Текст книги "Малахитовый бегемот. Фантастические повести"

– Сердце подсказывает, что мы на месте, – самоуверенно сказала Мента Пиперита.

Она заявила об этом сразу, едва ее микроскопическая ножка ступила на разогретый перрон.

Это непостоянное женское сердце.

Она говорила так всегда, куда бы ни привелось им заехать, и ассистент досадливо кашлянул: он услышал обычное. Ему надоело, ему хотелось разнообразия, хотя как раз разнообразия в их ученых странствиях было хоть отбавляй: город за городом, селение за селением, безостановочная перемена декораций. Разнообразием для него мог бы стать продолжительный отдых, затянувшаяся стоянка.

Мента Пиперита, подбоченясь, придирчиво разглядывала вокзал сквозь толстые очки. На ней была смешная панама с бахромой и цветастое летнее платье без намека на талию, под которым скрывался китового уса корсет. У Менты Пипериты был не в порядке позвоночник. С лилипутами такое случается часто – и костный каркас не подарок, и зрение не балует. Зато ножки у Менты были как у миниатюрной фарфоровой балерины: точеные, вострые, белоснежные, без единой ненужной складки. Вместо туловища напрашивались старинные часы.

Ассистент, одетый рубахой-парнем, топтался рядом: действительно, парень; действительно, в полосатой рубахе навыпуск. Короткие рукава, затертый воротничок, темные пятна под мышками. За поясом, под рубахой – полуавтоматический пистолет системы Люгера для прицельной стрельбы на расстояние до пятидесяти метров. Через плечо, на тоненьком ремешке, переброшен военно-полевой внешности чемоданчик: контейнер с детекторами.

Пистолет, ни разу пока не побывавший в деле, натирал мускулистый живот. По контейнеру было видно, что его открывали часто – до того разболтались и расхлябались его замки-защелки-запоры.

Географическое Общество предоставило контейнер с боем.

Вопреки внезапной спонсорской помощи, оно испытывало лишения, и безрассудно жадничало. С невиданной скаредностью, вопреки всем интересам дела, оно цеплялось за каждый датчик, за каждый сканер, а без последних в экспедиции Менты было не обойтись.

Географическое Общество целенаправленно интересовалось Ходячим Городом.

В душном купе, в окружении бутылей с выдохшейся минеральной водой, Пиперита просвещала своего спутника.

Она говорила ему так:

«…Тогда мы уже знали, что Город призрачен и путешествует по земле давным-давно, много столетий и не одно тысячелетие, оставаясь неуловимым. Он ползает, напоминая мультипликационную кляксу; он задерживается то там, то здесь, обманчиво укореняется, живет неприметно и никогда не процветает. Он снимается с места, когда его начинают поджимать кладбища. Ходячий Город, как и обычные города, вырабатывает покойников, которых хоронят за городской чертой. Он всегда останавливается в местах, где пространство для выживания естественным образом ограничено. Ему мешают либо вода, либо горы, либо пустыня; кладбище разрастается и в какой-то момент становится больше Города. Оно начинает отвоевывать себе метры и километры, расползается по окраинам, вторгается в жилые кварталы, отравляет воздух и почву. Невидимая перегородка между двумя мирами истончается, и начинают твориться страшные вещи: появляются призраки; не проходит и дня, чтобы кто-нибудь из горожан не исчез бесследно; множатся болезни, плодятся уроды, атмосфера над Городом напитывается ужасом и злобой. Жители всё чаще и чаще теряют рассудок и совершают бессмысленные преступления; эти перемены развиваются не спеша и редко осознаются людьми, которым кажется, будто они живут, как встарь, и ничего не меняется. Однако приходит время, когда их охватывает единый порыв сродни инстинкту, побуждающему к перелетам – птиц, к миграции – рыб, к массовому самоубийству – китов. Не проходит и суток, а города уже нет: он рассыпается по бревнышку и по камешку, встает на колеса и на ноги, отпочковывается от кладбища, к тому времени достигнувшему исполинских размеров; такое кладбище нелегко обслужить и содержать в порядке, оно приходит в запустение, там воцаряются уже неприкрытые слоем земли гниение и распад. Ходячий Город теряет свой хвост, подобно ящерице; кладбище остается и вскорости полностью истлевает, так что не удается обнаружить его следа, а Города давно уже нет, он перешел на новое место, раскинулся, вырос за считаные часы и получил передышку с тем, чтобы рано или поздно всё повторилось.

