Текст книги "Малахитовый бегемот. Фантастические повести"

11

– Что-то новенькое, – изрек Иван Миронович, пробегая глазами очередной лист.

Перед ним лежал список имен, каждое снабжено пометками: странными значками и сумбурными примечаниями. Список был заключен в длинную фигурную скобку, за которой Брованов начертал фамилию: Бенкендорф. Греммо до того увлекся, что высунул язык.

– Дайте посмотреть, – потребовал Бороздыня.

– Смотри, – рассеянно отозвался заведующий. – Ты не понимаешь… – Он уставился на Бороздыню, словно видел насквозь и дальше. Размеренно продекламировал: – Об орясину осел топорище точит, а факир, созвав гостей, выть акулой хочет.

Бороздыня хмурился, переводя взгляд с Греммо на список и обратно.

– У вас острое помешательство, Иван Миронович?

Тот ответил вопросом:

– Как по-твоему, что там перечислено?

– Понятия не имею. Подпольная группа? Экстремисты, сообщники Шуба?

– Не думаю…

Бороздыня взглянул на часы.

– Час уже поздний, Иван Миронович. Вы, небось, хотите домой пойти?

– Мало ли чего я хочу. Нам, Егорушка, придется задержаться надолго. Вон коечка, поспать тебе, если сомлеешь, – Греммо указал на маленький диван, неспособный принять даже четвертую часть Бороздыни.

– На воду дуете, Иван Миронович. Он же от нас не сбежит. Он испарится в третьем поясе защиты, если не сгорит в первых двух. И не помрет. Шубу нельзя, чтобы он помер – тогда ему самому конец. А мы должны отдыхать.

– Детки заждались? – Иван Миронович изобразил печаль.

– Собака.

– А у меня и собаки нет. Зато привидения – в избытке. Берут за горло, садятся на грудь, дышать не дают… Все спрашивают, спрашивают о чем-то, а я не разберу, гоняю их до утра…

– Не иначе, покойнички…

– Да уж не молодые спортсмены. Совесть моя стариковская изрядно обременена, – Греммо смахнул с лица невидимую паутину, вздохнул. – Он, Егорушка, может от нас убежать, я уверен. И даже готовится к этому, усиленно. Носитель пытается установить с нами связь. Он сообщает о происходящем, – Греммо перегнулся через стол и щелкнул по листу в руках Бороздыни. – Как умеет, по мере сил. К сожалению, я не могу исключить сознательную дезинформацию, хотя ложные сведения были бы, я считаю, более внятно изложены. Возможно, пятьдесят на пятьдесят. Носитель сообщает, паразит напускает туман…

Бороздыня ударил в ладоши, потер руки.

– Если так – к черту сон! Я же гончая, Иван Миронович. Мне нравится брать след. Принимать вызов. Как он, по-вашему, может удрать?

– Пока не знаю. Но это вот… ты давеча назвал мою считалочку помешательством. Оно вовсе не бред, оно памятка. Студенческая галиматья для запоминания черепных нервов. Их в голове двенадцать. Волшебное число! Двенадцать апостолов, двенадцать зодиакальных созвездий…

– Поэма еще была, – подсказал Бороздыня.

– Много чего было! Слушай внимательно: об орясину осел топорище точит. Первые буквы соответствуют нервам – ольфакториус, оптикус, окуломоториус… тригеминус, трохлеарис.

– Уловил, – напряженно сказал Бороздыня. – И что?

– Теперь перечитай список. Все эти дикие имена. Те же буквы, Егорушка. А факир, созвав гостей, выть акулой хочет – абдуценс, фациалис, статоакустикус… глоссофарингеус, вагус, аксессориус, хипоглоссус… Это названия черепных нервов, помесь латинского с греческим. Они в голове. И твой террорист в голове. Улавливаешь сигнал?

– Так, – Бороздыня встал и прошелся по ковру. – Так. Он пытается сообщить нам о местопребывании Шуба?

– Может быть. Возможно, он ничего не хочет, а просто описывает происходящее в черепе. Он же словесник, графоман. Дурная привычка записывать всякий вздор.

Бороздыня погладил себе щеки, словно умылся.

– Фациалис… вроде как это слово уже звучало?

– Молодец! – похвалил его Греммо. – Хорошая память. Звучало, как не звучать – это лицевой нерв. Носителя немного перекосило. И мы читаем в пояснении справа, что… Фаня Гусьмо… кривила лицо…

– Почему же Гусьмо?

