Текст книги "Судоходство в пролет"

Спи, моя Светлана

Вот опять. Былое, полузабытое, но снова нетрезвое.

В пятницу вечером ленинградское объединение «Светлана» расписалось в получении канистры-цистерны. Пригнали тридцать тонн спирта.

В понедельник утром канистры не было. Ни тридцати тонн, ни тридцати граммов.

Как? Как?!

На выходные все было опечатано.

Локомотива нет. Не предусмотрен.

Да к тому же – количество. Тридцать тонн!

ИСКАЛИ НЕДЕЛЮ. Везде. В подвалах. На чердаках. Под землей. В небесах. Пока не нашли.

Пока не поймали на проходной несуна, который и нес-то себе на ужин маленькую канистрочку.

Что же было?

А был штабель досок, за углом, на каких-то задворках империи.

Итак, мы получаем: 30 тонн спирта плюс 12 тонн платформы толкали вручную. Штабель немножко разобрали, повынимали оттуда лишние доски, изнутри. И в штабель закатили спирт.

Токари выточили кран попроще и ввернули, так что стало: закрыл – открыл. Без крана там было никак не попить, какие-то инженерные помехи.

Подсчитали убытки: осталось 10—12 тонн.

Заря новой жизни: первичная инициация

Во всем уместно обнаружить плюс.

Поскольку документы на развод уже подготовлены, жена открыла мне высокую истину и возвела на очередную ступень посвящения. Я был инициирован в операторы стиральной машины.

Теперь, вообразите, я в состоянии ею пользоваться, и в настоящий момент она стирает мой носок.

Машина немецкая и делает это безропотно, со смирением тирольской коровы. Кроме того, мне объяснили, что возможны стиральные порошки для цветного и белого белья. Но самое сверхъестественное заключалось в том, что не всякое цветное белье является таковым. А вот разницу от меня скрыли. Очевидно, мне предстоит еще один, заключительный этап.

Пока что я тупо держу в одной руке ярко-красные штаны, а в другой – полосатое кухонное полотенце. Я пытаюсь проникнуть в их микроструктуру и увидеть астральное различие, но взор затуманивается, а разум пятится.

Психологический чай

Только что в универмаге я сделал открытие: для всякого самопознания и самосознания нужно пить чай.

Долго стоял и рассматривал чай «Алексей».

Все замечательные качества Алексея перечислялись ниже мелким шрифтом. И они, разумеется, передаются каждому, кто выпьет этот чай, особенно Алексею.

Рядом стояли ничуть не худшие Борисы и Николаи, но в каждом была своя положительная изюминка.

А вот на лицо они были все одинаковые: Аполлоны. Классические древнегреческие.

Поэтому я не стал покупать чай.

Осознавать наличие в себе аполлонического начала, конечно, очень приятно, но я хотел бы, чтобы отразилось еще и дионисийское.

А иначе это розовая водица, а не самоуглубленный чай.

Поэтому самоуглубленные сорта чая с дионисийской составляющей продают в другом отделе.

Преломление

В продовольственном магазине – конфликт.

Повод и суть: ливерная колбаса, если ее завернуть в целлофан, становится не такой зеленой. Или не такой белой. В общем, меняет цвет.

– Нет! мне в упаковке не надо! вон, вы этому дали…

Кивает на огромного деда в маленькой кепочке с микроскопическими подъемными ушами.

– Господи! Да я нарочно завернула заранее, чтобы легче было!…

– Нет! Не надо мне… Она вон цвета другая.

Продавщицы, между собой: «Побереги мозги, Света».

– Вот! Держите…

На весах – обнаженная колбаса. Без целлофана.

– Я же вижу, совсем другой цвет!

Одобренную колбасу заворачивают в целлофан, вручают.

– Ну не такая же она! Смотрите, цвет совершенно не тот! Вон, вы этому какую дали…

– Идите, идите! В чужих руках всегда толще!

Господи, господи.

Последний день

Сновидениями я делюсь довольно редко, ибо это дело частное, но сегодня случилось очень показательное.

Я даже проснулся, ужасно расстроенный, но потом ничего. Самообладание вернулось, хотя я не очень понимаю это слово и его смысл.

Во сне мне должны были удалить печень, чтобы пересадить ее моей больной тете. Печень моя, как я подозреваю, не подарок, и может только наделать дополнительных бед, но окружающие решили, что ничего.

Я и сам на это согласился, и бумаги подписал. И все вокруг, включая друзей и близких, нисколько не возражали и даже активно участвовали.

То, что со мной придется проститься, вызывало у всех сожаление, но не больше.