Мы сутками просиживали над книгами, пытаясь ухватиться за малейшие намеки на прежнее местонахождение города; мы были достаточно прозорливы, чтобы понять, что нам не стоит рассчитывать когда-либо обнаружить сам Город. Это было бы глупой самонадеянностью; Город обосновывался на отшибе и ничем особенным не выделялся от себе подобных. Наверняка имелись карты, на которых он есть, равно как и карты, куда он не успевал попасть; он оборачивался иголкой в стогу, и мы физически не могли перелопатить такое количество атласов, зачастую одних и тех же, но выпущенных в разные годы. Мы пробовали, когда отчаивались, но отказывались от намерения уже к вечеру, когда перед глазами всё начинало расплываться, а рука не удерживала увеличительное стекло.

Мы принялись за легенды и сказания народов мира; мы просиживали в книгохранилищах, бросаясь то на один эфемерный след, то на другой. За неимением иного выхода мы исходили из того, что от Города должно было что-то оставаться. Печать таинственности, лежавшая на предмете наших поисков, неизбежно делала его в наших умах экзотическим. И потому наше нетерпеливое внимание понапрасну приковывалось к величественным развалинам; мы сравнивали руины, отыскивая сходство; мы намечали маршруты, которыми следовал воображаемый Город. Но нам ни разу не удалось получить исчерпывающего ответа – ни утвердительного, ни отрицательного. Могло быть так, могло быть иначе; города уходили под воду, города заметало песком.

Нас уносило в Микены, построенные Персеем, где жили потомки Даная и пелониды с амифаонидами, переселившимися из Элиды; сей древний город, однако, не трогался с места и был уничтожен в эпоху Персидских войн – возможно, то была ловкая маскировка? Страбон писал, что город бесследно исчез с лица земли, но Павсаний описывал руины, в которые превратилась городская стена со Львиными Воротами; упоминал подземные сокровищницы Атрея и его сыновей, описывал могилы Атрея и Агамемнона. Разочарованные в Микенах, мы обращались к Дору, от которого остались лишь замковые руины; то был древний портовый город на берегу Средиземного моря, обосновавшийся – обосновавшийся? – в долине Шарон. Дор достался колену Асирову по жребию, однако был отдан колену Манассиину; разрушен ассирийцами и заново отстроен – возможно ли? Переходя из рук в руки, он пришел в упадок при Ироде Великом и просуществовал до времен ранней Византийской империи… исчез, не оставив по себе почти ничего… Пометив Дор, мы принимались за Горгиппию – античный город на черноморском побережье, просуществовавший семь веков; довольно быстро мы отказывались от него по той причине, что от Горгиппии осталось слишком много, и даже был создан музей под открытым небом, где все желающие могли убедиться, что винодельни, мастерские, мощенные камнем улицы и саркофаги никуда не исчезли. По той же причине мы вычеркивали Тмутаракань, Иераконполь и Мангазею; ненадолго заинтересовывались Эль-Кабом, культовым центром богини Нехбет, где нас привлекало изобилие гробниц времен Нового Царства, но и там многочисленные руины свидетельствовали о тщете наших надежд.

Мы ни на шаг не приближались к истине, но нам казалось, что мы занимаемся важным и увлекательным делом.

Временами нас охватывало раздражение, потому что от Города было ни холодно ни жарко; он ползал себе где-то, этот Агасфер, разросшийся до муравейника; ползал, как заведенный и ослепший, как целеустремленный слизняк, не имеющий цели; строчил себе след, которого не оставалось уже, наверное, на следующий день после того, как он со вздохом покидал стоянку и устремлялся прочь. Мы не понимали, почему он, сколько мы себя помнили, оставался предметом бессмысленных пересудов, почему он хронически вычерчивал свой маршрут на грани яви и сна. Мы сравнивали его с компьютерным червем, который ползает и стрижет себе пищу, далеко не всегда причиняя очевидный ущерб, и степень вреда осознается лишь по прошествии немалого времени. Ходячий Город не разносил заразу, хотя были некоторые, с готовностью приписывавшие ему эту особенность. Скорее всего, он не был и прибежищем злонамеренных изгоев, хотя находились головы, которые с готовностью приписывали ему предназначение к укрывательству преступников, безумцев, инородцев, мутантов и пришельцев. У нас не было ничего в подтверждение этих гипотез, помимо тайного желания, чтобы они оказались правдой».