– Потому что гусиная лапка… ветвление веточек, научный термин. Околоушное сплетение. А Кохельбеккер ушиблен. Нервус статоакустикус. Вспомни снимок – он там и засел…

– Отчего же тогда Кохельбеккер?

– Оттого, что это двойной нерв. Его улитковая часть есть нервус кохлеарис…

Бороздыня решительно покачал головой:

– Нет, Иван Миронович. Откуда Брованову все это знать? Он не имеет никакого отношения к медицине.

Греммо подмигнул:

– А Шуб? Он – имеет?

– Он, конечно, может иметь. Он знает массу вещей. Но тогда получается…

– Вот и я о том, – кивнул Греммо. – Половина на половину – как варианты. Шуб подсказывает ему… зачем-то. Или не подсказывает, а делает что-то, но их сознания пересекаются – откуда мне знать? Это твои разработки, Егорушка. Я понятия не имею, на что способны ваши устройства.

12

Бороздыня вправду заночевал на диванчике.

К его услугам пустовали иные помещения, ведомственный гостиничный комплекс, но он отказался от роскоши. Во-первых, он не хотел удаляться от нестабильного носителя, в состоянии которого могли произойти важные изменения. Во-вторых, он просто устал и уснул, где сидел. Последним, что он принял к сведению, был новый снимок головы Брованова, доставленный из отделения функциональной диагностики. Иван Миронович все показал: Шуб, оказывается, привстал со своего места и вытянул ногу; этим он раздражал пресловутый фациалис – лицевой нерв.

– Неоперабельный террорист, – подытожил Греммо. – На данный момент удаление невозможно даже по жизненным показаниям. Подождем, когда он допустит промах и высунется на поверхность.

– Надо заранее подготовить операционную, – сказал Бороздыня.

– Все давно развернуто. Трепаны и пилы наточены, запасы крови обновлены.

Бороздыня смежил веки, протяжно зевнул. Рот его раскрылся столь широко, что Греммо невольно отпрянул. На другом конце города собака Бороздыни, томившаяся без выгула, восприняла зевок и длинно завыла.

– Отдыхай, Егорушка, – Греммо погасил свет, оставив зеленую лампу.

Бороздыня приоткрыл глаз, потому что тон Ивана Мироновича был, как обычно, язвителен. Тот невинным голосом продолжил:

– Тамарочку прислать?

Далекая собака пришла в исступление и разразилась лаем.

…Массивное существо Бороздыни заворочалось на узком ложе. Белье и платье, его облегавшие, стали несвежими за день; горячий в работе и отдыхе, Бороздыня умел взопреть. При мысли о Тамарочке, которая войдет в жаркое облако неприятного пара, он испытал дурноту. Иван Миронович склонился, вдруг высунул язык и быстро-быстро подвигал им. Это заняло пару секунд, и Бороздыня решил, что ему померещилось. Иван Миронович с довольной миной отступил, соединился с темнотой. Бороздыня принял решение спать. Как водится, он не заметил наступления сна, который мало чем отличался от яви – за тем исключением, что Бороздыню атаковали дьяволы. Приснились сущие черти, сомнений не было; вцепились, прилипли, понаклеились всюду – мелкие, размером в кулак, впились в руки и ноги, визжали, тянули в разные стороны, люто раскручивали Бороздыню на лежаке, не имея, похоже, никакой определенной цели помимо самого вращения. Бороздыня понимал, что спит, но черти, представленные оскаленными комьями меха, выглядели слишком страшно; он не стал дожидаться, когда сновидение сменится, и вздумал покончить с ним прямо сейчас. Приподнялся, дернул ногами, намереваясь спустить их на пол, дойти до выключателя и зажечь общий свет, ибо лампа не производила на демонов ни малейшего впечатления. Черти, похожие на мохнатые рукавицы, тоже знали, что терзаемый дремлет, не спит, и то лишь наполовину, а потому, признавая действенность его грозного осветительного побуждения, принимали меры. Встать у Бороздыни не получалось. То есть он вроде вставал, но тут же терял равновесие и падал обратно, потому что пространство кабинета мгновенно менялось, приноравливалось к его желаниям так, чтобы они стали невыполнимыми. Кабинет удлинялся наискосок и вширь, потолок возносился, вожделенный выключатель мчался, вдаль, уносимый бешеной перспективой. В итоге Бороздыня не мог никуда дойти. Он двигал ногами, но шел на месте.

– Будьте вы прокляты! – вспылил Бороздыня и встал.

Истинным чудом ему это удалось, и сон осыпался прахом. Сновидец сел, ошалело вертя головой; вернувшись в рассудок, решил обойтись без большого света. Перекурил, раздумывая ни о чем и обо всем.