И вот мне сделали укол наркоты, которая не подействовала. И стол уже подготовили операционный. Но отпустили ровно на сорок минут погулять и проститься с друзьями.

Я и пошел, с костылями, потому что левой ноги у меня тоже уже не было. Ее не отрезали, а как-то хитро отстегнули в коленном суставе, благо она тоже должна была пойти в какое-то дело (чуть не написал – в ход), а мне уже ни к чему. Вот все, что было во мне интересного: печень и левая нога.

Я погулял по городу, простился с парой приятелей, очень мне сочувствовавших. Заглянул в Союз Писателей, посоветовал подвыпившему Валерию Попову, его председателю, быть осторожнее и вообще. Он обещал мне. Я послушал начало заседания, дальше уже времени не было. Третий приятель зачитывал мой некролог нескольким писателям, которые впервые обо мне слышали.

Пора было ехать в больницу. Я загрузился в трамвай, и ко мне подошел кондуктор.

А я, скажу по секрету, предпочитаю показывать поддельный документ (это уже не сон, а явь).

У кондуктора возникли сильные подозрения. У меня было много проездных документов, половина из них – на мою фамилию, а половина – не то на Ищенко, не то вообще на Ющенко.

Мы стали ссориться, ругаться. Я отчаянно доказывал, что это все я и имею право ехать.

И сон плавно угас.

Как это все печально: в последний свой день, на пороге героического донорства последнее, что я делаю – ругаюсь с кондуктором в трамвае.

Заря новой жизни: инициация продолжается

Затеял я давеча купить себе презерватив: вдруг понадобится?

Как оказалось впоследствии, не понадобился.

Но речь не о том. Я вообще не очень интересуюсь этим товаром и вижу в нем самонадеянную попытку убежать от судьбы. Убежать от нее, вопреки расхожему мнению, можно. Мне так кажется. Но она возьмет свое в другом месте и в другой валюте. А потом объяснит, что так и было задумано при сотворении мира.

Короче говоря, я растерялся.

Чего там только нет! С усиками, со жгутиками, с лапками – это еще понятно, хотя тоже неправильно, потому что расхолаживает и снимает ответственность за важные составные части процесса. Взваливает ее на жгутики. Но там же еще со вкусом малины лежат, шоколадные, лимонные, клубничные и какие угодно еще, с пупырышками. Если поискать, наверняка найдутся с укропом и луком.

Дама пожаловала жрать или чем заниматься?

Пора и кондитерам дать достойный ответ в отношении формы своих изделий. И ботаникам-селекционерам, мичуринцам, чтобы выращивали правильного вида плоды.

Тогда приглашение зайти попить чаю окончательно обнажится, являя свой подлинный смысл.

Позднейшее дополнение: когда я обнародовал этот текст, мне прислали письма с фотографиями из Роттердама и Амстердама. Я безнадежно отстал от времени, все уже есть.

Котировка валют

Ходить с женщиной в магазин – невыразимое мучение. Неважно, какой это магазин – парфюмерный, обувной или секонд-хенд. Женщина, пока не обнюхает и не потрогает все, до чего сумеет дотянуться, не успокоится. В итоге она купит то, чего вообще нет на витрине, или то, что стоит в самом дальнем углу.

Это у них, конечно, половое-гендерное стремление к отбору. Мужчины не так разборчивы. Когда я прихожу в магазин, я беру первое, что увижу, и быстро выпиваю или съедаю.

А тут от духов и лосьонов мне сделалось дурно.

Ко мне незаметно подрулила милая девушка, я не успел вовремя отскочить. Она сунула мне под нос не то бумажку, не то тряпочку, и прожурчала:

– Попробуйте настоящий мужской аромат…

Я шарахнулся от нее, как черт от ладана, и проскрежетал, что нахожусь здесь по принуждению.

…Светлый воскресный момент: сводил дочку на каток и понял, как все-таки хорошо быть писателем. Пригодилось.

Потому что за коньки хотели залог: либо полторы тысячи рублей, либо водительские права. Ни того, ни другого у меня не было, а паспорт не брали. И тогда я вытащил удостоверение Писателя, которое сразу же взяли, едва раскрыли и увидели там мою рожу.

Так что меня как Писателя прировняли к водителю, что повышает самооценку.

Я ощутил себя чем-то вроде доллара в его отношении к евро.

Любовь к отеческим гробам

Мне сломали диван.

Он разложился и не сложился.

Я изнасиловал его дополнительно, и он-таки сложился; я связал его шнуром от модема. Он превратился в люльку, жить в нем тяжело.

Пошел я с горя к родителям, мама они у меня и отчим.

