так что начало можно опустить. Переходим сразу к событиям в доме бабушки).

Войдя в дом, волк начал есть бабушку. Бабушка была очень большая; волк ел-ел и не доел, остатки бабушки он положил в холодильник и лег в постель.

Тут пришла Красная Шапочка и заявила, что проголодалась.

– Возьми в холодильнике мяса, поешь, – сказал волк.

Красная Шапочка полезла в холодильник и стала есть. А котенок увидел и запищал:

– Не ешь, Красная Шапочка, это твоя бабушка!

Шапочка удивилась:

– Что он такое говорит, бабушка? Он говорит, что я тебя ем…

Волк:

– Не обращай внимания. Там есть еще кровушка, попей…

Красная Шапочка стала пить кровушку.

А котенок ей говорит:

– Не пей кровушку, Красная Шапочка, это кровушка твоей бабушки!

Волк:

– Не слушай. Напилась? Ну, теперь снимай платьице. А теперь туфельки. А теперь рубашечку.

– А зачем?

– А затем, чтобы лечь ко мне в постельку.

Ну, Шапочка была послушная и легла. И спрашивает:

– А почему у тебя такие лапы? шерсть?

А все, мол, для того-то и для того-то, такая вот я.

И в итоге:

– А чтобы тебя съесть.

И съел Шапочку, как вишенку.

Да, деталь: перформанс разворачивался в музее-квартире Достоевского.