Личность Бенкендорфа нравилась Бороздыне, и дома он даже держал портрет генерала, которого никто из немногочисленных и редких гостей не признавал в лицо. Бенкендорф боялся вольноотпущенного будущего – боялся и Бороздыня, хотя никогда не формулировал для себя этот страх. Грядущее виделось Александру Христофоровичу ужасным. На законы Бенкендорф хотел плевать – Бороздыня даже выучил слова, которыми граф уел барона Дельвига, когда тот что-то такое брякнул о законе: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться». Граф, хоть и был туповат, смотрел в корень: законность оборачивается хаосом. Одновременно, по горькой иронии судьбы, сам факт существования и присутствия Бенкендорфа подстрекает к тому же хаосу и бунту. Отсюда и надо было плясать: Бенкендорф, угнездившийся в галлюцинациях Брованова, играл зловещую роль. Не иначе, он надеялся взбаламутить всю эту нервную компанию, раздраженную его действиями. Об орясину осел топорище точит. Зовет, стало быть, к топору. Он щелкает общество по носам, подогревая возмущение, и занят как будто полезной деятельностью – пресекает естественную безмозглую вольность, однако на самом деле…

Бороздыня повалился на диван, окутываемый очередным сном – уже без чертей, вообще без чего-либо. Он так и не додумал свою мысль, отягощенную неподъемными аллегориями.

13

Ярема Блудников – огромного роста дебиловатый эссеист, любитель плоских шуток и отталкивающе физиологичный в поведении, с отвислым животом, возгласил:

– Не забывайте, господа, что мы съехались кое-что обсудить, и на повестке – Дерево Цвет.

Сказав это, он не к месту заржал.

Общество ждало, пока он вернется в чувство; через минуту Блудников объяснил:

– Дерево Цвет, господа, это русский патриотический сон.

Кохельбеккер лежал в кресле и растирал голову.

– Поаккуратнее, Блудников. Ни для кого не секрет, что вы провокатор. За нами присматривают и бьют по голове, когда мы говорим лишнее. У меня она, к вашему сведению, просто трещит. А вы уже наплели на сорок лет каторги, и все вам нипочем.

Помолчав, Кохельбеккер добавил:

– Может быть, вы сами меня и ударили.

Ярема Блудников всплеснул руками:

– Что за инвективы! Я прислуживал госпоже Ипполитовой, когда вы свалились!

– А я не утверждаю. Я только намекаю, что злодей может быть среди нас.

В окно шарахнуло ветром, и стекла задребезжали. Снаружи стремительно темнело; вокруг особняка бесновались демоны, сливавшиеся в густое кольцо и опоясывавшие здание. Звезды, мелькавшие среди туч, соседствовали с молниями. С полей колоннами катались многочисленные перекати-поле; совсем вдалеке пылала скирда. Маленький летательный аппарат, мигавший бортовыми огнями, отважно пробирался сквозь непогоду на высоте четырех верст. Озабоченно ржали лошади, на псарне неистовствовали борзые щенки; голубятня распахнулась, выпустив шумное окрыленное облако, а золотые рыбы в аквариуме дружно перевернулись брюшками вверх и замерли. Лакей принес перемену блюд, и литераторы выждали, пока он удалится.

Фанни Гусьмо перебросила во рту мундштук.

– Мне лучше, – сообщила она, – но я уверена, что они что-то добавляют в пищу. Меня давно так не мутило.

– Давайте все-таки о Дереве Цвет, – напомнил Осип Олифант. Он был общественный публицист: сонное, отечное лицо, и весь полурасстегнутый, рыхлый, упакованный в жилет навозного цвета с блестками. – Это из-за него мы здесь. Почтенный Ярема назвал его патриотическим сном, и я отчасти согласен – давайте же поможем этому сну оформиться в национальную космическую идею.

– Либо то, либо другое, – буркнул Моторин.

Из кресла заговорила Ипполитова – пожилая слоноподобная дама с ненормально крупными чертами лица, ступнями и кистями. Речь ее была не особенно внятной, потому что язык с трудом помещался во рту. Она дослужилась до чина профессора медицинской филологии.

– Дерево Цвет есть символ коллективного бессознательного. Его величие позволяет поставить его рядом с Мандалой, которую видят жители иных государств, когда им снится Универсум. Вертикальность дерева, его устремленность к небу как отличие от замкнутости Мандалы, может быть предварительно понята как национальная особенность нашего подсознания…

Так как речь Ипполитовой оставалась невнятной, никто не разобрал ни слова – кроме Нелли Одинцовой, случившейся поблизости.