А отчим и говорит:

– Да я завтра Славку увижу, он сделает… если в себе будет.

Дальше повисло молчание.

– Нет! – затрубила мама. – Ты не позовешь Славку!

Отчим, поедая щи, изображал невинное изумление:

– Да сделает!

– Нет!

Потом мама замолчала, надолго.

– Это какой же Славка? – спросила она зловещим голосом. – Это не тот ли Славка, что делал нам ящики для цветов?

Отчим захрюкал в тарелку.

– Ты представляешь! – сказала мне мама. – Этот Славка сделал мне вместо ящиков гробы! Мало того: он насыпал туда земли доверху и установил на подоконник! Когда надо наоборот!

А тут я и бумажечку нашел рекламную, затоптанную, где обещают починить все, так что надежды укрепились.

О смертном

У товарища умер дед.

– Сочувствую, – говорю.

– Да-а, – говорит, – чего там. Разумно поступил. Башню уже снесло, говном кидался.

– Ну, тогда береги себя на поминках, – это я заботу проявил, потому что товарищ мой – человек увлекающийся.

– Поминки – дело неплохое. Потому что за столом всегда поначалу царит какая-то неловкость, а тут она объяснима.

Выборы-2007

Каждый раз я себе говорю: не пойду на выборы!

И постоянно иду.

Потому что по пути в магазин.

Вот, угрюмо зашел я сегодня на выборы, взял бумагу и брезгливо поставил крестик против самого слабого. Как всегда.

В вестибюле приготовили угощение: сосиски в тесте, похожие на мужские гениталии на выходе из проруби. Был и женский аналог: разноцветная пицца во всем многообразии болезнетворной флоры и фауны.

Вышел оттуда под музыку «Я с детства рос в трущобах городских».

Снова о хорроре

Посмотрел я отечественный хоррор под названием «Мертвые дочери».

Не помню, писал ли я о разнице между американским и русским хоррором. Если да, то вот хороший повод повторить.

В американском хорроре все было бы замечательно и славно, когда бы не вот этот, который явился, приполз, прилетел, вылупился, народился. Но вот его раздавили, сожгли и взорвали; все обнимаются, и едет полиция.

Полиция всегда приезжает в конце, когда она уже никому не нужна. Это означает, что отныне, раз уж полиция, все будет хорошо.

В русском хорроре героям настолько тошно, что любая потусторонняя срань для них развлечение, и смерть тоже развлечение, какие-никакие эмоции.

И, конечно, никакая милиция в конце не приезжает. Это было бы просто смешно, если бы в конце приехала милиция.

Тогда бы и начался настоящий хоррор.

В отечественных триллерах милиция всегда приезжает в начале, но дальше показывают сплошную неправду, поэтому хоррор на нашей почве не процветает.

Одинокая птица

Как печален и даже скорбен этот мир.

Смотрел в окно.

Пустынный двор, серые лужи, серое небо, холодная грязь.

И кричащее разноцветное пятно по центру.

Я присмотрелся: рекламный мужчина. На скамейке лежит что-то непонятное. Но вот он постоял, начал одеваться, и стало понятно. Это был костюм огромной сороки-белобоки. Втиснулся в туловище с хвостом. Надел голову со здоровенным желтым клювом и в желтой соломенной шляпе.

Бия крылами и озираясь клювом, побрел. Что-то предлагать. Что он может предложить?

Гнездовье

Снова человек, переодетый сорокой.

Ему очень хорошо в моем дворе, и скоро он совьет здесь гнездо.

Он приходит теперь ежедневно, как к себе домой, снимает сорочье туловище, снимает сорочью голову в шляпе. Остается стоять в исполинских красно-синих лапах.

Окрестный люд привыкает, смелеет, подтягивается. Сорока приветлива и вся сияет. Сейчас она вступила в диалог с местным алкоголиком, который вызывает во мне хроническое изумление. Зимой и летом в шапочке и пальто, этот седовислоусый человек прохаживается по двору и спрашивает денег на боярышник. Я не понимаю, когда же он пьет и лежит пьяный, ведь он весь день на ногах. По всем законам физиологии он давно должен был умереть, но почему-то живет.

Интересно, кем ему представляется сорока. Считает ли он, что она на самом деле, или думает что она ему кажется и пусть себе шароебится, как это делают остальные галлюцинации? Или она органично вплетается в череду его полусновидческих образов?

Они беседуют. Алкоголик держится уважительно, с пониманием кивает на сорочью голову. Похоже, он мысленно примеряет на себя этот наряд. В сороке было бы хорошо: идешь себе, как ходишь обычно, туда и сюда, и ни у кого ничего не просишь, потому что за ходьбу платят. И пьешь там себе, в сороке, и никто ни о чем не догадывается.