Ассистент, утомленный бесконечным рассказом, зевал. Его звали Дандер. Если это не было именем, то наверняка служило ему фамилией, мужественной и лаконичной.

– На что нам Город? – спрашивал он в сотый раз. Мента Пиперита уклонялась от прямого ответа. Дандеру не полагалось знать конечной цели экспедиции, а Географическое Общество было не совсем Географическим Обществом.

Маат устроил себе выездную сессию, он вышел в свет. Это был редкий день.

Он оделся в липкий свитер, сплошь обросший клоками свалявшейся шерсти; надел брезентовые штаны, заранее заправленные в шерстяные носки и резиновые сапоги: у Маата отчаянно мерзли ноги. Обуть бы валенки, но сезон был не тот, и в валенках он слишком бы выделялся из толпы, а этого он не любил пуще всего на свете. Пригладил патлы, положил поверх них плоскую кепочку. Надел очки с переломанной дужкой, которая была скреплена фиолетовой ниточкой. Закончил брезентовой курткой, и сразу стал похож на рыбака – грязного, но не прямо с рыбалки. Таким еще можно бродить по городу, такому еще позволительно навещать шалманы и даже музей, не обращая внимания на косые взгляды.

Куртка была с двумя большими накладными карманами. Маат разложил по ним коробки с палочками. Потом взял последний инструмент: латунную гайку на цепочке. Теперь можно было выходить.

На крыльце его встретило погожее утро. Подсолнух поник. Маат задержался: вытянул шланг, уходивший корнями в сортирную яму, включил насос. Напитав растение, он еще немного постоял, рассчитывая маршрут. Он быстро покончил с этим, сделал выбор, и слабо ощерился в улыбке. Зубы у него были сплошь металлические. Проведя по седой щетине тяжелой ладонью, Маат зашагал к калитке. Дорожки не было, ничто не выделялось на участке и за участком, калитка была заперта на бесполезный крючок. Висела тряпка, которой Маат подтирал за собой недавно, когда занимался не вполне необычным для себя, но всё же не очень частым делом: по-настоящему упрощал, то есть творил простое из сложного. Эта процедура всегда требовала тщательной подготовки и плохо удавалась ночью за недостатком материала; приходилось действовать при солнце, искать, намечать, выслеживать, преследовать. Но ему нравилось. Не до самозабвения, нет, просто было приятно. Выйдя за калитку, Маат присмотрелся к кладбищу. Самое подходящее место, но ночами пустынное. Как знать? Надо попробовать покараулить – возможно, что он и здесь застанет ночную сложную жизнь. Но это нельзя брать за правило, иначе его быстро возьмут в оборот и запрут, а сложность вокруг будет множиться, а он останется бессильным ей противостоять.

Маат был не одинок. Таких, как он, в Городе было немало, но все они действовали порознь, не зная и не желая знать друг друга. Маату было наплевать на гипотетических помощ ников.

Обычно Маат не посещал кладбищ.

Он чувствовал, как они вырастают у него за спиной. Если слизень знает, что оставляет след, то знал и Маат.

Он не помнил мать, но хорошо помнил отца. Тот был похоронен неподалеку: удивительно и странно, и уже архаично, но по христианскому обычаю, рядом с сельским погостом, без креста, как самоубийца.

Он и был самоубийца, если судить по совести и делам.

Маат любил вспоминать, как убивал отца.

Это было исключительно сложное дело, но дар уже обнаружился, и цель загустела, и главное – силы созрели вкупе с потребностью упрощать. «Викторина», в которую отец поигрывал с ним с малолетства, всю недолгую на то время Маатову жизнь, подстегнула эту потребность. Игра казалась чересчур сложной, и с этим полагалось разобраться. Именно тогда Маат впервые обзавелся палочками и гайкой.

Эта гайка… Между прочим, гайка была и у Менты Пи-периты. Изначально она служила обручальным кольцом, каковым и являлась на деле, но со временем поменяла предназначение и сделалась специальной гайкой.