– Мне всегда казалось, что устремление к небу типично для готических стран…

– К черту их готику! – вмешался Блок, внезапно возбудившийся. Его плешь пошла розовыми пятнами. – Их шпили направлены в пустоту. Все имеет конец и начало, что отражается в закругленности наших куполов. И Дерево Цвет – не исключение. Нам снится, что мы входим в него, растворяемся в нем, откладывемся в годовых кольцах. Это суть соборность и самоотречение.

Залу, никем не замеченная, пересекла Олтын-Айгуль и скрылась, сверкнув пустыми очками. По сцене пробежала рябь, потому что Брованова затошнило при виде обнаженной Олтын-Айгуль, так и шедшей на четырех выпрямленных остроконечных ногах, пока без хвоста. Шкура ее украсилась лишаями. Где-то прятался недремлющий Бенкендорф, надзиравший за вольнодумцами, и внутренности Брованова изо всей мочи сопротивлялись этому присутствию, готовясь повторить поединок, нанести Бенкендорфу удар, исторгнуть его. К сожалению, были названы еще двое, и где их искать, Брованов не знал.

– Только Запад! – подытожил молчавший все это время Антон Бодунцев. Это был красавец-маринист, писавший романы из жизни подводных лодок. Он не избегнул некоторых несовершенств: ходил слишком прямо, отклоняясь назад всем корпусом, как будто ноги несли его против воли. Оставаясь красавцем, он был абсолютно лыс и обвинял в этом атомный реактор.

Ему ответил Фарид Мулат, тоже молчун:

– Только Восток!

Фарид был вудуистом и писал стихи об экзотических странах. Возразив Бодунцеву, он принялся вполголоса напевать, грациозно раскачиваясь всем корпусом – пластичный, мелодичный, круглолицый и маленького роста.

– Вот и поговорили, – хрюкнул Осип Олифант.

Назревала острая дискуссия, но в этот момент Фанни Гусьмо вновь сделалось нехорошо. Она стала шарить в бесчисленных карманах и складках, искала нюхательную соль. Не лучшим образом выглядел и ушибленный Кохельбеккер. Его вырвало на ковер. Собрание возмущенно зашумело.

– Нас кто-то травит! Здесь кто-то есть!

– Я видел негодяя, – подал голос Очагов, сверкая стеклами.

К нему подступил Бодунцев:

– Видели? Что же вы молчите? Где?

Очаков схватился за голову и разинул рот. Очки у него внезапно взорвались и разлетелись колючей пылью. Очаков начал кричать столь пронзительно и тонко, что визг его оставался вне слухового диапазона.

14

– Вот он, вот он!

Ивана Мироновича обуял азарт.

Брованов лежал, оплетенный ремнями и вставленный в ослепительно чистую, снежную трубу. Греммо и Бороздыня расположились в соседней комнате за стеклом. Отстранив рентгенолога, Иван Миронович собственноручно правил томографом. Работать было нелегко. Брованов шевелился, а это искажало картину; когда лежал смирно – вращал глазами, что тоже запрещалось. Перед обследованием Греммо закатил Бороздыне допрос.

– Егорушка, ты говоришь, что этот негодяй распаковывается, как ему вздумается. Там у него шпага или что-то похожее… Меня интересует металл. Он может синтезировать металлическое?

Заспанный Бороздыня поскреб подбородок.

– Не вижу препятствий. По-моему, это легче, чем повториться в миниатюре самому.

– Тогда дело плохо. В томограф нельзя с металлом.

– Давайте попробуем! Разве у нас есть выход?

– Вскрыть черепушку и вынуть, – мрачно ответил Иван Миронович. – И дело с концом.

– Именно что с концом. Мне нужны живые. Оба. Допросить Бенкендорфа.

Заведующий посмотрел поверх очков.

– Сдается мне, что ты, Егорушка, не все мне рассказал.

Бороздыня вздохнул.

– Не все, Иван Миронович. Но не вижу смысла скрывать остального. Я связался с отделом генерала Медовика и запросил все, что есть на клиента. Не на Шуба – Брованова. Есть информация, что это не такая уж и овечка. Есть сведения, что он задумал написать гениальный роман огромной антигосударственной силы.

Ивана Мироновича разобрал смех.

– Так вот в чем дело! Получается, ваш террорист делает доброе дело? Писатель задумал, а Бенкендорф не дает.

– Прискорбное стечение обстоятельств, Иван Миронович. Смешного тут мало.

– Ну, хорошо. Будем плакать.