Он с сожалением кивает и отходит. Наверное, его уже не хватает и на сороку.

А жаль. Бродить и приставать – неблагодарное занятие. Вот что еще удивительно: алкогольная память. Казалось бы, он вовсе не должен помнить, к кому обращался вчера, не говоря уже о месяце тому назад. Но он каким-то чудом помнит. Все, что имеет к ним непосредственное касательство, алкоголики хорошо помнят. Вот я послал его на хуй два года назад, и он ко мне больше ни разу не подошел.

Капля и океан

Делаю робкие попытки нарисовать отмороженность как феномен городского масштаба.

Не знаю, удастся ли мне ясно выразить мою мысль.

Тут ведь та же история, что с каплей воды, по которой судят о существовании океана. Никаких социологических исследований с анализами, никакой репрезентативной выборки. Просто эпизод, интуитивно воспринятый как проявление тенденции.

Мне выпало поработать в двух подпитерских городах-сателлитах: Петродворце и Сестрорецке. Петродворец чуть ближе, Сестрорецк чуть дальше, разница – считанные километры. И там, и там приблизительно одинаковый процент больных на голову. Но почему же Сестрорецк представляется мне городом отмороженным, а Петродворец – нет? не из-за дворцов же и парков, в самом-то деле.

И вот что я вспоминаю.

На главной сестрорецкой улице есть маленькое придорожное кафе, столики и стулья.

Однажды я увидел человека. Он бодро косолапил по этой улице, слегка пригнувшись и болтая обезьяньими руками. И проходя мимо кафе, не замедляя шаг ни на секунду и не поворачиваясь, он мимоходом прихватил стул и пошел дальше.

Вот в этом выразилось все.

Я, конечно, не хочу никого обидеть, особенно тех, у кого там вдруг дача. Но я уже рассказывал о своем друге-докторе, который умел отличить сестрорецкого бомжа от зеленогорского.

Так что поверьте мне на слово. Такие города есть.

Весна

Приехала моя отставная супруга. Из деревни, с дочкой. И писатель Клубков у меня сидит, пьет чай.

И пошел у нас разговор о деревенской жизни.

Ирина у Клубкова, стало быть, спрашивает:

– Вот как по-твоему – с чего начинается весна? А, писатель?

Ну, мы – писатели – сосредоточились и озадачились. Не хочется ударить в грязь лицом.

– Ладно, – говорит она, – подскажу. Это шевелится и движется. Кто просыпается первым?

Писатель Клубков начал закипать.

– Я тебе скажу, – заговорил он зловеще. – Первыми просыпаются… первыми просыпаются… микробы! – выпалил он. И хотел продолжать, но его перебили:

– Нет, – покачала она головой с издевательским сожалением. – Не микробы.

Мы сдались.

– Лягушки, – сказала Ирина. – У них начинается гон. И они так и скачут парами, друг на друге.

Потом выяснилось, что мой естествоиспытательный ребенок сразу расковырял одну такую пару палочкой, чтобы посмотреть, чем они соединяются, и обнаружил присоску, о названии которой спрашивал всех.

Ну, не знаю, с чего и где там начинается весна. Я-то сказал, что с подснежников, которые всплывают в разнообразных водоемах. А с этой деревней все понятно. Название-то знаковое: Жабны.

Определение материи

Город хорошеет! Впереди – большая работа.

«Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них».

Перед Финляндским вокзалом все разрыли, разворотили, ковыряются в рельсах.

Толстая старушка идет.

Ковыляет, как утка, и хрипит: «Ебаные кроты»…

На лице – явления сердечной недостаточности.

Морфология

Видел человека, он шел по тротуару.

С серым лицом.

Поверьте, это не метафора какая-то. Это было действительно серое лицо, абсолютно. Не испитое, а какое-то чужое. Словно под серой краской в пупырышках, которая более толстым слоем лежала на носу и щеках.

Ноздреватое все такое.

Болезнь Аддисона? Волчанка? Нет, не похоже, хотя я не такой уж эксперт.

Мне показалось, что это вовсе не человеческое лицо, а маска. Ничего доброго она не выражала.

Хотя в действительности это, возможно, очень хороший человек.

Но я сомневаюсь. Не знаю, почему.

Я вспомнил, как в школе нам рассказывали про лишних людей. По-моему, вся эта публика – Онегин, Печорин, Чацкий как раз и не были лишними.

Они и сейчас были бы весьма не лишними. Лишние люди, конечно, есть, и их довольно много, просто произошла путаница. Мы их ежедневно видим в телевизоре, в магазине, в подъезде.