…Маат вышел на проселочную дорогу и зашагал в новостройки, сплошь недостроенные, там и тут замороженные. Строительство угасало. Расплескивая лужи, он деловито посматривал на шершавые плиты, полузатопленные котлованы, недобитые сваи. Гремело железо, выбегали собаки: здесь кто-то жил и охранял площадки; Маат догадывался, что жизнь эта теплится в грязно-синих вагонах-бытовках или на вышках, в деревянных сторожевых будках, какие бывают в колониях.

Это тоже был сложный люд, но уже недостаточно сложный, уже опростившийся. Маату хотелось разжиться другим собеседником, нежели сторожем при брошенной стройке. Что-то мудреное тянуло его, влекло, ожидало.

Промоины сменились подсохшими ямами, пошел асфальт, изрезанный трещинами. Сапоги Маата давили асфальт, давили траву – беззлобно. Он шел.

Местность понемногу оживала; всё усложнялось и тем осложнялось; и не кончалось уже, и начиналось с машинно-тракторной эротики, свидетелем которой стал Маат и за которой он какое-то время бесстрастно наблюдал.

Маленький механизм, карапузообразный, суетился и подруливал сзади к флегматичному, неподвижному грузовику. Механизм был похож на коротышку-иностранца, который снял в пролетарском квартале равнодушную отечественную бабищу-блядищу. Устройство всё сияло – чистенькое, аккуратное, вылитый самурайчик из дипломатов на отдыхе. На боку сверкали зарубежные буквы. Видно было, что лилипут-оплодотворитель волнуется и спешит, наезды его настойчивы и ритмичны. Он нашпиговывал партнершу песочком. То ли у него накипело и застоялось, то ли он не потерял надежду возбудить грузовик. Маат слышал, как грузовиха дышала мерно и безучастно. В ее кабине не было водителя, и это значило, что даже убогим рассудком она витала где-то далеко.

Вот мужское начало отъехало и победоносно заурчало, кружа на месте и размахивая ковшом.

Уже обозначились люди, издалека доносились пролетарские препирательства:

– Иди таскай ящики!

– Я твой гроб буду таскать! За веревочку! Маат продолжил путь.

Он видел себя хозяином в Городе. Его же не видел никто, потому что он оставался никем. На него не обращали внимания. Долгострой сменился настоящим новостроем, а после – новостроем уже состарившимся. Скоро, скоро настанет пора отправляться в путь. И впереди, как обычно, повезут древнюю деревянную церквушку, сохранившуюся со времен царя Гороха, перевозимую с места на место. А невидимая аура, обволакивающая Город, будет иметь совсем другую форму. Она станет похожа на огромный шагающий вездеход, обладающий начатками разума.

На то, чтобы дотопать до старого центра, у Маата ушло сорок минут. Там он сразу свернул в пивную, грязный трактир, чья сущность не изменялась под действием кричащей вывески, которая заявляла, что это, дескать, и бар, и казино, и можно здесь назаказывать разнообразные торжества, и даже покинуть их целыми и невредимыми.

Трактиром владел невысокий коричневый Гюльмиссарян.

То, что Маата в его наряде никто не турнул, лишний раз подтвердило: другого тут и не ждут, рады всякому, обслужат хоть прокаженного.

Маат, недавно получивший пенсию, расщедрился и взял себе импортного пива. Отхлебнув, выругался: оно было лучше родного, а значит – сложнее. И он, получалось, изменял самому себе. Отказываться было поздно, он начал медленно тянуть пиво в ожидании собеседника.

Лысый, с бутербродным лицом словоохотливый человек лет пятидесяти составил ему компанию часа через полтора. За всё это время Маат опорожнил четыре бокала, слегка раскраснелся и стал проявлять слабые признаки неусидчивости. Отлить он ходил, но ожидание затягивалось. Паутина победоносно дрогнула, когда лысый опустился на лавку, и Маат машинально пригладил жесткие волосы.

– По стошечке? – подмигнул человек. Маат выставил лопату-ладонь:

– Не сегодня. Лысый сник.

– Но я угощаю, – Маат вдруг улыбнулся, и улыбка была неожиданно лучезарной, лопающейся от переизбытка света.

Собеседник изумленно отпрянул:

– Благодарствуйте, но с какой стати?..

– У меня особенный день, – доверительно подался к нему Маат. – Могу накатить пивка, но чего крепче – ни-ни. А душа тем временем поет, хочет праздника.

Человек напротив растерянно и радостно пожал плечами.

– Что ж…

Маат тяжело встал, прошел к стойке, вернулся с парой пива и толстым стаканчиком.