Греммо решил рискнуть. Если Шуб оснастился металлическими предметами – ему же хуже, и он это знает. Ему придется беречь свое необычное пристанище. Пусть ломает голову Бенкендорф – налаживает экранирование или переходит на дерево.

– Дерево Цвет, – фыркнул заведующий.

И вот Брованов переместился в томограф, а Бороздыня с Иваном Мироновичем открыли охоту. Греммо дожидался, когда террорист допустит оплошность и сунется в область, откуда его получится вынуть. В мозгу есть немые области, мертвые зоны, повреждение которых как будто не сказывается на благополучии пациентов. Придется поторапливаться, но и Шуб-Бенкендорф был несколько скован в движениях. Мозговая ткань не очень похожа на бульвар.

Действительно, террорист зашевелился. Возможно, ему не нравилось сканирование – что-то зачесалось или разболелось.

– Вот он!

Казалось, что сам аппарат увлекся преследованием, втянулся, поднажал и все быстрее нарезал голову Брованова на слои. Греммо похлопал по пульту, воображая его конем. Томограф пощелкивал, готовый вот-вот задымиться.

Бороздыня впился взглядом в снимки. Шуб передвинулся, в этом не было сомнений. Увенчанный цилиндром силуэт застыл в положении, выдававшем намерение карабкаться вверх. Разрешение позволяло видеть подробности: набалдашник трости и булавку в галстуке, сбившемся набок. Брованова начало мелко трясти. Ремни напряглись.

– Это не металл. Это, скорее всего, пластмасса.

– Рука! Следи за рукой, Егорушка!

Бороздыня занервничал, пытаясь разобрать, где рука.

– Он держится за хиазму!

– Иван Миронович, я в анатомии не силен…

Греммо повернул к нему возбужденное лицо:

– Зрительная хиазма, перекрест зрительных нервов. Уперся, сволочь, ладошкой – собирается оттолкнуться! Спасибо тебе, Егорушка! Увлекательное зрелище. Никогда не надеялся дожить до такого…

Заведующий сиял, он получал неподдельное удовольствие.

– Рад угодить, – пробормотал Бороздыня. – Скажите, а сколько времени мы можем следить вот так, в режиме живого времени?

Иван Миронович вновь приковался к снимкам.

– Сколько мне захочется… О, черт! Егорушка, куда он делся?

Бороздыня протер глаза. Срезы множились, однако сейчас он не видел в голове Брованова ничего постороннего. Шуб исчез, и Бороздыня попеременно покрылся мурашками, потом и волдырями. Потеря объекта ставила крест на его будущем. Вдруг его осенило:

– Иван Миронович – не иначе, мерзавец заархивировался. Упаковался. Посмотрите – нет ли косвенных указаний…

– Нет никаких косвенных указаний! – огрызнулся Греммо, настроение которого резко ухудшилось. – Нормальные, здоровые мозги! Извилины творческого человека. Святой Галоперидол – беременные трилогией, не меньше! Как, кстати, называется его роман?

Бороздыня помялся, нехотя выдавил:

– «Дерево Цвет»…. Так написано в отрывочных черновиках…

– Что ты говоришь! Чего же ты мне голову морочил?

– Медовик запретил распространяться… Это подрывная литература, пусть и в зародыше…

Иван Миронович гадко выругался.

– Вы, конспираторы, снова обосретесь, доиграетесь до очередной нобелевки… Как по-твоему, Егорушка, должен я знать, бредит мой пациент или нет? Или не должен?

– Но я не придавал значения…

– Я был бы сильно удивлен, если бы придавал… Егорушка, одно дело – болезненные фантазии. Другое дело – сохранение связи с действительностью. Значит, у него задуман такой роман. Тогда очевидно, что некоторая связь сохраняется. Он встраивает происходящее в сюжет, который сочинил в здравом уме и о котором помнит… Улавливаешь разницу?

– Улавливаю, – понурился Бороздыня.

– А теперь террорист улизнул. Что из этого следует?

Бороздыня вдруг отвалил челюсть и громко рыгнул. Иван Миронович зло улыбнулся. Он продолжил с видом человека, мгновенно уверившегося в умственной неполноценности собеседника, о которой подозревал давно:

– Следует то, что сейчас мы возобновим мониторинг. Вынем нашего друга из аппарата. Вернем ему письменные принадлежности. И попытаемся выйти на Шуба через уродов из этого неврологического пантеона. Понаблюдаем за судьбой всех этих… – Греммо щелкнул пальцами. – Болтливых бездельников. В их самочувствии отразится маршрут беглеца. Ты понял или повторить еще раз?