Red Hot Chilly

Вот он, дьявол! Вот он, источник соблазна, доброхот-домовой!

Пошел искать кота.

Обычно он отдыхает в детской.

Ну и вижу, что нет его на диване, а высовывается он филейно из-под дивана.

– Кисонько! – говорю. – Что же уж ты совсем уже тут лежишь? Давай-ка я тебя выну, причешу…

Улегся на живот. И вижу, что позади кота, под диваном, у боковой стены стоит чуть початая – на полглотка – бутылка Перцовочки.

Это я, когда увлекался дурманом, спрятал ото всех, чтобы ночью пить и радоваться – и забыл.

Начисто.

И это после того, как я разыскивал копейки, собирал их в горсточку, рвался на улицу в ночной магазин догоняться первым попавшимся пивом, а меня не пускали мои стражники-родители, державшие меня в доме, ни на ступеньку лестницы не пускали, хотя я готов был бежать в исподнем.

И она легла в мою руку: прохладная, увесистая, с мелодичным перебулькиванием. Готовая отдаться сию секунду, целиком, до самой пробки.

Но мне же нельзя никаких Перцовочек. Категорически. По многим причинам.

Да и просто нельзя.

Уложил в холодильник до завтра. Валя Бобрецов ее очень уважает, а он придет читать стихи и заслужит, я знаю точно.

Сложный обмен

Ни с того, ни с сего я вспомнил, как меняли зеленогорскую квартиру моей теперь уже полужены.

Восемь лет назад.

Участвовал тесть.

Вот ведь было на что посмотреть! Он был в ярости. Он не хотел менять квартиру; он считал, что его надуют.

И он ничего не оставил новым жильцам.

Ничего.

Зверь!

Были там книжки, купленные в минуты расслабленности близ ресторанов «Черный Кот» и «Олень». Книжки, которых заведомо никто не стал бы читать. Про партию, про колхоз, про историю Карельского перешейка. Я и сам в свое время отвез туда кое-что лишнее, ошибочно купленное.

– Оставим, – машу рукой.

– Как это оставим?! – взвился Гамон.

И перегреб в свой полуразвалившийся автомобиль на газу всю эту ленинскую библиотеку. И полки вынул.

– Может быть, я в деревне читать буду!

Единственная настольная книга, которую читал и – я уверен – до сих пор читает тесть Гамон называлась «Автомобиль ВАЗ какой-то там сраный номер».

Закончил он тем, что выдернул, круша обои и штукатурку, из стены телеантенну и обрезал.

По всему периметру помещения.

– Нечего!

Фишка-примочка

Да, вот еще какой любопытный эпизод.

Моя бывшая жена, со мною расставшись, проживает сейчас у попа. Это сложная и длинная история. Поп – брат погибшей крестной нашей дочки. Отношения дружеские.

Ну, не знаю я, короче, как они там поживают, но его рукоположили, как он утверждает, а куда он сам кладет руки – дело сугубо Божье.

Так вот. Этот попяра был в свое время еще тот наркот.

Я помню, как лет 10 тому назад он прикатил из Таллинна в гости, и мы выгуливали мою годовалую дочу. У меня был шкалик, и потому – двойной контроль, с ребенком ничего не случится. А этот фрукт был под метадоном. Весь сиял. Взахлеб предлагал мне открыть новое, еще довольно опасное дело: на пару организовать в Питере филиал метадоновой клиники, наркотам дозу сбивать. И гнать этот метадон из Литвы. А я буду ответственным за все администратором.

Прямо глаза лучились от дозы, пока он все это объяснял.

Но это дело давнее. А вчера у меня возник вопрос. Мы ведь с женой венчаны, одну чашу пили. И у нас есть две венчальные свечи (гусары, молчать). Что бы с ними сделать теперь, после развода? Ведь их надо в гробы класть, по одной на усопшую душу.

А теперь как мы с женой положим их себе в гробы? Может быть, ее новые друзья воспротивятся, чтобы класть мою свечу в ее гроб, да и моя новая семья скривится.

– Где они, кстати? – спрашиваю.

– На шкафу лежат, – говорит жена.

– Да никак! – легко ответил поп. – Ты ж понимаешь – это символ, фишка. Мол, вместе отправитесь на небеса. Это такой ритуал. Ты и не думай об этом. Сожги – и все дела, подумаешь.

Плечами пожал даже.

Ну, батюшка, вам виднее. Фишка, так фишка. Я сожгу. Действительно, куда ее денешь, дуру такую восковую, дружками его намоленную под кагорчик на метадоне?