Новый знакомый, как только Маат уселся на место, протянул ему руку:

– Егор.

– Николай, – тот, слегка переигрывая в изображении старческой немощи, которую и сам не понимал, к чему показывал, ответил на рукопожатие с охами и вздохами.

– Будем, Егор, – Маат приподнял бокал.

Мужчина опрокинул в себя стаканчик натренированным жестом, и Маат отметил про себя, что нельзя давать этому человеку напиться. Малые дозы спиртного обостряют восприятие, приоткрывают врата, впускают демонов и ангелов, между которыми нет большой разницы. И те, и те не ведают человеческого; сложны, но статичны, Маату не по зубам. Большие же дозы срывают створки, и в проем врывается сама простота, недифференцированная лавина. Результат отменный, но недолговечный, требующий многократного повторения; Маат предпочитал ювелирную работу с последовательным вышибанием опор.

– Как живешь-то, Егор? – спросил он тяжко и тихо. Егор вскинул брови, преувеличенно раскинул руки:

– Да всё как-то знаешь живу, Николай. Вот живу себе и не знаю, к чему это всё.

– И я не знаю, Егор. Давай посмотрим вместе.

– На что посмотрим? – Тот наморщил лоб, стараясь проникнуть в смысл сказанного.

– А вот на это, – в заскорузлых пальцах Маата качалась латунная гайка. Легкое направляющее движение – и гайка пошла аккуратно, как маленький маятник.

– Смотри внимательно, ничего не говори, я потом объясню, – Маат, удерживая цепочку, свободной рукой полез по карманам и выложил на стол коробки.

Егор оказался внушаемым и податливым, открытая душа. Он приоткрыл рот и следил за гайкой, словно загипнотизированный. Он и был загипнотизирован. Причин тому было несколько: и внутренняя сущность самого Егора, и мерный ход гайки, и разработанные за многие годы способности самого Маата. Он умело пользовался голосом – так, что со стороны, при беглом прослушивании, ничего необычного не улавливалось, зато при вдумчивом постижении воля отказывала слушателю, заменяясь готовностью повиноваться.

Дандер делал замеры, снимал показания.

Он был сердит на Менту Пипериту, она опротивела и надоела ему. Будучи человеком молодым и, следовательно, легко увлекающимся, он с воодушевлением пустился на поиски Ходячего Города. И, как это часто случается, пережил разочарование. Экспедиция оказалась нудным и бесконечным делом; начальница-спутница, умевшая при надобности околдовать, в обыденной жизни ни на что не годилась. Твердила одно, про Город, и ее врожденное уродство не побуждало Дандера ломать ледяную корку, погружаться в глубины, вытягивать на поверхность женское, расстегивать китовые усы.

Тем не менее у Дандера было отменно развито чувство долга. Оставаясь в нехорошем расположении духа, он добросовестно принялся за работу.

В его действиях не было ничего хитроумного.

Он располагал датчиками-накопителями, специально созданными для Географического Общества. Эти датчики снимали городские виды, и панорамы, и перспективы, реагируя на цветовую составляющую. По гипотезе Менты Пипериты, в Ходячем Городе, готовом вскорости сняться с места и отправиться в путь, цветовая гамма окажется наиболее бедной. Датчики напоминали устройства, при помощи которых в магазине считывают штрихкод. Примерно то же самое происходило и здесь: в итоге считывался некий цветовой код, который затем ужимался за счет белых лакун и серых промежутков. В датчике оставался неповторимый цветовой отпечаток – такой же в своем роде уникальный и единственный, как отпечаток пальца или рельеф ушной раковины. Когда таких отпечатков накапливалось достаточное количество, датчик подавал сигнал пресыщения, и Дандер брал новый.

Памяти у датчиков было мало, на несколько городов у каждого. Сегодня Дандер, подумав, решил воспользоваться новым, ибо предыдущий был уже почти до отказа заполнен.

Теоретические построения Менты Пипериты были ему не очень понятны. Он не улавливал связи между ослабленным цветовым насыщением и наклонностью тронуться с места – тем более что речь шла о целом городе. Начальница пыталась растолковать ему какие-то странные вещи, разглагольствовала об относительности времени, яркости подсознательных переживаний, субъективности мироощущения. Говорила, что прошлое подобно тому же штрихкоду; оно неоднородно, оно образовано лишь тем, что заполнилось, но у Дандера еще и не было солидного прошлого, чтобы он сумел по достоинству оценить эти слова. Он был еще слишком молод.

Сегодняшним утром Пиперита напутствовала Дандера очередной лекцией.

– Время похоже на разноцветные гвозди. Красный час растягивается до года, синий день запоминается на минуту и заколачивается по самую шляпку. Так и выходит, что жизнь ужимается до своеобразного штрихкода, оформляясь в своего рода горбатую изгородь. Это память, которая одна и составляет субъективную реальность. Если мы найдем Ходячий Город, то докажем, что объективную – тоже. Всё взаимосвязано, и города – как люди. Для этого мы и снимаем штрихкоды. И люди снимаются готовыми штрихкодами, они мигрируют в неведомые края.

– На нерест?

– Можно сказать, что и так.

Дандер морщил лоб, не поспевая за причудливыми ассоциациями Менты:

– Горбатая изгородь?..

– Хорошо, пусть не изгородь. Представь себе музыкальный инструмент наподобие лютни или гуслей. Всякий раз получается неповторимая мелодия мира.

Мента понимала, что без тщательного анализа Дан-деру не осмыслить ее слов. Его прошлое было еще густо насыщено яркими красками, и в нем почти не было серых лакун. Он не успел натворить зла, и на душе его не лежали камни. Если взять гайку и погрузить Дандера в гипноз, то наверняка что-нибудь обнаружится. Не особенно страшное, просто неприятное и забытое. Увидев и вспомнив, Дандер начнет понимать, что память, прошлое, жизнь и самая реальность выстраиваются из красок. И часто бывает, что радужный спектр почти бесследно растворяется в черном.

Но пока что Мента не видела острой надобности анализировать Дандера. Всему свое время. Парнишка поживет, понабивает шишек окружающим и себе, хлебнет горя – тогда можно будет попробовать. Не сейчас.

В настоящее время Менту Пипериту занимали куда более серьезные личности, нежели Дандер.

Ассистент, помявшись, спросил ее:

– Я буду снимать показания, а чем же займетесь вы?

Он задавал этот вопрос во всех городах, где они побывали, и неизменно получал в ответ отговорку – то рассеянную, то остроумную. Поэтому ему было странно услышать серьезный ответ:

– Да уж не гостиничных клопов давить, мой дорогой. Город не меняется сам, его изменяют люди. Мне надо найти людей.

– Которые приводят его в движение?

– В конечном счете – да.

Тогда возбудившийся Дандер многозначительно похлопал себя по животу, намекая на пистолет.

Пиперита хлопнула его по заду: не от распущенности, но по причине карликового роста.

– Вполне возможно. Но преждевременно. Я еще не вижу опасности, и потому отпускаю тебя со спокойным сердцем.

Мента лгала: у нее не было спокойно на сердце. В этом городе царила излишняя суета. Она решила узнать, не покупают ли соль и спички. Город был сероват и в то же время являл собой законченную гамму. В нем нечего было прибавить и ничего было убавить; именно это вселяло тревогу. Создавалось впечатление, будто все уселись на чемоданы. Болонки в картонках и попугаи в клетках; серые шляпные коробки и клетчатые походные костюмы; последние взгляды на циферблаты вокзальных часов.

Неприятное ожидание разливалось в воздухе.

«Надо мне было отправиться с ним», – подумала Мента.

Но ассистента уже простыл след.

Погромыхивая приборами, он вприпрыжку спускался по лестнице. Пружинисто хлопнула входная дверь.

Мента стояла в солнечном пятне и производила свои замеры. Китовый ус ходил ходуном. Что-то летает здесь, по сонному городу, когда солнце заходит. Что-то, нагруженное ведрами дегтя и черной краски, с малярной кистью в зубах. Что-то расписывает качели, детские горки, розоватые доисторические особняки. И что-то настойчиво требует трогаться в путь.

…Ноги сами вынесли Дандера к трактиру, где Маат уже заколдовал случайного собутыльника латунной гайкой.

Вышло так, что Мента еще только собиралась разыскивать основное лицо; она прихорашивалась и пудрила нос, вязала банты, подтягивала чулки, ругалась на стрелки; она еще только накладывала румяна и приклеивала ресницы, как если бы собиралась в положенный от роду цирк, а Дандер сыскал.